Кира
Османова

* * *

Высыпешь рис на крыльцо, на шершавые 
     доски, – 
птичек порадуешь, вечно голодных. 
Всё-таки хмурится, дождь не пошёл бы, 
случается, берег смывает потоком. 
Надо решать, чем займёшься, ведь 
     времени вдосталь. 
Можно купить деревянную лодку, 
этим же вечером выкрасить в жёлтый, 
а после стоять – любоваться итогом. 
  
Можно на местное кладбище до непогоды 
даже успеть, навестить отошедших. 
Чудом на дальнем замшелом надгробье 
ещё не поблёкли сусальные буквы. 
Здесь ты как дома, отсюда тебя не 
     прогонят 
мёртвые, близкие – чьи они? Где ж их 
помнят, и кто по ним плачет негромко, 
но горько, и в праздники плачет, и в 
     будни? 
  
Точно как ты – по живым изнываешь, по 
     тем, кто 
птиц понимает, воды не боится, 
но от тебя – на таком расстоянье, 
с которым не справишься на плоскодонке. 
Время всегда изменяет масштабы потери: 
морем, а может быть, зёрнышком риса 
(чем обернётся в итоге – неясно). 
Короткая жизнь, только тянется долго. 
  
Сколько сама назовёшь одиночества 
     стадий, 
столько и есть их, наверное – сносных. 
Не догадаешься, как ни прискорбно, – 
когда литоральный рассеется морок. 
Важный вопрос: а бывает ли выспренность 
     – кстати? 
Вместо шаблонного «Близится осень…» – 
что́ написать? «Золотистый осколок 
мерцает на сизо-зелёном и мокром…»? 
  
Дело не в том, что всё сводится к 
     поиску рифмы 
(кто на тебя за такое обижен?); 
просто когда-то тебе показалось, 
что быть постоянно одной – неопасно. 
Так и живёшь, самострочная Элинор 
     Ригби: 
с текстом, который, увы, не допишешь; 
в доме, которому нужен хозяин; 
у моря, в котором нельзя искупаться.