Константин Комаров

Константин Комаров

Все стихи Константина Комарова

Аккорды кондора

 

Я никогда не видел кондора,

возможно, он похож на ястреба,

зато твои шальные контуры

сквозь призму строк видны мне явственно.

 

Махни рукой мне, красна девица,

да хоть бы брось в меня паяльником,

любовь на два разряда делится:

есть идеальная и одеяльная.

 

Платочек хоть оставь оброненный,

во тьме густой дорожку выбели,

ты знаешь, что моя ирония

растёт из ежедневной гибели.

 

Не по моей душе ушитая

привычно рвётся смерть бумажная,

а жизнь всегда так неожиданна,

как расчленённый труп в багажнике.

 

Я много кофе пью, да и покрепче что,

лишь от тоски, а не от гонора

и ангелы кричат, как кречеты,

а я хочу услышать кондора.

 

А люди ходят коридорами,

всё время ходят коридорами,

а люди лязгают затворами,

а люди мучатся запорами.

 

 

Поэты мечутся по вечности,

как в трюме крысы корабельные,

поэты дохнут от беспечности,

пропив свои кресты нательные.

 

А я тебя хочу взять за руку,

из темноты сердечной вычленя,

и отвести куда-то за реку,

хоть сказочную, хоть обычную.

 

Да только кондор мой не пустится

в такие бешеные странствия,

его единственная спутница –

моя безумная абстракция.

 

И я останусь в этом городе,

в чушь несусветную закованный,

ведь крылья кондора проколоты

стихов стальными дыроколами.

 

Так стоит вовсе чем-то клясться ли,

когда нервишки так поношены?!

Мой кондор не сойдёт за ястреба,

что, падая, кричит по осени.

 

* * *

 

                           В. Мишину, Б. Рыжему, А. Башлачёву

 

Беременные небом облака

плывут туда, где созревает слово,

оно ещё дозреет, а пока

поэту одиноко и херово.

 

Разведены-раскрещены пути,

но завершивший сам себя в полёте,

он лишь тогда предстанет во плоти,

когда уже не нужно будет плоти.

 

Такой смертельный балаганный трюк.

Чего же вам, Володя, Саша, Боря?

Остервенело трётся звук о звук,

творя музыку и музыке вторя.

 

Слова… А что слова? Бессилен рок,

когда они кого-нибудь согрели,
но вот тогда-то ухмыльнётся бог

змеистою ухмылкою Сальери.

 

И вот тогда мы кой чего поймём

и кой о чём серьёзно пожалеем,

потом запьём, оставшись при своём,

нам не летать, раз воздух тяжелее.

 

Потери бесконечны и горьки,

случайны и минутны обретенья,

а смерть несётся наперегонки

с ещё не состоявшимся рожденьем.

 

В сплетенье слов немая тишина,

в овал петли проглядывает нота.

Схватить её! Но плеть занесена.

И надо петь, да не поётся что-то.

 

 

* * *

 

Время истекает

потом и слюной,

кровью, и стихами,

и тобой, и мной,

 

рюмкой и стаканом,

чьей-то пьяной рожей

время истекает,

да истечь не может.

 

Время протекает,

как дырявый таз,

мимо телекамер,

мимо них и нас,

 

через визг трамваев,

через чью-то речь,

время размывает

контур зыбких плеч.

 

Ты теперь такая,

вроде и не ты…

Время истекает –

ни к чему бинты.

 

Обнулился таймер,

треснуло стекло.

Всё осталось тайной.

 

Время истекло.

 

* * *

 

И конница окон и оклика клинок,

двоим постель – побольше, чем полцарства.

Я был с тобой = я не был одинок,

я думал, что не кончится пацанство.

Пацанство кончилось, и сузилась кровать,

и я в себя просыпался, как греча.

И мне, как прежде, нечего скрывать.

Но – открывать… Да чё уж: крыть-то нечем.

 


Поэтическая викторина

* * *  
 

Куда несёшься ты? Твой негатив засвечен,   
проявщик в жопу пьян, а проявитель сдох. 
Остановись, взгляни: вокруг уже не вечер, 
а из оконных рам растет таежный мох.   

Как называть тебя и твой ли это город? 
И твой ли это мир, уж коль пошло на то? 
Какая пустота твоё сознанье горбит, 
где на коне в пальто гарцует дед Пихто? 

Неполные пять лет лирического стажа 
оставили на мне значок кровавый свой. 
Я в зеркале тебя узнал, и стало страшно, 
и страшно до сих пор. А значит, я – живой. 

 

* * *
               

Россия! Родина!.. Слонов,
Велосипедов, водорода...
Что ни любовь – любовь до гроба.
Что ни поэт – то Тягунов!

Р. Тягунов

 

Над бедной щерится Россией
языческих времен оскал: 
Иван за косы Ефросинью 
по всей деревне оттаскал,  

а пудель в розовых колготах 
промчался с лаем по Тверской,
его поймали эмоготы,
сожрали и ушли с тоской.  

Братки вернулись из полона, 
упала пьяная звезда, 
а водка, здесь всегда, палёна 
не больше, впрочем, чем вода,   

обычная да и святая 
в патриархии мёртвых душ 
и ангелы, сюда слетая, 
 обратно не взлетают уж.   

Доколе, вопию, доколе 
сей топос будет столь суров?! 
Что ни любовь – любовь до койки,
что ни поэт – то Комаров!

 

* * *

 

Ножичком я дырочки в баночке дырявлю,

из-под газировочки в банке жестяной,

висну белой ниточкой между сном и явью,

надеваю в холода свитер шерстяной.

 

А душа надраена, словно пол в казарме,

ей бы всё наплакаться, а её на плац.

Ты ложись, любимая, чтоб дожить до завтра:

нас с тобою примет мой старенький матрац.

 

Мы обиды выстудим, всех пошлём по матери,

да и станем здесь с тобой тихо зимовать.

Кукиши вам с маслицем палачи-каратели

да пушком земелька вам – мягкая кровать.

 

Буду дальше дырочки ковырять я в баночках,

только и осталось что ты да шалый бред.

Мы с тобою самая миленькая парочка.

Приходи-ка с ножичком – резать белый свет.

 

* * * 
 

Отсутствие вещей еще терпимо,
страшнее, если нету вещества,
и за окном моим куда-то мимо
пустого мира падает листва.  

На потолке гнездится что-то злое, 
от вакуума страдает голова,
в тетрадях толстых под чернильным слоем
беспечно растворяются слова.  

И толку ни на грош душе нетленной, 
когда её во лжи не укорят, 
капроновая тишина вселенной 
абстрактна, как и всякий звукоряд. 
 
И я уже не ощущаю пластырь 
на пальце, что об воздух раскровил, 
с небес осенних вниз стекает плазма, 
бессильная земле прибавить сил.   

Я поглощён привычным этим адом, 
но есть ещё единственная нить. 
Как хорошо, что ты со мною рядом: 
тебя-то уж никак не отменить…

 

Письмо Н.А.

 

Если душой не кривишь, значит душу кровавишь,

вечный стратег застарелой незримой войны,
но тишина пианино, лишённого клавиш,

кажется мне безысходней простой тишины.

 

Чёрные вороны красятся в белых и каркают громче,

стая огромна, но каждый прекрасен и крут,

старыми сказками кормит их новенький кормчий,

им всё равно, и они с удовольствием жрут.

 

Может быть, правда, темны аллегории эти,

только ведь я не пишу проходные хиты,

но пустота, где живут лишь поэты и дети

кажется мне необъятней простой пустоты.

 

Я заскочил в этот мир покурить и погреться,

курево есть, а тепла – невеликий улов,

только слова, что срезаешь с поверхности сердца,

кажутся мне повесомей обыденных слов.

 

Что мне ещё рассказать тебе милая Нина,

не забывая пока, но уже не любя?

Может, как Батюшков видел во сне Гельдерлина,

так же во сне я однажды увижу тебя.

 

Хочется радости, блин, да вот как бы узнать бы
где эта радость, да рифма опять не велит.

Всё заживает, всегда заживает до свадьбы,
всё заживает и после уже не болит.

 

Время пройдёт, ничего не поставив на место,

промарширует по нам, как военный парад,
но, поддевая зрачком глину этого текста,
может быть, ты улыбнешься, и я буду рад.

 

 

 

Питер

 

На Васильевском острове плавленый ел я сырок,

я бы мяса поел, только денег уже не осталось,

уезжать не хотелось, ведь здесь даже в крике сорок

что-то слышится, кажется, будто бы из Мандельштама.

 

Я влюблён в прямизну этих мощных уверенных линий,

что томленье пространства практически сводят на нет,

рассекаешь по Невскому, словно какой-нибудь Плиний,

а не как по Свердловску убогий свердловский поэт.

 

Питер, я прорастаю в тебя до упора,

до излома сетчатки, до звона пустых позвонков,

я тебя увезу далеко, за уральские горы,

Питер, я тебя в строчки упрячу и буду таков.

 

Вечереет уже, и в Неве, как в зерцале летейском

отражается всё, что я знаю теперь наизусть,

и туманное небо щекочет шпиль адмиралтейства

и, пришпорив коня, Петр топчет посконную Русь.

 

Послезавтра уже поднимусь я немного фатально

на родной и привычный, заплёванный третий этаж,

и по дням потеку с безмятежным спокойством Фонтанки,

утешаясь лишь тем, что зафоткал я весь Эрмитаж.

 

Но доеден сырок и осталась одна лишь сорока,

неспокойно бедняге, кроит побледневшую тьму,

 

и на этот раз чудится что-то как будто из Блока,

и молчит Петербург, но ответствует вечность ему.

 

* * *

 

Пропадаю ни за целковый,

ни за медный неменный грош,

зацелован и оцинкован

в эту нервную пальцев дрожь,

в нездоровое раздраженье,

на котором, как на дрожжах,

отражением пораженья

поднимается липкий страх.

 

Пропадаю ни в чёт, ни в нечет,

в черновую, верчёную речь,

где слова, как икринки, мечет

вечной лирики рыба-меч,

ночь за ночью, за нерестом – нерест,

строчка к строчке, к зрачку – зрачок,

так, пока не впадаешь в ересь,

пока в ереси не изверясь,

пока в слове не изречён.

 

Пропадаю в попсу и в пепси,

по частицам себя расклепив,

в тихих строчках любимых песен

замурован, как будто в склепе,

в океан спиритизма и спирта,

в эсперанто и аспирин,

в имитации лавра и мирта,

в сперму, «сперминт» и спёртость перин.

 

По макушку в пространство вколочен,

так, что только звони в каланчу,

по полёту тоскую, короче,

как голодный по калачу.

Только душно у стрелок в аркане,

плот на месте, хоть, вроде, гребёшь,

задолбали бега тараканьи,

и приелся трехмерный крепёж.

 

Пропадаю в безумный конвейер,

в пропасть ночи и в вечера пасть,

и бумажки сую по конвертам,

шанс лелея совсем не пропасть.

Безразличьем толпы оторочен,

истолчён в толчее, как Гаврош,

в зеркалах пропадаю, короче,

ни за свет,

ни за звук,

ни за грош.

 

* * *

 

Стоит ли укорять

солнце за то, что село,

если по рукоять

слово уходит в тело?

Или в слепую даль

взгляд устремлять, как мичман,

если моя печаль

миру омонимична?

Нет, мы совсем другие,

не по пути с мальками,

вечные андрогины

мира кривой амальгамы.

Забавно – любовь разменять

осколками битых тарелок…

 

Так смотрят часы на меня,

как ты, уходя, посмотрела.

 

* * *

 

Так пишут в речке вилами

о гибели вещей:

казнить нельзя помиловать

без запятых вообще.

 

Здесь запятых не надобно,

за миг до тишины,

раз выдоха параболы

творцу разрешены,

 

а точки нам заказаны,

как пустоте зажим,

извечно недосказанный

язык незавершим.

 

Скребётся ноготочками

новорождённый стих,

мы ставим многоточия,

по сути, только их…

 

2007

 

* * *

 

Я вышел из комнаты так, как выходят из комы,

как утром порой из похмельного сна выхожу,

я в город пошёл и увидел там много знакомых,

хотел им сказать, но не стал и уже не скажу.

 

Молчишь, наблюдаешь и куришь, и будто бы легче,

и в мире себя ощущаешь почти, как в миру,

как будто бы времени вправило вывих предплечья

пространство – умелый, но очень жестокий хирург.

 

К тому же я верю с каким-то нелепым азартом,

когда отпадает, налившись, как гроздь моя грусть,

что ты где-то есть, что с тобою мы встретимся завтра,

что я прочитаю тебя для тебя наизусть.

 

А лето поёт, и на каждом окне накомарник,

и вот как всегда мне становится муторно тут,

вот так вот наивно слезают с иглы наркоманы

и с первой же ломки за дозой к барыге бегут.

 

А будь я с тобой, мы б ещё погуляли за руку,

поели бы сахарной ваты, сходили бы в парк и в кино,

ты знаешь, вот я прихожу и не верю сердечному стуку:

как будто живой, а стучит всё равно не оно.

 

И снова привычно мешаются с истиной стены,

и вновь кислота этой смеси течёт по усталым глазам,

и боли привычной прозренье приходит на смену:

две рифмы оставит и тут же уходит назад.

 

Врагу не желаю, чтоб этим судьба оделяла,

строка за строкой замыкается смертная ось,

когда ты придёшь, я укрою тебя одеялом,

большим и красивым, чтоб нам под ним крепче спалось.

 

И мы удивимся, проснувшись от лёгкой щекотки,

от росписи утра курсивом по нашим губам.

Поэтому я и не сыплю последней щепотки

на раны, что грифелем делаю на сердце сам.

 

 

* * *  
 

…божишься бросить, начинаешь заново   
и ничего не понимаешь сам, 
читаешь наизусть стихи Губанова 
бальзаковского возраста мадам,  

буравишь потолки, глотаешь мультики, 
занюхиваешь водку рукавом 
и на бумагу льёшь потоки мутные 
такого, чего нет ни у кого,  
 
не можешь объяснить, молчишь безудержно 
и вдавливаешь девочек в матрас 
да извергаешь помощней Везувия 
с утра проклятья миру, матерясь,   
 
зависнув меж людями и поэтами, 
не можешь ни подняться, ни упасть 
и точно знаешь, что хотел не этого, 
но властвуешь и не меняешь масть…