Константин
Кравцов

De Profundis

Весна лупила в тулумбас – трамвайный бубен,

с ума сходили, помню, воробьи

вместо которых в замогильном Салехарде

порхают пуночки, порхают и молчат.

Весна бела, как куропатка, в тех широтах

или полярная сова: молчит и смотрит

в льняную синь полутатарский городок –

в сырую, бледную, как немочь, синеву.

Зато по осени бескрайние помойки

в ромашках сплошь, и те колышутся под ветром;

сентябрь – и всё в снегу: он сходит в мае,

а мая не бывает вообще

на родине моей. И догадало ж

меня с моим умом-то и талантом…

Трамваями звенел рабочий город

и рифмовался с апельсином клавесин,

заглядываешь в книжный – Дилан Томас:

крылатые деревья в птичьем гвалте,

улитка-церковь и вихры, октябрьский ветер,

французы – Элюар, Аполлинер…

И – тюбики, мазилки, богомазы,

как называли нас дизайнеры, а мы

их циркулями, помню, называли

в том Нижнем, в жёлтой извести, Тагиле

с проспектами в обрубках тополей

и парусами на пруду, багровым дымом

металлургии, но метафоры текли

то акварелью, то чернилами и тушью,

то маслом, сумасшедшим, как Ван Гог.

Мечталось о Москве провинциалу,

Литинституте, но мазилка угодил

в солдаты – не сумел, не закосил,

а впрочем, в армии художнику – лафа,

хотя тошнит от дембельских альбомов,

а по ночам всё чаще снится север,

где пил когда-то красное вино.

«Баллада Редингской тюрьмы» и «De Profundis»,

да вранограй над берегом Полуя –

сны мерзлоты, что там ворочает домами,

как пьяный деревянным языком:

чуть свет стучатся, спрашивают, нет ли

одеколона, земляки? И всюду Север

шаламовский, но лиственница, но

Верлен, не различающий, где глина,

где снег на ней и тоже арестант –

беспутный арестант с лицом ямщицким,

косматый фавн с его дорогой в рай!..

Берёзки льются дымом сигаретным.

кривым и талым, блёклым, как они,

в сугробах увязают водовозки,

июнь, а всё пурга, всю ночь пурга.

Где клавесин? Где лютня? Не слыхать их.

Но видишь арфу в северной берёзке,

её изгиб. А струны – тот, кто слышит,

услышит и без них твою музыку.

Изгиб, излом и красное вино

меланхоличного забывшегося солнца –

чернила красные для бесконечных писем

Бог весть кому, быть может, и тебе.

Весна в Мукомольном переулке

В. Галюдкину

Ангел-хранитель больниц и гимназий,

Первые ветреные хризантемы,

Рельсы, висящие в воздухе, где мы

С материка дожидались оказий.

Пир всеблагих. Но из грязи не в князи

Призван ты, сын мерзлоты и богемы –

Так, лишь в статисты. И все эти схемы,

Многоходовки, должно быть, неплохи,

Но разорвалась цепочка и звенья

Тают в предсмертных промоинах зренья.

Или в посмертных уже, выпивохи?

Что же в итоге исканий, наитий?

Всё только бредни весны-распустёхи.

Но воздыхатель, но ангел-хранитель

Стелет соломку и, Лазари-сидни,

Прах на спирту, отморозки и лохи,

Спим на ступеньках, и лествицы – сини.

Екклесиаст

Застрять из-за тумана в глухомани

в семнадцать лет и кануть в том тумане,

для очерка предмета не найдя:

ну, осень, ну, туман, ну, дробь дождя

ну, школьница маячит на причале –

сюжет, как рифма «дали» и «печали»,

не нов. Но всё сказал Екклесиаст

о новизне и что она нам даст?

…Взрослеть, морозя сопли на Ямале,

грызть яблоки и лаек целовать,

вздыхать о том, как все тебя достали

и плыть, и никуда не уплывать,

гадать, была права ли, не права ли,

на танцах отказав призывнику…

По сходням каблучки её стучали

и помню Обь, острожную тоску,

закатов вымерзающих скрижали,

и то, что теплоход последний ждали,

как ждут последний праздник на веку,

но молоком затягивало дали

и зренье привыкало к молоку.

Ещё припоминаю, цвёл миндаль и

он цвёл напрасно, надо полагать,

но драгоценны мелкие детали:

та, под дождём, струящаяся гать

и снег в луче, прожектор теплохода,

конвойные и те, кого везли

куда-то сквозь туман, где ни земли,

ни звёзд над ней. И жаль того урода,

те гаснущие доски-горбыли.

И кто в глазах удержит эту воду?

Опомнишься – ан некого винить.

Снег обещает вечную свободу,

но ничего не может изменить.

Молитва

В привокзальной капели, её забытьи,

различишь, пустомеля, мытарства свои,

дом, на снос приготовленный, весь – изнутри,

перекрёстки, бульвары, пруды, пустыри,

лисьи язвины нор на задворках Москвы

и, как смерть на пиру, всё красны, не мертвы

птичья Русь Велимирова и мерзлота,

где дырявую ложку несут мимо рта.

Лодка села на мель и сгнила с головы

под осыпавший рощу в сентябрь алкоголь,

всё тщета, как известно, пустая тщета,

но преклонишь главу, перекатная голь, –

соль просодии русской проступит, как та

из весны в Галилее языческой соль,

и звездами горит в кругосветной ночи.

Научи же меня, согласиться позволь

стать жилищем Твоим: укачай, научи…

Овер-сюр-Уаз

Скажи мне, Иов…

Н. Р.

Не Иов – куда там! – а с содранной кожей

Сатир со злосчастной свистулькой своею –

Косматый, на сбор винограда похожий,

На голую церковь, что стынет, синея,

Как будто растянута шкура на кольях

Кургузым сугробом. И верно: ну, кто я

Чтоб с солнцем тягаться в удушливом Арле?

Горит виноградник, сочатся сквозь марлю

Его заскорузлые вены цепные,

И сны до потери сознанья цветные

Откуда-то в наши плывут палестины,

И ввек не разрубишь ты узел корявой

Трухлявой, навек виноватой маслины,

И тут же справляет твои именины

Борделя японский фонарик кровавый,

Сшибаются лбами шары в биллиардной,

Бульваров огни-удилища в нарядной

Столице сплетаются в неводы-сети,

Ведя тебя в нети. И что там за нети?

Скользит, пузырясь, по кустарным орбитам

Оплавленным дочерна метеоритом

Мой сад-вертоград под сибирским треухом

С подправленным бритвой, замотанным ухом,

С лицом психопата, что ни говори там,

И можно чердак залатать селянину

Курятник заткнуть ли, загон под скотину

Искусством твоим. Но каким мастихином

Сдерёшь эти скулы, бутылку абсента

И луковый суп, и морозы адвента?

Так узник, свои забывая колодки,

Корпит, трубокур, и то горе-подмётки

Малюет, то шлюх, то крестьянские кринки,

Лучи половиц, никому на арт-рынке

И даром не нужен, но всё по старинке

Мазюкает что-то от ходки до ходки

И в рыжем затылке того, кто по кругу

Гоним на прогулку, острижен, поруган,

Вдруг видит подсолнух, и плавятся лодки

В мозгу набекрень, и из золота соткан

Полуденный зной синевой непролазной,

И снова свистит, грохоча над Уазой,

Смешной паровоз, и, как малые дети,

Зажгли керосин в перекошенной клети

Его углекопы, чьи лица похожи

На кладбище тех же, в ночи, паровозов

В худом домотканом картофельном свете.

Кому это нужно? В бистро колченогом

Какой горемыка не ржёт над Ван Гогом,

Месившим палитры как грязь по дорогам?

Не курам ли на смех все пажити эти?

Не пастырь – посмешище, вряд ли из нищих

И плачущих был он, тем паче – пророком,

И вот – погляди-ка – на адовом днище

Ходячим стоит у плетня кровотоком

И в буркалах темень и хлещет кровища,

А слава посмертная – много ль в ней проку?

Распятием-пугалом став в чистом поле,

Глазуньей декабрьских судов на приколе,

Осмеянный лузер, бредёшь погорельцем,

Поднимешь глаза – разбегаются рельсы

Созвездий. И чьих отправлений свистки там?

Твоё, пассажир. С расписанием сверься,

Спасибо скажи своим чёботам сбитым,

И разве так важно, всплакнет ли блудница

Кого будут помнить молочные вишни,

Слегка розовея в минутном затишьи

Предвестьем весны по предместьям столицы?

Так юность дробится на слабые вирши,

Святой дурачок проповедует птицам,

Так в спящие тюрьмы, казармы, больницы

Приходят, быть может, ниспосланы свыше,

Любовницы, жёны и прочие лица,

Душевнобольные так грезят о рае

Среди монастырского жёлтого дома

И, кажется, лишь удали глаукому –

Вернёшься в Эдем, по частям собирая

Сознанье, и всё там как будто знакомо,

Но сквер твой, острожник, до дна выгорая,

Вперяется в ночь, и плывёт над селеньем

Дымок как из трубки – вот этой, последней,

И, крыты соломой, кривятся сараи,

Овины, и солнца жрецы золотые

Как просто жнецы, надо мною проходят

И их силуэты клубятся и стынут

Полунощной лавой в полуденном поле.

И что прозябало там, зрело подспудно,

Чтоб вспыхнуть безумием в полном объёме,

Прорвавшись наружу? Больничное судно

Полярного солнца в льняном окоёме,

Как тыква Ионы, как куст мой горушный,

Увязло в зиме своей глубже, чем в коме.

Стоишь, протекая, сидишь ли, разрушен,

Как Иов на гноище, на пепелище,

Но вроде зерна он, свинец моей пули,

Сродни он, я думаю, зёрнам пшеничным.

Мы в том и пребудем, на что мы дерзнули,

На что замахнулись… Скитаемся, ищем

Незнамо чего и не знаем, нашли ли…

Тазы под гробами, жарища, а пыли,

А сколько б, ты видел, ворон здесь в апреле!

Я просто былинка Иезекииля –

Не праведник был бедный Иов, и мне ли

Паршу соскребая, речами без смысла

Создателю уши терзать, в самом деле?

Виси же, холстина, виси, как повисла,

Пока мы глаза в Судный день не разули!

Пусть дождь барабанит, и вьюга в разгуле

Ярится и воет, и стылые прутья

Текут на рассвете лучащейся ртутью.

Лачуги, церквушка над козьей тропою,

И вот уже сам не большак, но тропа я,

И пусть не оленья тропа к водопою,

Но всё же, покойник, плетусь, шкардыбаю,

Ползу, рудокоп, по гнилому забою,

И пашня светил – над дорогой любою,

И, сочивом алым постскриптум кропая,

Китайскую тушь уношу я с собою,

А те башмаки я тебе уступаю.

Отечество

Отечество нам Царское Село.

Пушкин

Мы не поедем в Царское Село:

Все лицеисты пущены в расход,

Обломки лиры снегом занесло,

Отчалил философский пароход

И растворился в дымке голубой,

Ну, а народ – о чём ты, Бог с тобой.

Изъяты книги из библиотек

И сожжены, и вылинял, поблек

Всяк сущий в нём язык, и вот уж век

России нет. Но гиблые места,

Но мачты лучевидные стропил

Без плотников, церквушка без креста,

В грязи – из веток ивовых настил 

И синяя оленья немота 

Весны, и то течение светил

Над мерзлотой, над вечной мерзлотой…

И всё пресуществляется в Дары:

Вино и хлеб, и игры детворы.

России нет. Но дискос золотой,

Но Чаша, свет, струящийся в ночи,

Его прямоходящие лучи…

Занявшийся сиянием перегной,

Себя я в этой бездне разместил, 

Идя сквозь виноградник Твой больной

И видя сны, где снег со дна могил

Ещё блестит под северной луной.

Парастас

Перегной и кувшин.

Но известно давно:

Распадается чаша –

Сохранно вино.

Пересекая Таганскую площадь

И несут меня двое – дурак и дурнушка…

Н. Шипилов

Мачты рвущей корнями обшивку листва,

Череп Йорика, жёлтый японский фонарик ли в ней

Над пустынным кварталом – над палубой,

Над неподвижным, как солнце любви, кораблём дураков.

И морские ежи (утром всюду, ты знаешь, морские ежи) –

Они тоже не прочь за бискайские волны,

За сливок альпийских кувшин.

И несут меня двое – дурак и дурнушка – несут,

Утирают друг дружке платочками пот и несут,

И склоняется вечнозелёная мачта, шумит,

Миска для подаянья в зубах у пловца проблеснёт –

Может, дать ему вишен? Сказать: это кровь бедняка?

Нет, не вьюга меня целовала, язык – нет, не дом бытия,

А игорный – пожалуйста! – дом «Достоевский», но пусть,

Пусть, какой ни на есть, но пребудет фонарик в ночи,

И в руках у монахини – лютня. Смотри:

Узел с нечистью всякой нисходит с небес,

Мол, не брезгуй, закалывай, ешь, дурачок.

Рождение воздуха

Памяти Эндрю Уайета

Оттепель явит мёртвых трав зазеркалье, волны,

Волны и пух над ними, борозды океана.

Выпростал руки спящий из льдины, ветер

Сеет зелёную соль в солнечные лабиринты.

Ныне Ты отпускаешь раба Твоего, Владыко,

Ибо видели очи мои довольно травинок,

Утренников и проталин, а эти пятна

Рыжих волос, и то, как ложится

Луч на лодыжку, переливается бисер

Воды на снопе пшеничном!

Раб Твой исполнен днями и сыт глубинкой,

Ныне от сна, позволь, не восстану, пусть остывает

Печь дровяная, благодарю, что ломились

Вёдра всегда от лисичек, смородины и брусники,

А по зиме чернобурки сбегались из леса

Подкармливаться на помойках.

Не тяжелей моё сердце пёрышка чайки-крачки,

Лодка на сеновале и в поле телега тоже

Не тяжелей, чем пёрышко – тоже белы, прозрачны,

А городов я не видел, Владыко, только

Ветра дощатый мир, перья, витая, строят

Лестницу винтовую.

Сны в чужом городе

1.

моя ли кровь остекленела

дерев ли розовых на белом?

и дыма белые деревья

и солнце-жрец – священник в белом –

моё разламывает тело

и кормит дым и кормит корни

деревьев розовых на белом

огромных птиц каких-то кормит

в пространстве одеревенелом

и всё на свете – только пища

земля летит не улетая

дома на ней – кормушка птичья

и не меняется их стая

2.

был я светел как пепел

пепел

что летел и летел

с неба

я пустое селенье встретил

колыбель нашёл

полную снега

были сорваны двери с петель

колыбели белы от снега

но по-прежнему день был светел:

только снег

ни земли

ни неба

я пустое селенье встретил

и увидел я землю сверху

колыбель мою

полную снега

и олени брели из первых

дней творения

дети неба

Экскаватор

Чем не работа – расстрел?

Грунтом присыпав едва

свежие ярусы тел,

курят, отходят от рва.

Вышка в ночи не удел

спит под звездой Рождества.

Что ты найти здесь хотел?

Ночь. Экскаватор у рва.

Мост, провалившийся в мел.

Ямал

Л. К.

I.

Кто ты, восходящая от пустыни,

как бы столбы дыма…

Песня песней

Сплошных небес замёрзшая вода

Сугробы крыш стерильные бинты

И странно узнавать в них провода

И странно сознавать что это ты

Что как-то занесло тебя сюда

Москвичку в мерзлоту что мерзлоты

Нам не избыть

Но вот заволокло

Рассветом полыньи но вот свело

Разрывы вот украсили стекло

Лучась и тая льдистые сады

Вот солнце как забытое весло

Торчит во льдах не ведая беды

А впрочем всё на свете не беда

Дымы твои прозрачны и слабы

Соломенная сонная вода

Оперены деревья и столбы

Но нет не улететь им никуда

Им пить как нам окраин мерзлоту

Размоет растекаясь бирюза

Наскальные рисунки на свету

И всюду льются детские глаза

Сквозь перья птиц замёрзших на лету

II.

Светлая погода приходит от севера

и окрест Бога страшное великолепие.

Книга Иова

Их тропы в наших снах твой самолёт

А шли они куда после забоя

Куда брели над бледно-голубою

Весенней тундрой?

Ягель словно мёд

И волен каждый пить его с любою

И намывают золото слепое

Глаза на этих пажитях и вот

Олени ищут землю под собою

Струясь сквозь лёд

III.

…яко земля еси и в землю отыдеши.

Бытие

И не имела голоса земля

Когда водили белый хоровод

Оттаявшие мачты корабля

И ночь стояла в мире третий год

И называлась та земля Ямал

Но говорить я власти не имел

И имени её не называл

Оленьих улиц плыл дощатый мел

Котельных дым над бездной коченел

Не выход обещая но исход

И звёздами до дна промёрзших вод

Дышала ночь тепла нам не суля

Лучи водили белый хоровод

И не имела голоса земля