Жатва
Система судеб – старая скрижаль,
не ждёт, не судит…
Скоро урожай
по рыжей ленте хлынет в погреба.
Постылый ветер – гулкая труба –
поля исчертит, выстудит очаг.
Трубите, черти, тучные в плечах,
своим победам завтрашнего дня,
дождливым бредом пашню бороня.
Сереют горы долгою грядой.
Сыреет голый мёртвый молодой,
не углядевший, не успевший, не
окаменевший вовремя…
Ко мне
направлен вектор, мутная стрела;
в разъятых веках – чёрная дыра.
Тенёта страха, жало миража…
Старуха-сваха, смертушка свежа,
легко рисует наживо, поверх
пейзажных судеб и надежд, и вер.
Бесплодна жалость, жившие во лжи;
уже разжалось марево пружин.
За край скрижали тянется кайма.
Стерня свежа и тучны закрома.
Принцип неповторимости
Не надо надеяться, рваться, стараться:
до прошлого нам никогда не добраться.
Не встать, не влепиться на берег озёрный
двоим нам – мечтателям и фантазёрам.
Возможно, доступна та точка пространства,
желтеют кувшинки, как протуберанцы,
настил деревянный двоих ещё держит…
Но дух наш смирён, укрощён, безнадежен.
И – расположив два предмета в пространстве,
как для реконструкций, как для имитаций,
мы если в итоге чего и достигнем –
то только согласия, что не воздвигнем
из ауры места и памяти сердца
незримой скалы, где незримая дверца,
открывшись, пропустит в усталые эти
тела тех, которые – взрослые дети.
Им нет аналогий,
ни сути, ни места.
Им нет технологий,
как для палимпсеста.
Поток непрерывен,
законы другие
Но бьётся в надрыве
дитя ностальгии.
* * *
Когда наконец карнавальная музыка схлынет
Шершавой волною, усталой луною ущербной,
Веселие ряженых тихо, но верно остынет,
Ведь ветры под утро куда холоднее вечерних.
Иные бодрятся, в костюмах царей и вампиров,
Монахов, пиратов, летучих мышей и медведей.
Двух скромных дриад ангажирует тройка сатиров,
А пьяный арап громко лапает Смуглую Леди.
Во мне оживают, как искры, миноры печали.
Прохлада трезвит, от задора следа не осталось.
Моя неслучайная, я в вашей жизни случаен.
Феерия кончилась, радуга на две распалась.
Под маскою плещется море любви и покоя.
До слёз незнакомая – дар и каприз, и утрата.
Два мира, два странника сдвинуты мягкой рукою
Слепого властителя: тайна тиха и крылата.
Расходятся звери, вампиры, принцессы, герои.
Дриады растаяли; Смуглая Леди пропала.
Алеет восток, там заря свои пагоды строит
От воска до пламени в небе расцветки опала.
Прощайте, ступайте же.
Утро – похмелье сырое.
Столкнёмся на улице – завтра ли… годы спустя ли…
Смолчит интуиция, глядя в открытые лица.
Такая история; млечные реки иссякли.
И рваною маскою тусклое солнце пылится.
Тоска
Холодны печальные зарницы,
Тишиною спутаны цветы.
Хмурые застыли очевидцы –
Тупики, проулки и мосты.
Кляча тянет, цокая, в пролётке
Тело с медной бляхой на спине…
Тем, кого Харон катает в лодке,
Бесполезно спорить о цене.
На маршруте – твёрдые тарифы.
Грубый грек без жалости суров.
С древности седой седые мифы –
Вековой незыблемый покров…
…………………………………
Лошадь голодна и утомилась,
Мать-дремота манит отдохнуть.
Жизнь, подобно шлейке, набок сбилась.
Некому оглобли повернуть.
Старая скрипучая повозка,
Как нелепый стон без языка,
В рукаве сырого перекрёстка
Замерла.
А имя ей – тоска.
Воспоминание о нас
Прохладный свет меж тёмных башен
Всё глуше.
Сумеречный час.
А я хочу быть только вашим –
И впредь, до гроба, и сейчас.
Нет ни истока, ни границы.
Пробью ладонью тонкий наст.
Во мне с рождения хранится
Воспоминание о нас.
Мне этот опыт не подсуден,
Тайник надёжен и глубок.
В круговороте стылых буден
Одною вами, видит Бог,
Я одержим, томим, терзаем,
Теснимый в сладостном бою.
Мы, словно реки, замерзаем,
Не отыскав на карте юг.
Прохладный свет истаял.
Замок
Как чёрным снегом занесён.
Я провожу вас до вокзала.
Вы в поезд сядете.
И всё.
Эпиграф к распаду
Золотые костры бытия,
Позапрошлые дали…
Осыпается сила моя,
Пыль по следу сандалий.
Пополуночи комканый бред
Станет правдою жгучей.
Дряблой тыквой – кабриолет,
Чёрной крысою – кучер.
Разобьётся живая ладья
О бродячие скалы.
Золотые костры бытия,
Как мираж небывалый,
Расплывутся, сольются в одно
Невесомое взгляду.
Разве солнце? Слепое пятно,
Боль – эпиграф к распаду.
Словно камень, прокатится крик
По кривой анфиладе.
В зеркалах заведётся… старик,
Будь он, будь я неладен!
Кровь ягуара
Плывём по бетонному телу пустыни
В неоновом зареве нового Солнца,
Мужчины бездетные и холостые,
И век наш – певец сумасшествия соло.
Глаза наши скрыты густой тонировкой,
В ушах заливаются радиошоу.
Тела изукрашены татуировкой,
Цветные фрагменты чего-то большого.
Открытия ждут,
Каждой твари по банке!
Гнусаво ощерясь, накатим угара.
Мы шаркаем, словно живые рубанки,
Большими глотками пьём кровь ягуара.
Жестянки пустые, упавшие наземь,
Цветниною – манною аборигенов
Становятся; далее тоннами сразу
Скупаются сектою рыжих гогенов.
Нас это особо не интересует,
Мы пьём по второй в предзакатном неоне.
Пустыня полна забракованных судеб,
Живые здесь – как мертвецы в пантеоне.
Блаженно пусты черепные коробки.
Одно развлеченье – наушников пара,
Одно украшение – татуировки,
Одно утешение – кровь ягуара.
Нетипичный пьеро
За крупицы азарта заплачено долгим рублём.
Пораскину умишком, лукавые сети раскину.
Назови меня завтра крестовым царём-королём;
Нетипичный пьеро, я скорее сродни Арлекину.
Ослепи мою маску, поэзия здесь не в чести.
Все ушли в катакомбы, Одесса пуста, как Пальмира.
Прописную гримасу на мне, как во сне, начерти.
Сотвори же меня, как издревле творили кумира.
Завершится игра. Словно кубики, спустят на дно
Расписные гробы с реквизитом чудных церемоний.
Леди Макбет сожжёт над Гудзоном своё кимоно.
Чарли Паркер порвёт сразу три антикварных гармони.
Sic transit…
Зелёное лето гадает на рыжем цветке,
Лучи-лепестки выпуская из пальцев устало.
Колдунья яга ковыляет в дырявом платке;
Когда-то давно эта женщина в свете блистала.
Любому глаза отведёт и окрутит кругом,
Холодным умом просчитав до последнего хода.
Жестоко лгала, предавала, венчала рабом.
Ломала хребты, превращала героя в урода.
Ушла красота. Тело ветхое носит с трудом.
Доходы скудны: не в неё влюблены нувориши.
Бельмо на глазу, и на курьих ногах её дом,
И кто-то невидимый скачет ночами по крыше.
Некого искать
Даже если мы подключены
И по вечерам заходим в скайп –
Наши голоса разлучены.
Нечего и незачем искать.
Цифровая сбившаяся речь,
Словно грач, порхает по сети.
Выбраны давно лимиты встреч,
Далеко разъехались пути.
Пусть летит отчаянный сигнал,
Низвергая или вознося
Тех, кто никогда тебя не знал,
Кто добавлен в список, не прося.
Между нами – памяти поля:
Замыкает, плавится, искрит.
Наше ложе – серая земля.
Наше детство – ранний неолит.
Некого и некому искать.
Дом снесли – дверей не отворить.
Мы одновременно входим в скайп,
Чтобы друг не с другом говорить.
Впитывает оптоволокно
Микрофоном вычерпанный звук.
Вертится, свистит веретено,
Парки ткут, не покладая рук.
Под мокрый смех
Опять на ощупь,
холодным ртом
в Орловой роще,
в пути пустом
целую снег,
шепчу, не глядя
и мох, как мех,
рукою гладя.
Все взгляды – мимо;
сырая даль
легла незримо.
Найди, отдай
кольцо надежды,
вседневный ринг.
Сожги одежды,
проклятый Рим.
На сером поле
глаза пролью.
Сожги в стодоле
весну мою.
Наставлю бельма;
и мох – мой мех –
лёг безраздельно
под мокрый смех.
Три ландыша Ариадне
Иду в ледяном плаще
По синим январским дням.
Молитвы шепчу вотще
Вечерним/ночным огням.
Три ландыша, три сестры
Привиделись на снегу.
От этого – и надрыв,
Которого я бегу.
Рычит в лабиринте зверь,
От голода разъярясь.
За дверью – другая дверь.
Над нами – иная власть.
Виденье моё, вернись!
Откройся, весенний сад.
От ветра скрипит карниз,
Разодраны паруса.
Добраться, найти, убить
Чудовище, чадо зла…
Звенит ледяная нить,
Дрожит путевая мгла.
Хозяином-январём
Отверзнута западня.
Всё ближе, всё громче рёв,
Блистая, слепит броня.
Когда побеждённый бес
Испустит зловонный дух,
Прольётся тепло с небес,
Я выход легко найду.
Стоит в ледяном пальто,
Как ландыш, душа в цвету –
Невзрачная кроха, что
Мне нить протянула ту.
Ручьи по лицу земли
Счастливые потекут.
Дождётся, узнает ли?
Придёт ли – в парче, в шелку?
Едва зацветут сердца,
Как маленькие миры,
Ей явятся для венца
Три ландыша, три сестры.
Венера в снегу
Здесь город обмывает твой позор,
Автомобили спят и ждут пургу.
На розах иней, запотел обзор,
А ты стоишь Венерою в снегу.
Включили люстры, вечер недалёк.
Тарелки, рюмки, рваный разговор.
А ты крылата. Птица? Мотылёк?
Окно открыла, выпала во двор.
Всё крепче ветер, и на языке
Прохожих редких крепкое словцо.
Супруге мэра врезав по щеке,
Ты вице-мэру плюнула в лицо.
Владеют миром злые дураки,
Всё выше градус этих дураков.
Не лук и стрелы – ружья и штыки,
Несут амуры в виде облаков.
Он прибежит прощения просить
За твой позор и за свою каргу.
Засим не время ноги уносить,
И ты стоишь Венерою в снегу.
* * *
Синие шторы сдвину, закрою – спрячу
Ужас надежды в комнатном полумраке.
Целые ночи пью напролёт и плачу.
Тащится время шагом больной собаки.
Угольной пылью пахнут живые розы.
В зеркале разом кончилось отраженье.
Форму теряя, но не меняя позы,
Я начинаю мысленное скольженье.
Лезу по стенам сквозь этажи чужие.
Жухлой газетой рвётся вигвам панельный.
Бабочек света, крылья пронзив, сложили
Жёлтые куклы в жёлтый альбом смертельный.
Напрочь утрачен счёт и порядок суток.
Пришлые слёзы, вкус заводского снега
Вялою слизью мёртвый червяк-рассудок
Липнет к подошвам,
Звёздная птица Вега
Лопнула в небе, брызнула ярким телом
Хаос и Космос переменив местами.
Люди из воска брови подводят мелом,
Серою пахнет эта густая стая.
Правила
Надо было звонче нам
Выкликать из темноты.
Эта ночь окончена.
Закрома пусты.
Суетному, душному,
Дребезжащему в ушах
Городу тщедушному
Не пожертвую гроша.
Воротник расправила,
Прядь откинула со лба…
Так нелепы правила,
По которым – не судьба.
Бабочка SOS
Как теперь быть? Даже боюсь представить.
Скверна и смрад – в комнатах дух измены.
Сил не найду взять и её оставить.
Жить мне в аду или порезать вены?
В облаке слов, ложных успокоений
Днями ищу мыслимых оправданий.
Спичечный храм умственных построений –
Лишь постамент жертвенника страданий.
Так и живём, если глагол уместен.
Утлый ковчег полон до края боли.
Только усну – сразу картины мести
Вижу; увы, звери мои в неволе.
А наяву – беды меня скосили,
Словно коса – хлипкий незрелый колос.
Я на неё руку поднять бессилен,
Больше того, не повышаю голос.
Все говорят, время врачует раны:
«Чарли, терпи – будешь морями править».
Рог закручу круто, как все бараны.
…Радость моя! Как мне тебя оставить?
Бабочка SOS бьётся во все экраны.
* * *
Медные трубы так и не зазвучали.
Зря я горел, зря уходил под воду.
В воздухе пахнет сыростью и печалью,
Ветошью, дрожью, ложью жене в угоду.
Грязью разверзлись просеки и просёлки.
Хода не стало ни в облака, ни к дому.
В коконе пыли мысли уплыли с полки.
Много ли веры мне – огольцу седому.
После уценки тайна всегда тускнеет;
Грустно с витрины смотрят ряды товара.
В кубрике шхуны злобного Гименея
Медные трубы только у самовара.
© Иван Рассадников, 2013–2015
© 45-я параллель, 2015.