Иван Зеленцов

Иван Зеленцов

Четвёртое измерение № 34 (202) от 1 декабря 2011 года

Небо на двоих

 

* * *


Усталый снег ложится на мирок,
мороз жуёт шаги, как чёрствый пряник.
Бабуля в холле выдаст номерок –
пластмассовый билетик на «Титаник».

Второй этаж. Больничный срам и срач,
и смрад, и страх. Знакомая палата.
Течёт вода и моет руки врач,
копируя движение Пилата.

Бинты. Старухи. Кровь. Сиделка. Шприц.
Гора пилюль. Тарелка абрикосов.
Какой мудак был этот датский принц!
Конечно, быть. Здесь нет других вопросов.

Я насмотрелся тех, кому в свой рай
Господь любезно приоткрыл калитку –
всё как один за жизни острый край
хватались, словно тонущий за нитку.
 
Спастись и выжить – вот и вся мораль...
...Я выходил во двор, одевшись наспех.
Москва плыла сквозь ночь, что твой корабль,
а новый день навстречу полз, как айсберг.
 
Произнося набор дежурных фраз,
я так боялся, мама, уезжая,
что этот самый раз – последний раз...
И ты была нездешняя, чужая...

Я сам ходил, как заведённый труп,
но я не мог себе позволить жалоб...
...А город плыл, и дым валил из труб,
и музыка играла с верхних палуб...
 
Прошло полгода. В нашем трюме течь.
Идём ко дну, и захлебнулись звуки. 
Немеют руки, но спасает речь –
я вру тебе, что в мире нет разлуки.
 
Когда-нибудь, с пробоиной в борту,
причалим мы с тобой к небесной тверди.
Какой-нибудь весною. В том порту,
где нет лекарств, отчаянья и смерти.
 
Яблоки
 

отцу

Словно белые-белые ялики,
в синем-синем плывут облака.
С яблонь падают красные яблоки,
переламывая бока.
Окрылённое птичьим окриком,
лёгкой музыкой из окон,
хочет яблоко белым облаком
стать, ньютонов поправ закон.
Хочет пасть, будто в пасть Везувия,
в пропасть синюю поутру.
Ну, а яблоня, как безумная,
машет ветками на ветру.
Только разве укроешь листьями
это яблоко от дождя?
Правит осень, шажками лисьими
в облетающий сад войдя,
в каждой чёрточке мира явлена,
льёт туманы, как молоко.
Пало яблоко, но от яблони
не укатится далеко.
 
Звёзды осенью обесточены.
Так темно, словно смерть близка.
...То ли в яблоке червоточина,
то ли просто тоска, тоска,
то ли просто душа разграблена,
иней выступил на жнивье.
Не печалься об этом, яблоня.
Скучно яблоку гнить в траве.
Сдюжит, вытерпит злое времечко,
продувной и промозглый век.
Прорастет золотая семечка,
новой яблоней дернет вверх,
чтобы к белым своим корабликам
ближе стать хоть на полвершка...
...И с неё будут падать яблоки,
переламывая бока.
 
* * *
 

Скажи, душа, как выглядела жизнь,

как выглядела с птичьего полёта?

Иосиф Бродский

 
То ли ветер гудит, то ли воют волки.
Полон скрипов и шорохов старый дом.
Тикают ходики. Шелестит на полке
Стивена Кинга полураскрытый том.
Поздняя осень. Стегают окно деревья.
Прячась под кронами клёнов и тополей,
жмутся друг к другу дома на краю деревни,
словно продрогли, и так им чуть-чуть теплей.
А над деревней на сизых дымах коптится
низкое небо. И стоит уснуть тебе,
стоит уснуть, и душа упорхнет, как птица
 
Чёрная птица рванёт по печной трубе
и полетит над великой святой равниной,
чтобы увидеть, в ночных небесах паря,
всю её грязь, нищету, голытьбу с рваниной,
избы кривые, непаханые поля.
Вот она, вот – всем ветрам и врагам на милость...
...Будто в пазах мирозданья рассохся клей,
Будто местами материя прохудилась,
и выползает, клубясь, изо всех щелей,
щерится скользкий, голодный, предвечный хаос –
тысячеглаз, стоголов, саблезуб, сторук.
Боже, да здесь даже крестятся, чертыхаясь,
в этом краю самородков, больных старух,
жуликов, пьяниц, фанатиков, где назавтра
выстроят рай, но всегда настает вчера.
Где, как скелеты исчезнувших динозавров
в землю уходят разбитые трактора.
Где человек – пылинка, где легче спиться,
чем оставаться, не ссучившись, на плаву…
…Боже, душа моя, это мне только снится,
или взаправду, всамделишно, наяву?
 
…Встанешь с утра, наберёшь полпакета яблок,
 чаю заваришь, погреешь себе еду
 и, ковыряя вилкой, глядишь, как зяблик
 с ветки на ветку сигает в чужом саду.
 Солнечный день. Будто не было и в помине
 ночи отчаянья, страха, бессилья, зла…
 …Только пусто внутри, только черная тень в камине –
 то ли птичье перо, то ли просто зола. Зола.
 
Петербургская зарисовка
 
вспоминать о грядущем забудь
и мечтать о прошедшем не надо
посидишь промолчишь что-нибудь
белым статуям Летнего сада
и пойдёшь
всем и каждому чужд
и поэтому трижды свободен
и бормочет прекрасную чушь
каждой аркой своих подворотен
петербург
ленинград
петроград
чёрный стражник
чугунные латы
и пойдёшь
и сам демон не брат
зажигающий вечером лампы
знает ангел один
как остёр
наконечник игольный печали
да Исакий устало подпёр
небеса золотыми плечами
 
* * *

Сентябрь. Простуженное лето.
В бреду убийственных идей
летит в тартарары планета,
больная вирусом людей,
 
и нервно вертится под утро –
вот-вот покровы тьмы сползут,
унять пытается как будто
горячих точек вечный зуд.
 
А ты влюблён – и что тебе до
вселенских войн и катастроф!
Так дела нет горам Тибета
до этих слов, до этих строф.
 
А ты стоишь, презрев печали,
судьбою взятый на прицел,
с котомкой песен за плечами
у новой жизни на крыльце
 
(где каждый новый день приносит
тумана, словно молока),
чтоб всё дурное в эту осень
пустить с дверного молотка.
 
Стихи на воде
 
В алом небе созрела слива,
чтобы вскоре упасть, шипя,
в синеглазую глубь залива
и растаять. Прошу тебя,
 
оставайся – ещё немного,
и, раскатанная волной,
заблестит серебром дорога
между берегом и луной.
 
А над нею – пернатых стайка,
птичье кружево, вальс-бостон...
Может быть, среди них есть чайка
по фамилии Ливингстон?..
 
Это всё ерунда, согласен,
но прибоя напрасный труд,
ак стихи на воде, прекрасен...
Может быть, нам с тобой солгут  
 
нежность пляжная в пенной шали,
шалый ветер и вкус шабли:
мы с рожденья друг друга знали,
просто встретиться не могли?
 
Незабудки
 
Когда приложит старость лёд к вискам
и спросит про домашнее заданье –
найдусь ли я с ответом? Что искал,
зачем смотрел из окон мирозданья,
из комнаты на нижнем этаже,
на эту тьму, придумывая звёзды,
и для нездешних птиц сплетал в душе
из рифм и слов пустующие гнёзда?
С востока шар над головой летал
на запад, словно мячик волейбольный –
я счёт давно забыл. Ржавел металл.
Текла вода. Порою было больно.
Не это ли отвечу, пролистав
воспоминанья, въедливой вороне,
когда промчится время, как состав,
меня курить оставив на перроне?
Должно быть, это. Только вспомню сам
отца и маму; бабочку на шторе;
ночной костёр; по разным полюсам
разбросанных друзей; закат на море;
глоток вина; как мучил, краснощёк,
бумажный лист, таинственный и жуткий;                      
твои глаза, походку и ещё                     
как в детстве рвал на поле незабудки.
 
Рок
 
Коль нас сюда с рожденья бросили,
не всё ль равно, кто с неба льёт
тягучий снег в стаканчик осени                         
и добавляет гололёд?
 
Вдохни дорожку этой музыки,
уставший от других дорог,
и стайка муз, вспорхнувших с мусорки
с тобою злой сыграет рок
 
на самых лопнувших и тоненьких
вконец расстроенной души...
Покуда джинн пошёл за тоником,
ты – кровь из носу – напиши
 
одно желание: «Навеяны
нам кем-то смерть страна слова
и жить конечно не новее но
любовь любовь всегда нова
 
так дай мне роскоши и мужества
не впасть в банальность нелюбви
и не сойти с ума от ужаса
когда с любимыми людьми
 
меня сквозь трубы крематория
по капле будут пить с небес
пока не кончится история
покуда весь я не исчез»
 
* * *
 
Утро тянется, полное лености,
И, рассвет с поводка отпустив,
на зелёной гармошке троллейбуса
невесёлый играет мотив.
 
Это юность моя в нём проехала.
Дни и ночи меняет окно,
словно кто-то на старом проекторе
чёрно-белое крутит кино.
 
Вспоминаю, когда запаршивеет,
как ночными огнями маня,
по кривым переулкам за шиворот
злая юность таскала меня.
 
Что ни рюмка была, то амброзия,
что ни девка – то рай неземной...
Что ж ты, юность, меня поматросила
и отхлынула мутной волной?
 
Память – это как брызги в кильватере.
Время вертит своё колесо.
Всё трудней даже умершей матери
 каждым годом представить лицо.
 
Жизнь грохочет со скоростью скорого,
в забытье навсегда унося
то, что было любимо и дорого,
и недолга, как водится, вся.
 
Словно миг между вдохом и выдохом.
Зазевался – и чёрт уволок.
Потянулись кумиры на выход и
что ни день в новостях некролог.
 
Сединой, животами, и жёнами,
и детьми обрастают друзья...
...Вылетает из горла прожжённого,
то, о чём и подумать нельзя. 
 
Я пою эти песни отпетые,
словно шлю за бессмертьем послов.
Нет покоя тому, кто отведает
бормотуху рифмованных слов.
 
Ни любви мне не надо, ни жалости.
Догорает огарок в груди.
Я не буду задергивать жалюзи –
Ты крути эту ленту, крути.
 
Может быть, в душном городе каменном
средь любовей, предательств и ссор
я всего лишь дрожащая камера
на плече на твоём, режиссёр?
 
И сюжет ни додумать, ни выправить,
и развязка не так далека,
где над крышами долгими титрами
без меня поплывут облака.
 
В этом доме и в мире, где близкая
ловит каждого смерть на живца,
словно пёс, будет солнце облизывать
утром щёки другого жильца.
 
* * *
 
У поэта опасный обычай:
упиваясь тоской бытия,
словно крови попробовав птичьей,
бредит высью, вампир. Вот и я,
скороспелым талантом богатый,
по промозглому парку бреду,
наблюдая, как месяц рогатый
плотоядно глядит на звезду,
и, в небесную капая пропасть
зарифмованный этот елей,
примеряю к себе одинокость
палых листьев, упрямство аллей,
что ведут и ведут к повороту,
за которым возможно пропасть,
за которым ужасное что-то
ждёт, ощерив багровую пасть,
чтоб коварно, прельстив чудесами,
съесть, издав победительный рык...
...А из пасти голодной свисает
окровавленный русский язык.
 
Небо на двоих
 
заноза в сердце, под покровом тьмы,
при свете дня так много раз по кругу
прошли часы с тех самых пор, как мы
с тобой чужими сделались друг другу –
мне кажется, что утекли века,
что люди сотни войн перетерпели,
и где-нибудь смогли наверняка
взлететь на воздух несколько империй,
и порасти развалины плющом. 
я даже перестал с твоим плащом
плащи случайных путать незнакомок.
душа темна, как лестничный пролёт,
но где-то в глубине болит обломок
любви и светит вечность напролёт...
...одна-другая вечность – и пройдёт.
 
не умер я и не сошёл с ума,
тюрьма меня минула и сума,
плыву по миру, словно лёгкий глайдер.
покуда кверху задрана башка,
я веселей китайского божка.
люблю гулять один, на небо глядя.
 
там кто-то вяжет белые банты,
там синева густа и ядовита,
и знаю я – под тем же небом ты
остришь и врёшь, смеёшься, пьёшь мохито,
закинув ногу на ногу, сидишь,
пускаешь дым в уютный сумрак бара,
и юному вздыхателю твердишь,
что ты ему, а он тебе – не пара.
начав вести обратный счёт по дням,
клянёшь судьбу. готовишь ужин мужу.
брезгливо юбку длинную подняв,
спешишь в метро, перебегая лужу...
ты смотришь вниз, но, в сущности, легка
вся жизнь твоя. и я с тоски не вою.
 
...но в этой луже те же облака,
что над моей летают головою.
и росчерки одних и тех же крыл
их поутру окрашивают алым.
знать, кто-то добрый нас с тобой укрыл
московским небом, словно одеялом,
и мы проснёмся где-нибудь не здесь,
коль вообще такое место есть...
 
а нет – прощай. прости, всё это не о
моих мечтах и горестях твоих.
у нас с тобой одно лишь только небо,
одно лишь только небо на двоих.
лишь не и бо, лишь только бо и не.
взгляни в него.
и вспомни обо мне.
 
Письма N-скому другу
 

Если крикнет рать святая –

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте Родину мою!»

Сергей Есенин. «Гой ты, Русь моя родная...»

 

...Если выпало в Империи родиться,

лучше жить в глухой провинции у моря...

...Говоришь, что все наместники - ворюги?

Но ворюга мне милей, чем кровопийца... 

Иосиф Бродский. «Письма Римскоу другу»  

 

Откроешь окно – шумно. Закроешь – душно.

Владимир Путин. Из выступления перед журналистами 

 
Привет, дружище! Что сказать тебе? Всё чередом. Сосед зарплату пропил. Лежат снега. Мелькает на ТВ маньяк многосерийный – мыльный опер. Пришла пора затягивать болты. Никто не знал, не ведал – так поди ты: нам объясняет ящик, что менты вновь оказались круче, чем бандиты. Под первыми страна обычно спит, а под вторыми стонет, и поскольку сейчас она в две дырочки сопит, понятно, кто осваивает койку. Все помнят: до красот тайги рукой подать – что из Находки, что с Рублёвки, поэтому царит такой покой, что хоть бери и вей из них верёвки. Родившимся в империи где жить – без разницы, в столице ли, у моря... Уж коль начнут выпытывать, кто жид/чучмек/шпион/вредитель, хватит горя на всех. Но вряд ли. Караул устал. Ржавеет чёрный маузер без смазки. И если в речи цезаря металл и лязгает, то только для острастки...
 
...Кругом официальное враньё под соусом эстрады и гламура. Чиновничье пирует вороньё. Умами правят крашеные дуры. А ящик песни старые поёт о главном... Тишь да гладь. Болото. Но тёплое, привычное, своё! И сыты все, и квакать неохота... А впрочем, можно квакать, но уже без прежнего задора и нажима. Ну, вот, к примеру, завести ЖЖ об ужасах кровавого режима, сходить на марш, на кухне дать дрозда, под коньячок правительство ругая, – так от тебя ни пользы, ни вреда. Ничуть не больше, чем от попугая. Пусть либерал порассуждает всласть, что этот путь страна не выбирала. Поспи, страна, пока укрыта власть зубастою стеной от либерала. Каких бы нам ни впаривали врак ряжёные в державные наряды, он много хуже. Если завтра враг, он будет подносить врагу снаряды. Минуй нас, сладкий дым его свобод и блеск его пленительных утопий. Ему же дай штурвал – и через год он всё в крови и хаосе утопит...
 
...Едва отхлынет мутная волна (что ни волна у нас, то с перехлёстом), к тебе мы возвращаемся, страна, как будто птицы – к разорённым гнёздам. Но ни трудом, ни божьею искрой не изменить порядок, что от века: утрём слезу – и снова строим строй, где так дышать вольготно человеку, что аж в глазах становится темно. А мы всё строим, роздыху не зная. Потом откроет кто-нибудь окно – глядишь, а там опять меняют знамя.
 
...Те, кто решил, что надо уезжать, из-за бугра следят с недобрым смехом за нашей кашей. Их немного жаль, тех, кто однажды плюнул и уехал. Пускай там рай, пускай гоморра тут, пусть BMW в пять раз комфортней ВАЗа. Цветы вне клумбы долго не цветут, какой бы ни была красивой ваза. Пусть глотки рвёт хоть вся святая рать, не кину Русь с её колючей вьюгой... Но сколько, сколько можно выбирать промежду кровопийцей и ворюгой?! И над кофейной гущей ворожить, на доброго монарха уповая?..
 
...Здесь надо жить. Здесь надо просто жить. Куда б тебя ни вывела кривая, любить, творить, работать, ждать, терпеть. А что за жизнь – малина или зона, не так уж важно, правда. Это ведь как смена ветра, месяца, сезона. Смешно роптать, что с неба каплет дождь, что лист упал, что птицы улетели... Вчера – тиран, сегодня добрый вождь, а завтра будут вьюги и метели. Настал июнь - готовь к зиме дрова. Трещит мороз – ищи, во что одеться...
 
...Давить в себе по капельке раба и, что ещё важней, – рабовладельца. Пускай судьба стреляет, как праща, и каждый камень – по твоей твердыне, не верить, не бояться, не прощать себе ни раболепства, ни гордыни. Не кончится вовек весь этот джаз, пока мы то, что есть. Он будет длиться до той поры, пока не сдохнут в нас ворюга, хам, холоп и кровопийца. Какой бы флаг над башнями Кремля какие бы ни вздёргивали дяди, здесь наша боль, история, земля, и кровь, и пот, и слёзы в каждой пяди. И пусть она в развалинах лежит, ни счастья нет, ни веры, ни морали, на ней, наверно, вправду стоит жить, раз за неё так часто умирали...
 
...Ну, да оставим. Стоит лишь посметь зажать язык в рифмованные клещи – получится опять про жизнь, про смерть и прочие заезженные вещи. А я – нормально. Хвост, как пистолет. Я говорил, что здесь лежат сугробы? Вот так апрель! А мы ведь триста лет не виделись! А всё-то надо, чтобы в Москву приехать, в кассе взять билет. Дождёшься ведь – возьму и сам приеду! Но при твоей супруге понта нет. Уж лучше ты ко мне. Пойдём к соседу. Он, правда, гад, совсем не пьёт вина. Возьмём коньяк, порежем лайм на дольки... Сюда вот-вот должна придти весна. Как хочется поверить, что надолго.