Хляби морские
(к Сэму Симкину в Зеленоградск)
«Сэму Симкину хорошо,
долгоносой и вольной птахе,
смехачу в ковбойской рубахе.
Года два в Ленинграде жил,
года два – в Калининграде.
Отчего? Романтики ради...»
И подпись под выгравированными на граните рифмами – Борис Слуцкий.
А Борис Абрамович, как известно, абы кому стихи не посвящал. Продолжение поэтического подношения выдающегося классика обычному калининградскому рыбаку, портовому диспетчеру и по совместительству глубокому и самобытному поэту Сэму Хаимовичу Симкину звучало так:
«– Я романтик! — смеется Сэм.
Блещут белые зубы Сэма.
И какое-то доброе семя
зарывается в душу мне.
И когда я стихи читаю,
я ошибок его – не считаю...»
Кто раковину в общем хоре
услышит – тот верит уже,
что снова дыхание моря
поможет воскреснуть душе.
Вот так же приложишься ухом
К земле.
Постижимо ль уму,
что будет и пухом, и духом
она же тебе самому?
Ты сам позабудешь едва ли
о хлябях морских
и потом
припомнишь, кого отпевали
в Никольском соборе Морском.
Сумеешь подслушать у Баха,
как льётся и стелется свет, –
и близкую к телу рубаху
ты с честию сносишь на нет.
Я никому бы не поверил,
что моря больше, чем земли,
покуда лично не проверил,
куда уходят корабли.
Но между строк прочтя в Гомере,
что Одиссей был одессит,
я к морю,
словно к высшей мере,
приговорён
и морем сыт.
Случилось сильное волненье –
двенадцать балов!
С этих пор
и приведён был в исполненье
мне вынесенный приговор.
А палуба была мне домом,
моей землёй,
моей судьбой.
Но иногда ямайским ромом
меня снабжал морской прибой.
Один глоток его,
к примеру,
поможет –
якоря поднять,
второй – взять курс,
а третий, в меру,
Гомера правильно понять.
…Ни водоросли, ни рыбы,
ни корабли, ни облака
и дня прожить-то не смогли бы
без Моря и без Рыбака.
На Куршской косе
Брожу меж сосен в одиночку,
как раньше в жизни не бродил,
и только пушкинскую сточку
твержу: «Октябрь уж наступил...»
Брожу без знаков препинаний:
безоблачный приют для дум.
И тишину моих блужданий
сопровождает сосен шум.
Как сосны высоко воздеты –
считают вёрсты до небес!
Мои бродячие сюжеты:
и дюны, и залив, и лес…
…По праву палубного общества
с завидной лёгкостью
и впрямь
даны не имена и отчества –
одни эпитеты морям.
Дыханье моря учащённое:
отливы зла, прилив щедрот.
Оно и Красное, и Чёрное,
И Мёртвое оно.
А флот
в нём с первого весла крещён
и самой первой в мире лодки.
Когда, солёное, ещё
Затребуешь мой век короткий?..
О нём среди друзей ходило много баек и легенд. Согласно одной из них, влюблённый в поэзию Мандельштама Сэм срочно решил жениться на обладательнице редкого томика стихов поэта. Дабы наверняка добраться до вожделенной книжки. Или в одну из особо поэтических ночей предложил друзьям смотаться из Калининграда в Москву, да не на чём-нибудь, а – на мусоровозе. Послушать столичных бардов. Благо водитель, по утверждениям Сэма, против такого маршрута не возражал.
Его стихи легко приживались в морских каютах и кубриках. Передавались рыбаками из уст в уста, постепенно утрачивая своё авторство.
Травить на флоте – высший шик,
и лучший отдых в море – травля.
Позволь мне, только разреши,
я уважать себя заставлю.
Язык на флоте – остр, хоть брейся.
А кок наш вам не говорил,
как вышел кошт
и в прошлом рейсе
он суп из топора варил?..
Народность сэмовских морских баллад и рыбацких виршей то и дело давала о себе знать. Их отличительной чертой были ожидаемость и неизбежность. Что может быть весомей?.. Разве что причащение совсем уже непостижимых в обиходе философских таин. Скажем, новообретённого сэмовского земляка – Иммануила Канта, редкие и сокровенные стихи которого Сэм Симкин где-то чудом раскопал в немецких источниках и взял на себя смелость сделать чуть ли не первый в истории перевод на русский язык поэтических виршей великого кенигсбергца.
И вообще Сэм Симкин открыл стране неведомый, по сути, до него богатый пласт восточно-прусской поэзии. По понятным причинам долгие послевоенные десятилетия томящийся под спудом забвения. И вернувший себе голос в талантливом переложении на русский язык калиниградским моряком с оренбургскими корнями.
…Живёшь как будто как положено,
но обретаешь вдруг вдали,
на том, на противоположном,
повёрнутом краю Земли,
но обретаешь в окруженье
колец трамвайных, площадей
степное головокруженье
и ржанье рыжих лошадей.
Впрочем, не только ликами котов расписаны нынче стены милого города Зеленоградска. На одной из них есть и кое-что о поэзии. О человеке, что сделал бывший приморский Кранц большим литературным событием. А дом 52 по улице Московской в нём – местом паломничества любителей суровых морских баллад…
К морю
Я шёл к нему, судьбы началу,
за тридевять земель
и за
благословеньем –
клокотало
и выжигало мне глаза.
Закольцевало,
как зазноба,
ажурной сканью зазвеня,
ошеломило до озноба
и разом грянуло в меня.
Из книг я вычитал его,
открыл в разноголосом хоре,
но первый раз увидел море –
и стало страшно и легко.
Оно звало меня:
«Пойдё-ё-ём!»
и пряталось в тумане синем,
но было лёгким на помине,
и я стал лёгким на подъём.
Пошёл за совесть и за страх
и не обрёл судьбы дороже:
оно надолго въелось в кожу
и запеклось на вымпелах!
Семь степеней его свободы
всегда несёт в себе моряк.
Их не утратишь через годы,
как невозможно дважды сходу
войти в одну и ту же воду
и как нельзя гасить маяк.