Ефим
Бершин

переплыви Волгу, переплыви Лету...
Пётр Вегин

Акцент-45:

Кажется, совсем недавно – всего-то два года назад – было 100 лет со дня рождения Бориса Чичибабина.

А сейчас – совсем уж «на днях» – минуло 30 лет со дня его ухода.

Дни бегут, годы летят, время движется. Но не настало: ничто ещё не прекратилось и не прекращается...

«…судьба Аввакумова в лоб мой стучит...» (Б.Ч.)

Сегодня в «45-й параллели» поэт Ефим Бершин – о поэте Борисе Чичибабине (09.01.1923 – 15.12.1994).

И ссылка на юбилейную публикацию в альманахе в январе 2023 г.: Приверженность чести [№ 2 (602) от 11 января 2023 года].

Фотографии из личного архива Лилии Карась-Чичибабиной публикуются с её любезного разрешения.

Красные помидоры

Я позвонил Чичибабину уже вечером, накануне отъезда в Харьков, 12-го декабря. За окном как раз повалил какой-то грязный московский снег, и было видно, как он тут же, достигая земли, превращается в месиво, в чёрную жижу, налипая на подошвы пешеходов и шины автомобилей. Столичный декабрь, как это часто бывает в последние годы, был мрачен – ни зимы, ни осени, одна грязь. На улицах и в душе. По новостям как раз передали сообщение о том, что великий полководец Грачёв повел армию в Чечню – умирать «с улыбкой на устах». Из дому, честно говоря, выходить не хотелось. Но голос Чичибабина, как всегда, прозвучал светло, хотя и сквозь свет этот была различима усталость.

– Всё нормально, Ефим, мы вас ждём. И не тратьтесь на телефон. Утром увидимся и обо всём поговорим. Я вас встречу.

Но он не встретил.

На следующий день в харьковском театре был намечен поэтический вечер, в котором помимо меня должен был участвовать поэт Евгений Рейн, а вести этот вечер собирался Борис Чичибабин. Ближе к ночи мы сели в поезд, а уже утром прибыли в Харьков. Но я напрасно искал глазами на перроне Бориса Алексеевича. Его не было. Нас встречали другие люди. И сообщили, что ночью Чичибабину стало плохо и его увезли в реанимацию.

Предчувствия были самые скверные. Лиля (Лиля Семёновна Карась-Чичибабина) ещё месяц назад, после грандиозного поэтического вечера «Литературной газеты» в московском киноконцертном зале «Октябрь», проговорилась мне, что Борис Алексеевич постоянно говорит о своей усталости, о том, что жить больше не в силах, да и не хочется. Тогда это прозвучало даже странно, потому что выступление в «Октябре» увенчалось полным чичибабинским триумфом. Он буквально потряс зал своим стихотворением «Плач об утраченной родине», убийственным восклицанием: «Я с родины не уезжал – за что ж её лишён?» Правда, чуть позже, когда всё закончилось, когда выступающие сошли со сцены, а зрители поднялись со своих мест, он вдруг вернулся к микрофону и растерянно произнёс на весь зал: «Лиля, ты где?» И столько было в этом неожиданном возгласе того, другого, потерянного и усталого Чичибабина, что стало ясно: никакие триумфы, залы, зрители, телевидение ему уже не нужны. Только Лиля нужна. За неё он цеплялся, как за соломинку.

Весь день мы с Рейном проболтались по Харькову, о чём-то беседовали с новыми знакомыми, откликались на чьи-то приглашения и всё время ждали вестей из больницы. Вестей не было. Никаких хороших вестей не было. Кроме тех, что им как бы заранее были посланы из далёкого уже 1967 года:

Когда пришёл вечер, зал театра был уже полон. За столиком на сцене стояли три стула – для меня, для Рейна и для Бориса Алексеевича. И этот «лишний» пустой стул между нами не просто сковывал – обжигал, мы побаивались на него смотреть. Читали по очереди и по очереди же бегали за кулисы узнавать: как он? И всё было никак. Всё было плохо. Я всё время боялся забыть текст собственных стихов, потому что в голове вертелось чичибабинское:

Странно, но такого вроде бы прозрачного, ясного поэта никогда толком не понимали. В общем, понятно, почему. Потому что наш мир разделяют совсем не взгляды на поэзию. Люди сами запирают себя в скорлупу конфликтов, где есть «наши» и «не наши», свои и чужие. Каждый, кто находится вне «клубных» пристрастий, – сразу же непонятен. Поначалу псевдодемократическая «тусовка» за него ухватилась: как же, диссидент, познавший ещё сталинские лагеря, позже исключённый из Союза писателей, неизменно защищавший всех притесняемых. Потом охладели. Не потому ли, что он, истинно русский поэт, вдруг разразился стихами «Россия, будь!», «Плач по утраченной родине» или «Современными ямбами», где произнёс свой окончательный приговор отношениям между современным миром и поэзией: «...поэзия и буржуазность – принципиальные враги». Вот и оказалось, что искренне переживающий (и не переживший!) трагедию происходящего поэт – всем чужой, «непонятный». Пришлось констатировать:

Самым страшным врагом для Чичибабина была схема. Он ненавидел жизнь по коммунистической схеме. А в начале девяностых с ужасом обнаружил, что на сцену явились новые догматики, строители схем и концептов – в жизни и в поэзии.

– Такие всё и развалили! – ворчливо заявил он мне во время одной из встреч. – Ну нет у них любви! Конечно, гораздо легче всё сломать. Но тот, кому дано лишь ломать, создавать не способен. Я сразу понял, что наши реформы – чистая конструкция, потому что опять всё делается без любви, без Бога, без желания добра каждому человеку.

Такие же «концептуалисты» из «Огонька» в 1949 году прислали ответ на стихи, посланные его родителями в этот журнал. «По поручению товарища Суркова» консультантка редакции В. Попова оценивала чичибабинские стихи как плохие и беспомощные, советуя не писать вовсе. А под конец утешила: «Ваш труд, кем бы вы ни были, нужен, полезен стране и народу, ведь не только писатели и поэты нужны родине». Конечно, родине ещё нужны были и заключённые. Стихи-то, транзитом через родителей, были присланы из Вятлага. Кто бы сомневался, что его труд за колючей проволокой гораздо полезней родине, чем его «беспомощные» стихи. А ведь уже был написан один из его шедевров – «Красные помидоры», с их неповторимой звукописью и космическим отрешением от мира.

После поэтического вечера наступила чёрная гостиничная ночь – полубессонная, с наваждениями, с головной болью, с бьющими в разрывающихся висках чичибабинскими строчками. Словно часть его агонии вырвалась за пределы больничной палаты. Словно кто-то предлагал мне со-участвовать в его смерти, как он сам в последние годы со-участвовал в моей жизни.

И хмурое, тусклое утро добрых известий не принесло. Мы весь день бродили по городу, сиживали за хлебосольными столами харьковчан, читали стихи и бегали к телефону. Борис Алексеевич обманул. Он нас не встретил. И надежд на встречу не оставалось.

Я ещё не понимал, что последующие годы будут сплошной встречей с ним, с его стихами. Для этого потребовалось совсем немного: не поддаваться массовым психозам, влиянию толпы, групп, «тусовочных» элит. При этом условии стихи Чичибабина поджидали за каждым поворотом. Главное было – «не совпадать со множеством».

От честности до вечности – один шаг. От подлинности, от верности таланту. Через несколько лет я прошёл, озираясь, по улице имени Бориса Чичибабина. Он встретил меня улицей, встретил памятником, встретил барельефом, встретил трёхтомником. Всё было такое свеженькое, новенькое, бодрое. И никак не напоминало вот этого:

Всю следующую ночь смерть снимала с него усталость. И сняла, наконец. Исходил гарью и дымом харьковский вокзал, с которого мы возвращались в Москву. Российские войска подходили к Грозному. Липкий снег забивал окно вагона. Реформаторы обещали золотые горы. Нищие рылись в мусорных баках. Новая буржуазия с телеэкранов светилась страшными улыбками. Столы ломились. Вожди писали никому не нужные указы. А поэт вымолил, наконец, покой, еще раз бросив на прощание:

© Ефим Бершин, 1995, 2025.

© 45-я параллель, 2025.