Все стихи Клавдии Смирягиной
Аленький цветочек
Мы друг друга мучали не зря,
раз снести разлуку не сумели.
Аленький цветочек фонаря
прячется за пазухой метели.
Под твоим распахнутым пальто,
мокрым от растаявшего снега,
греюсь я, и всё совсем не то,
всё не так, как было до побега
от тебя, чудовище моё,
до тебя по замкнутому кругу.
Заметает позднее жнивьё
белая стремительная вьюга.
Память распускает узелки,
аленький цветочек пышет жаром.
От твоей обветренной щеки
пахнет летним солнцем и загаром…
Арнаут
Окно распахнуто на запад – и дни, и ночи напролёт.
И тёплый запах, хлебный запах по нашей комнате плывёт.
Плывёт, щекочет, дразнит память о том, что дым, о том, что наш.
А осень с лисьими глазами на скатах крыш печёт лаваш.
Печёт и в небо запускает навстречу западным ветрам,
нагрета печка городская бедой с надеждой пополам.
Листва потрескивает сухо, речей вечерних горек мёд,
а всё ж закатная краюха ржаной закваской отдаёт…
17.10.2011
Безумец
Там, где вокруг на сотни вёрст леса, и небеса свернулись в звёздный кокон,
где белая от холода луна и синий от теней еловых снег,
где до табачной лавки три часа, и триста метров до соседских окон,
отдав и получив долги сполна, хотел бы поселиться я навек.
Какой там царь, какой там век вовне, кто дёргает вселенную за нитки,
как матери калечат дочерей, а дети позабыли про отцов,
тревожило бы там меня во сне, но усыплял бы тонкий скрип калитки,
и тихие шаги лесных зверей, и нежный звон небесных бубенцов.
А вот ещё. Туда, где океан до сей поры хранит поморов кочи,
где белый мох на серых валунах и нити спелой клюквы вдоль тропы,
пришёл бы я, не прошен и не зван, ловил бы позывные долгой ночи
и собирал их в зимний альманах посредством строк коротких и скупых.
Толкался бы в ладонь лобастый пёс, в сарае на стене висели сети,
и крепкий запах рыбной чешуи въедался в узелки подживших ран.
И реки так и не пролитых слёз, и всё, за что когда-то был в ответе,
вопросы и сомнения мои унёс с отливом белый океан.
Но я всего лишь шарик кровяной, бегущий по сосудам шумных улиц,
одна из сотен маленьких дробин.
Я – рядовой, шагающий не в такт,
я – внук и сын ушибленных войной,
храбрец из тех, на ком клеймо «безумец».
И дремлет над диваном карабин, и близится к финалу третий акт.
Осень 2016
В. Д.
В медном подсвечнике сальная
Свечка у няни плывёт...
Милое, тихо-печальное,
Всё это в сердце живёт...
И. Анненский. «Сестре»
Ночь кудель сонливо тянет, перематывая дали,
заполняет сном корзинку, на скамеечку присев.
Под пушистыми кистями вижу кружево педали
и литые буквы «Зингеръ» на чугунном колесе.
По зелёному жаккарду бродят уличные тени,
звон последнего трамвая вязнет в плотных облаках.
И мурлычет песни барда наш приёмничек настенный,
сам себя перебивая позывными Маяка.
Стол, ночник, на гриб похожий, две кровати по соседству,
между ними дверь в кладовку, пола узкая межа.
Сладко-сладко, не тревожась, спит твоё смешное детство,
сдвинув узенькие бровки, мишку бережно прижав.
Спи, малыш, пока мы вместе. Сон с годами всё короче.
Жизнь таких узлов навяжет без раздумий и стыда!
Пусть тебе послужит вестью нежность этих междустрочий.
Может быть, прочтёшь однажды. Может, вспомнится когда...
07.05.2010
Говори
Мне с тобой повезло:
ты умеешь безропотно ждать
четверговых дождей
и разбойного рачьего свиста.
Говори: я из слов,
невесомых, как тонкая прядь,
сочиню голубей
и весёлых синиц голосистых.
Пусть болтают ветрам
про вину, что совсем не вина,
про полёт над гнездом
и отчаянья синие волны.
Не уверен я сам,
все ли дома сегодня у нас,
но придуманный дом
ожиданьем твоим переполнен.
И не надо, не плачь.
Не молчи оглушительно так,
как умеешь лишь ты:
словно прячется гром в перелеске.
Я не твой не палач.
Я вздыхаю и делаю шаг,
и пустые мечты
в небеса запускаю на леске.
Давай запомним
От воплей горестного клина,
который плачет, но не ропщет,
до красных родинок рябины
на обнажённом теле рощи;
от трав сухих лесных проплешин,
от разогретых мшистых кочек
до георгины, почерневшей
к исходу первой стылой ночи,
давай запомним эту осень,
её веснушки и косицы.
Я не пророчествую вовсе.
Но вдруг она не повторится…
Достоевское
Гороховая в ранний час смурной,
как горное ущелье, молчалива.
В мансарде дремлет утомлённый Ной
над «Балтикой» подвального разлива.
На скатерти с кистями – чертежи,
столетник смотрит вниз, на дно колодца.
На лбу у спящей Сонечки дрожит
кудрявой прядки краденое солнце.
Во двор не проникает свет реклам,
и свет дневной не проникает тоже.
И не похож чердак на купола,
но с чердака поближе к небу всё же.
Когда рассвет над городом встаёт,
молочным утром светится мансарда
и сквозь туман плывёт, как утлый плот,
в покой давно приснившегося сада.
На небе, замурованном свинцом,
чадит заря, по-питерски скупая.
И мира достоевское лицо
дагеротипным снимком проступает.
Лимоны
Бывает, что достаточно и взгляда,
чтоб ясно стало – это точно мой…
Какие кружевные снегопады
над городом сплетались той зимой!
За марлевой мережкой занавески
спускались хлопья в старый узкий двор.
Не то чтобы она была с ним резкой,
а просто не вязался разговор.
Тускнела на стене картины рама,
плыл абажур с потёртой бахромой.
Он молча, безнадёжно и упрямо
с работы провожал её домой.
За чаем с мамой старенькой сидели,
и слушали, как в парк трамвай идёт.
Ему была отпущена неделя,
и вновь на край земли ещё на год.
И он решился – взял в театр билеты
(она сказала – нравится балет).
Нарядный зал, программка и либретто.
Антракт. И повалил народ в буфет.
Она смотрела вслед ему украдкой:
не больно-то красив, и не высок.
Сосед вернулся к даме с шоколадкой.
А он принёс с лимонами кулёк.
Там, где зимой полярной стыла кожа,
и скулы леденели от пурги,
лимоны были золота дороже,
друзей его спасая от цинги.
Как поняла? Усмешки замечая,
сказала просто: «Вот и хорошо,
у нас лимоны будут нынче к чаю».
И кверху тяжкий занавес пошёл.
И Зигфрид шёл с Одеттой на поклоны,
а сказке не предвиделось конца…
Катились золотистые лимоны
под ноги наших мамы и отца.
04.11.2015
На Волковском
На Волковском – запахи скошенных трав,
дорожки, метённые чисто.
На братских полянах притихли ветра,
купаясь в лучах золотистых.
Вдоль братских, направо и наискосок –
в густые кленовые тени,
где тонко и нежно тревожит висок
комарика тихое пенье.
Вот я и пришла, непутёвая дочь,
в корзинке – петуний рассада.
Спросила бы, чем вам сегодня помочь,
а вам ничего и не надо.
С гранитного камня глядите светло,
плечами прижавшись друг к другу.
А время застыло и снова пошло,
вращаясь неспешно по кругу.
Назад, и налево, и наискосок,
туда, где шумит автострада.
И греет лопатки сквозь тонкий платок
тепло материнского взгляда.
30.06.2016
Не страшно
Шипя, чертыхаясь, сжимая кистень
и соображая от ужаса плохо,
по углям садов, городов, деревень
ступает босыми ногами эпоха.
Быть может, и нам не сносить головы,
но он уцелел, город сирый и битый,
и серым, не глаженым шарфом Невы
его Петропавловки горло укрыто.
Мне с ним хорошо и тепло, как с тобой.
Мы оба – его повзрослевшие дети.
Повязаны общей Невой и судьбой
и тем, что нам врозь не живётся на свете.
Когда мы летаем, обнявшись во сне,
и ангел со шпиля нам крыльями машет,
свихнувшийся век улыбается мне.
И даже не страшно.
О баловстве
Я балую подросших моих сыновей,
потому что не знаю, надолго ли это.
В сизом небе рудой отливают рассветы,
и темнеют кресты златоглавых церквей.
В жёлтый дом сентября угодила земля,
но шныряет по лоджии та же синица,
и пруду за окном в страшном сне не приснится,
как горят под Донецком ржаные поля.
Дышит дом за спиной, половицы скрипят.
Слышен девичий смех, рокот кофемашины.
а в окне монитора – мундирчик мышиный
и седого ребёнка затравленный взгляд.
Как сложить это в бедной моей голове?
Рассыпается мир на осколки и фразы.
Я сметаю их в синюю мамину вазу,
я свой мир вышиваю по старой канве.
Где цветущая роза, живой соловей,
где в Каспийское море вливается Волга.
И не надо пенять мне за то, что так долго
я балую подросших моих сыновей…
Отцы и дети
Ты и кровь моя, и моя плоть.
Так откуда же это в тебе, малыш?
Я – умею пахать и дрова колоть,
ты – творишь.
Ты из щепок леса, что я рублю,
подзаборного сора, овечьих жил
придаёшь очертания кораблю,
чтобы жил,
чтобы вдаль унёс, покоряя высь…
Я не вижу, сынок, твоего лица.
Оглянись, ну пожалуйста, оглянись
на отца.
Покров
Пахнет пыльным острогом
вечеров западня.
Тёплым пальцем потрогай
срез холодного дня.
Там, за гладью оконной,
из-под облачных век
на перила балкона
первый катится снег,
собирается в лужи
на клеёнке седой.
Между завтрашней стужей
и вчерашней бедой,
между сумраком ранним
и безмолвием крыш
ты на пару с геранью
на границе стоишь.
Осень 2014
* * *
Приходит, улыбаясь в тридцать два.
Стоит в прихожей, как в багетной раме.
Целуя, прикасается едва
к её щеке холодными губами.
Поддавшись уговорам, иногда
за стол садится (ох, я ненадолго).
И мечется тогда на стол еда.
Как будто кормишь загнанного волка,
готового сорваться и бежать
в далёкие от дома палестины.
И долго вслед в окошко смотрит мать.
И мелко-мелко крестит спину сына.
Про кота
Детей у них не было, видимо, Бог не дал,
а может, не больно хотели, хотя сначала
она колыбельку частенько во сне качала.
Потом перестала. Устала. Прошли года.
Он стал ей и мужем, и сыном, но вышел срок,
и он не проснулся обычным осенним утром.
Она на поминках не плакала почему-то.
Друзей проводила, защёлкнув дверной замок.
Отчётливо зная, что утром к нему уйдёт,
легла на кровать, примостившись привычно с края.
И вспомнила вдруг, окончательно засыпая,
что завтра голодным останется рыжий кот.
С тех пор миновало двенадцать протяжных лет.
И кот вечерами на кухне мурлыкал звонко.
Когда схоронила кота, принесла котёнка.
Зовёт его мальчиком. Гладит.
И в сердце – свет.
11.04.2012
Про пианино
А и правда, как без пианино,
если ходит девочка в кружок.
Доченька, единственная, Нина…
Доченьке двенадцатый годок.
Вот в многотиражке на заводе
дочкин напечатали портрет.
Пишут, что талантливая вроде.
Жалко, инструмента в доме нет.
Клавиши рисует на газете
да играет в полной тишине.
Пальчики испачканные эти
видятся родителям во сне.
А девчонке снятся песни Грига,
Сольвейг на заснеженной лыжне.
Толстая растрёпанная книга
дремлет рядом с ней на простыне.
И однажды утром на рассвете
в доме появился, наконец,
перебудоражив всех соседей,
новый удивительный жилец.
В Стрельне, у немецких колонистов
куплен и доставлен, как хрусталь,
вымечтанный, красно-золотистый
беккеровский сказочный рояль.
Мне бы вас порадовать, да нечем.
В сорок первом, где-то в декабре
выменяли «Беккера» на гречу,
слёзы мимолётно утерев.
Пальцы огрубели от работы,
ссадины, мозоли, волдыри…
А без пианино в доме, что ты!
Всё мечтала внукам подарить…
13.07.2011
Русский экстрим
Беды – это вестники с небес. Две беды – не так оно и много… Первой в этот день была дорога в дальний, неизвестный, манкий лес. Что дороги в общем-то и нет, стало ясно с самого начала: где-то колея в траве дичала, где-то грязью был затянут след. Но! Беда вторая тут как тут: кажется, что нет милей и краше, чем всё то, что точно уж не наше, и томит, толкает жадный зуд выбраться в звенящие боры, где грибы в корзину прыгнут сами. Мы ходили всякими лесами, мы-то знаем, в чём секрет игры…
Ну и пролетели напрямик в старенькой испытанной «пятёрке» зыбких луж с десяток, два пригорка, чтобы влезть в болотистый тупик. Надо поворачивать назад. Только как? В грязи не развернуться, чистый пятачок размером с блюдце сорным лесом намертво зажат. Был бы немец, тут ему и смерть, только нашей ВАЗовской лошадке нравится играть с фортуной в прятки и от безысходности звереть. Вылезла, рыча порой не в такт, кашляя простуженным мотором, выбралась из леса, за которым ждал привычный, старый, добрый тракт. Что нам эти дальние леса! Нам домой бы! И грибов не нужно… И вот тут увязли в топкой луже все четыре наших колеса.
Это, братцы, присказка была. Если не устали, вот и сказка. Мы застряли в луже этой вязкой прямо на окраине села. Держит грязь, не хочет отпускать. Только вдруг на жалобы мотора вышла из-за ближнего забора некая негаданная рать. Каждый, как с иголочки, одет, даром, что в резиновых сапожках, к нам по бровке, узкой скользкой стёжкой парни шли довольно юных лет. Выехали, видно, отдохнуть (всем на вид немножечко за двадцать), и, не побоявшись замараться, вытолкали нас на твёрдый путь. Грязные, хохочут от души, стряхивая с модных курток глину, сбросили запас адреналина, к нам легко на помощь поспешив. И, мои восторги прекратив, весело ответили и честно:
– Нам ведь тоже было интересно, не за что, счастливого пути!
Если дело станет вовсе швах, вспомню этих мальчиков чудесных. Может быть, им будет интересно вынести Россию на руках…
21.09.2011
Сначала из дома ушли тараканы...
Сначала из дома ушли тараканы,
шушукались с вечера где-то за печкой,
а ночью исчезли внезапно и странно,
включая детей, стариков и увечных.
Хозяин на радостях хлопнул рюмашку,
хозяйка засиженный пол отскоблила.
Лишь дед, озабоченно сдвинув фуражку,
под нос пробурчал, что пора, мол, в могилу.
По осени вместе с антоновкой спелой
попадали как-то на землю синицы.
И встать на крыло ни одна не сумела.
Зарыли. Забыли. Подумаешь, птицы.
И только старик, опираясь на палку,
подолгу бродил по листве облетевшей,
и, морщась, шептал: «Внучку малую жалко,
расти бы, расти ей, да кукол тетёшкать».
А в марте, открыв зимовавшие ульи,
хозяин увидел, что гнёзда пустуют.
Выходит, что пчёлы из них улизнули,
оставив без мёда ребят подчистую.
В тот вечер старик, похороненный в Святки,
приснился хозяину с речью туманной:
«Ищите, покуда не поздно, ребятки,
дорогу, которой ушли тараканы…»
26.11.2012
Соломинка
Вот так живёшь, любовью дышишь,
не замечая стук часов.
А снег, ложащийся на крыши,
навек засыпать мир готов.
В оковах вьюги заоконной
берёз изломанный графит.
В забытом ящике балкона
зерно былого лета спит.
А в памяти, по-детски ломкой,
в плену домашнего тепла
пригрелась сказка о соломке,
о той, что под ноги легла.
И вновь, встречая вечер ранний,
в губах катаешь не спеша
соломинку воспоминаний,
любовью сквозь неё дыша.
Сонное
Выспавшись, беспечно пробудиться.
Кутаясь в халат и тишину,
медленно пройти по половицам,
жёлтым, как медовая горчица,
к настежь отворённому окну.
Боком примостясь на подоконник,
вновь увидеть белую ветлу,
около забора сорный донник,
старенький помятый рукомойник,
накрепко примотанный к стволу.
Съёжившись от утренней прохлады,
вспомнить сельский клуб, костёрный дым,
мальчика соседского браваду,
сладко ощущая, что не надо
так краснеть, встречаясь взглядом с ним.
Взяв ранет с надтреснутого блюдца,
с хрустом впиться в крапчатый бочок...
И опять беспомощно проснуться,
чтобы окончательно вернуться
в этот март, не прожитый ещё.
01.03.2012
Стрельчиха
Стрельчиха караулила зарю, синицею застыв оцепенелой: ей утром обещали выдать тело, подвешенное в пыточной на крюк, обрубленное катом неумелым и брошенное сверх сырых дерюг.
Соколик, разве был он виноват? Опутали царевнины посулы, она их, горемышных, всколыхнула…
Мол, каждый будет волен и богат. Да дух стрелецкий требовал разгула… Вот сдуру и ударили в набат.
Детишки на подворье у кумы. Наплакались, меньшому только годик, одела впопыхах не по погоде. Куда податься, кто возьмёт внаймы? Всё сгинуло, беда одна не ходит. Увидим ли теперь конец зимы?
Стрельчиха караулила зарю. Но кровью напоённое светило, упавшее за кромку, как в могилу упившийся до чёртиков бирюк, на небе появляться не спешило – оно давало выспаться царю.
А царь не спал. Зарывшись с головой в лавандовую немкину перину, всё видел и не мог прогнать картину: Матвеева на копьях над толпой, за матушку убитого невинно, раззявленные рты, да бабий вой.
Сестра. Змея. Родная кровь. Сестра. С тяжёлыми мужицкими шагами, искусно раздувающая пламя, забывшая про бабий стыд и срам, играющая пешками-стрельцами. Так выжечь зло! Пора. Давно пора.
И Софья в Новодевичьем не спит, последние надежды провожая. Навек замкнулась клетка золотая. Какой позор? Какой девичий стыд? Повисла жизнь на ниточке у края. Монашеский клобук и мрачный скит.
Она ли затевала эту прю? А братец рвался к трону, как волчонок, настырный и припадочный с пелёнок. Пригрел вокруг себя рваньё, ворюг.
А ей смотреть из окон на казнённых…
………………………………………………………
Стрельчиха караулила зарю…
01.05.2010
Тише, девочка
Мёрзнет девочка в автомате…
А. Вознесенский
«Простите, Вы не могли бы позвонить и
позвать к телефону одного человека?»
(реальная встреча на улице)
Что ты, девочка, не дрожи, не ломай голубые пальцы. Это просто старуха-жизнь полотно небелёной лжи растянула на старых пяльцах. Он тебе, говоришь, не лжёт, просто вас разлучили люди. Ах ты, милая, знать бы брод, ломок первый осенний лёд, а тепла до весны не будет.
Кто его караулит? Мать? Ну, давай телефонный номер. Как назвать его, как позвать?...
Мне сказали:
– Исчезни, б***, он для вас, потаскушек, помер.
Тише, девочка, не дрожи. Это поле – не поле битвы. Значит, больше не ворожи, спрячь подальше свои ножи, иглы, игры, таблетки, бритвы. Умер, стало быть – хорони! Проживи эту боль, как ломку. Знаешь, годы летят, как дни. Ты за шкирку себя возьми, ты – сама для себя соломка.
Ты – сама для себя вокзал, самолёт и дорога в небо. Ты забудь всё, что он сказал, губы, руки, его глаза. Ты реши, что он просто не был. Слёзы, девочка, не в цене. И цена у любви иная.
Он придёт. И не раз. Во сне.
Ты поверь, дорогая, мне. Потому что я знаю.
Знаю.
21.02.2011
* * *
Ходят весёлые жницы,
дождики кормят с руки.
Кто-то лелеет пшеницу,
кто-то растит васильки.
Будет кому-то наградой
пышного хлеба ломоть.
Только не надо, не надо
синее небо полоть.
Было бы чем любоваться,
пусть со сторонки, извне.
Младшему нынче за двадцать.
Может, заглянет ко мне.
Хурма
Пришла пора светящейся хурмы,
прозрачной до семян, до сердцевины.
Над городом предчувствием зимы
курсируют седые цеппелины.
Курсируют, касаясь куполов,
утюжат неба серую изнанку,
на мелкий дождик снег перемолов,
лениво сеют реденькую манку.
Торговец смуглый, прячась под навес,
ладонью нервно вытирая холку,
дары скупые северных небес
и север проклинает втихомолку.
Зато хурма! Сквозь сумеречный смог,
сквозь осени томительные страхи
она горит, как рыжий огонёк,
как пуговка на порванной рубахе.
Но рви не рви, в прорехах хмурых дней
белеет нежность завтрашнего света.
Чем снег светлей, тем будет холодней.
Чем холодней, тем жарче будет лето.
И где-то там, далёко-далеко,
в кисельных берегах неторопливо
стекает с гор парное молоко,
и пенится в чанах хмельное пиво.
А здесь, сейчас, обнявшиеся мы
в промозглом ноябре, как на подлодке.
И капли сладкой солнечной хурмы
стекают по озябшим подбородкам.
01.01.2017
Шуба
Скорняк был строг и точен, как хирург,
сшивающий края открытой раны.
И мех теплел от сильных чутких рук,
учился греть, спасать и быть желанным.
И был мороз, и в шубе, как в гнезде,
дышало, пело нежное, живое.
Потом был дом, распялка на гвозде,
огонь в печи, безмолвие покоя.
Вот так висеть – больней, чем просто смерть:
ненужной быть и не коснуться даже
того, кого так хочется согреть.
Кого? Кого-нибудь. Обнять. Успеть.
До лета. До последней распродажи.
31.03.2016