Иван Рассадников

Иван Рассадников

Все стихи Ивана Рассадникова

19-00

 

Принимаю из жалости…

Стрелы разят наповал.

Голубиными ласками – над ледниками богов

Не обманывай времени.

Кончился наш карнавал.

Закрываются выходы, осиротел Петергоф.

 

Лунный маятник движется,

Ниточка крови родной.

Флажолетами, флейтами, лентами ýже межа,

Полоса отчуждения.

Музыка – мячик ручной.

И ресницы синицами вьются вокруг миража.

 

Поплыло, затуманено, слёзное поле зрачка.

Журавлиное соло мне чудится въяве и вновь.

Надо льдами-закладами кормчий упал с облучка.

Ветер, ворон юродивый, пьёт и поёт нелюбовь.

 

Sic transit…

 

Зелёное лето гадает на рыжем цветке,

Лучи-лепестки выпуская из пальцев устало.

Колдунья яга ковыляет в дырявом платке;

Когда-то давно эта женщина в свете блистала.

 

Любому глаза отведёт и окрутит кругом,

Холодным умом просчитав до последнего хода.

Жестоко лгала, предавала, венчала рабом.

Ломала хребты, превращала героя в урода.

 

Ушла красота. Тело ветхое носит с трудом.

Доходы скудны: не в неё влюблены нувориши.

Бельмо на глазу, и на курьих ногах её дом,

И кто-то невидимый скачет ночами по крыше.

 

 

Актеон

 

Холодный свет. Вечерний неон.

Живой пожар иных поколений.

Я соглядатай. Я Актеон.

Меня узнают в мёртвом олене.

 

Пути расплаты вычертил рок

От ресторана к бензоколонке.

Луна сияет. Близится срок,

Как силуэт купальщицы тонкий.

 

Бабочка SOS

 

Как теперь быть? Даже боюсь представить.
Скверна и смрад – в комнатах дух измены.
Сил не найду взять и её оставить.
Жить мне в аду или порезать вены?
 
В облаке слов, ложных успокоений
Днями ищу мыслимых оправданий.
Спичечный храм умственных построений –
Лишь постамент жертвенника страданий.
 
Так и живём, если глагол уместен.
Утлый ковчег полон до края боли.
Только усну – сразу картины мести
Вижу; увы, звери мои в неволе.
 
А наяву – беды меня скосили,
Словно коса – хлипкий незрелый колос.
Я на неё руку поднять бессилен,
Больше того, не повышаю голос.
 
Все говорят, время врачует раны:
«Чарли, терпи – будешь морями править».
Рог закручу круто, как все бараны.
…Радость моя! Как мне тебя оставить?
Бабочка SOS бьётся во все экраны.

 

Белый бубен

 

Бремя буден.

Сердце в лентах пулемётных.

Белый бубен

Окропи водою мёртвых.

 

На востоке

Серебрятся стрелы ружей.

Кровотоки

Отворяются наружу.

 

Разыскать бы

Тонкий след, изгиб тропинки.

После свадьбы

Сразу справили поминки.

 

За порошей

Полегла ночная стая.

Позаброшен

Дом, и лестница – пустая.

 

Жду расплаты.

Купина и купол серный.

Виноваты

Каждый первый, каждый верный.

 

Брызжет злоба

Режет небо на торосы.

Льды до гроба.

Вековечные вопросы.

 

Разве чудо

Свинтит с курса провиденье?

Ниоткуда

Упаду в безбрежный день я.

 

Белый бубен

Рвёт ветра, рождая ритмы.

Мы не будем

Бормотать твои молитвы.

 

Неподсуден

Диалог живых и мёртвых.

Бремя буден

Книга судеб перемётных.

 

* * *

 

Бесконечные проводы…

Листьев продрогшая горсть –

Мой случайный гербарий.

Лоскутьями лунной туники

Упадают под ветер. Покорно плывут на авось.

Все мгновения слитны.

Сердца до обиды безлики.

 

Клёны хлопают крыльями.

Липы безмолвно кричат.

Ты в нелепых сандалиях месишь размокшую глину.

Одинокая статуя

Дремлет, сырая свеча,

Налетевшей тоске подставляя щербатую спину.

 

На поверхности времени –

Серая зябкая рябь.

Не засматривай в озеро.

Воды неймут отраженья.

Ядовитое облако

Чёрно-рудая заря

Давит в мёртвые уголья, множа лучи напряженья.

 

Панихида отслужена.

Холод в пустотах глазниц.

Заколочены двери.

Гниют плесневелые доски.

Все мгновения слитны,

Лежат, словно пленные, ниц.

И тяжёлая тень, ниспадая, скрывает подмостки.

 

Бессрочная зима

 

Вдохни мой голос горлом…

Уходи

Туда, где нет ни прав, ни оправданий.

Исчерпан мир мерцающих созданий.

Сгорел волшебной лампой Алладин.

 

Из выживших не вспомнил ни один

Кровотеченье как мироточенье.

Зрачки искрят различные значенья,

Горячечные лезвия в груди.

 

Добра и зла обёрточный обман.

Пещерные мозоли ожиданий.

Прочитаны скитанья до свиданий.

Глотни мой воздух, выдохни туман.

 

Чугунных рёбер бренная корма

Качается, как лавр.

Крест и тьма.

Исчерпан мир.

Ни прав, ни оправданий.

Зима.

Везде.

Бессрочная зима.

 

В дыму

 

Оборви мой покой,

Как бывало всегда.

И тогда

Родниковой рукой

Зазмеится чужая вода.

 

Кандалами луны

Прогрохочут цепные года.

Рупора тишины

Возопят.

И плетьми – провода.

 

Кармазинным листом

Упадаю с гремучих дерев.

Протянувшись пластом,

На две тысячи слов постарев,

Буду по-над теплом

Холодеющим пеплом дышать.

Буду благо со злом

До скончания строк разрешать,

Эпитафий шары

Выпуская себе самому.

 

Житель чёрной норы.

Бриолиновый карла в дыму.

 

Вальс на воде

 

Тёплая сталь ночи блистает лунно.

Мне до тебя сорок минут в потёмках.

Сизый туман, капли висят на струнах-

нервах земли и на оконных стёклах.

 

Сорок минут, сорок веков по кругу

странной судьбы, чьи не понять законы.

Вальс на воде, клятва во лжи друг другу.

Стёрся подъезд, выцвели домофоны.

 

Раз-два-три-раз: тени дрожат, танцуя.

Кто для кого что на планете значит?

Дагерротип твой поднесу к лицу я,

лысый щелкун, а притворился мачо.

 

Молча скольжу в мороке не пророком,

не мудрецом – бледной усталой рыбой.

Сорок веков рок дураков – воронка.

Древо судьбы: бомбы, гробы;

не выдай.

 

 

Венера в снегу

 

Здесь город обмывает твой позор,

Автомобили спят и ждут пургу.

На розах иней, запотел обзор,

А ты стоишь Венерою в снегу.

 

Включили люстры, вечер недалёк.

Тарелки, рюмки, рваный разговор.

А ты крылата. Птица? Мотылёк?

Окно открыла, выпала во двор.

 

Всё крепче ветер, и на языке

Прохожих редких крепкое словцо.

Супруге мэра врезав по щеке,

Ты вице-мэру плюнула в лицо.

 

Владеют миром злые дураки,

Всё выше градус этих дураков.

Не лук и стрелы – ружья и штыки,

Несут амуры в виде облаков.

 

Он прибежит прощения просить

За твой позор и за свою каргу.

Засим не время ноги уносить,

И ты стоишь Венерою в снегу.

 

Вечное клеймо

 

Близкая земля – бред корабля,

Сколько ты глаза ни напрягай,

Уровни любви – ниже нуля.

Чёрное руно крутит пурга.

 

Ледяное дно у сквозняка.

Странный и пустой взрослый каприз.

Вырваны слова из языка.

Пущенное ввысь – падает вниз.

 

Вечное клеймо на январе.

Робкое письмо вечно в пути.

Мы обручены на корабле.

Мы обречены, как ни крути.

 

Небо уронив ниже земли,

Жгучие слова крутит буран.

И на вираже чёрной петли

Вытекли глаза в чёрный экран.

 

Вилами на воду

 

Горе горит огневище окалина.

Разве не солоно соло на имени

Сына Адамова Авеля Каина

Травы потравлены рваные в инее

Тесно текучий ручей рукавицами

Перегорожен у города в пазухе

Уголь сырее скажи загорится ли

Дважды четырежды горе на азбуке

Выложи ложе пустыми каменьями

Пусть ему будет до донца и сразу же

Цезари цепи смыкаются звеньями

Дважды четырежды радости радужны

Знаки латиницы сложим числительно

Жалобно ждёшь очищения мира ты

Лобные дуги сдвигая мыслительно

Робко проследуют серые сироты

Вилами на воду старые правила.

Овеществлённые грани безветрия

Шатко ли валко ли время буравило

И ничего что ни слова о смерти я?

 

* * *

 

Влагою вен орошу

Одуревший от света песок.

Слышите: я не дышу

На её золотой голосок.

 

Дюны колонною шли;

В горизонт уносили тела.

Музыка вьётся в пыли,

Как деревья, растут зеркала.

 

Не отражаемся в них

Я и голос её, и она.

Бог-игуана приник

К зазеркальному конусу сна.

 

Так и закрыли глаза

Я от боли, она от тоски.

Розовой нитью слеза

Оплетает мои кулаки.

 

Долгое тело ножа

Набухает бутонами ран.

Жёлтые блики, дрожа

Драпируют песчаный экран.

 

Внутренний эмират

 

Голос памяти, призрак, дух, недоступный вам.

Память – внутренний эмират, он извне незрим.

Скверик дождиком орошён, и блестит листва.

Молодого играл старик, был хороший грим.

 

Так и голос моей любви, что давно прошла,

Столь же юным во мне живёт сорок лет спустя.

Это, в сущности, обелиск. Чудо-зеркала

Отражают меня живым до сих пор, хотя…

 

Город юности, институт, распорядок дня,

Моя девушка, дай ей бог жизни много лет –

Эпизоды и голоса посреди меня.

Скверик вымыт. Блестит листва.

Посторонних нет.

 

Возвращение

 

Кто жил здесь прежде – тех уж нет…

Я слишком долго был далече.

Домов сутулящихся плечи

Глотают окон тёмный свет.

 

Не вспомню дорогих примет.

А даже вспомню – не примечу.

Там, на окне, горели свечи

Тому назад сто тысяч лет.

 

Когда бы знак… Хотя бы след

Увидеть – вот была бы встреча!

И самому себе ответ

Я отыщу, и я – отвечу...

 

Тоннели времени калеча,

Угрюмо тянется рассвет.

 

Воспоминание о нас

 

Прохладный свет меж тёмных башен

Всё глуше.

Сумеречный час.

А я хочу быть только вашим –

И впредь, до гроба, и сейчас.

 

Нет ни истока, ни границы.

Пробью ладонью тонкий наст.

Во мне с рождения хранится

Воспоминание о нас.

 

Мне этот опыт не подсуден,

Тайник надёжен и глубок.

В круговороте стылых буден

Одною вами, видит Бог,

Я одержим, томим, терзаем,

Теснимый в сладостном бою.

Мы, словно реки, замерзаем,

Не отыскав на карте юг.

 

Прохладный свет истаял.

Замок

Как чёрным снегом занесён.

Я провожу вас до вокзала.

Вы в поезд сядете.

И всё.

 

 

* * *

 

Выдохни воздух в пустоты вселенной.

Дремлем, запаяны в чёрный гранит.

Дерево хрустнуло чашкой коленной.

Не по Неглинной иду – по Нетленной,

Велеречивой, как Анды…

Аид

Медленно, словно купальщица, палец

Вновь погружает в оранжевый Стикс.

Видишь, не видишь, полуденный старец?

На глубине цветомузыка. Танец.

Душных тюльпановых стёкол remix.

Ракурс меняется, словно доктрина

Мироустройства. Сместился прицел.

Пурпурно стелется тень арлекина.

Занавес дёрнулся. Сцена пустынна.

Кукольный саван лежит на лице.

Горло трубы – под кирпичным наркозом.

Вытянул посох безбашенный кран.

Мы приучаемся к метаморфозам,

Бредим, болезные, метемпсихозом.

Сходим с ума и идём на таран.

На невидимке – костяк полумаски.

Раковым солнышком льётся в зенит

Пепел туманности – жупел огласки.

Байковым фетишем скручивай сказки.

Сердце Шопена.

И чёрный гранит.

 

Где лепестку ни лечь

 

Распахнутся сомнения,

Где лепестку ни лечь,

Там и встретятся милые, там обретут покой

Альвеолы волнения.

Зыбкие тени плеч

Дышат мерною силою над потайной рекой.

 

Одиночество прошлое –

Сорвано и летит

Паутиной прозрачною между счастливых трав.

Кто запомнил хорошее –

Примет, спасёт, простит,

И свою неудачную гордость переиграв.

 

Марафон продолжается

Сквозь неразумный век.

То ветра, то безветрие; то тишина, то гром.

Две планеты сближаются,

Путая низ и верх.

Две судьбы как два факела стали одним костром.

 

Гряда преград

 

А напоследок я… спою, вольноотпущенник печальный,

Сырую арию смешной короткой выдумки – любви.

Лиловым небом в головах – несвоевременная тайна.

Ты говоришь, переживём.

Я говорю, переживи.

В лиловом свете зазвучит пурпурных линий перспектива.

За паутиной старых нот останови пустой парад.

Оставлю место в пустоте, не подобрав инфинитива.

Не разорвать, не разомкнуть, не обмануть…

Гряда преград.

 

Украсят тернии венков кривые крылья перекрёстка.

Шипы-громады отведут осколки глаз чужой орде.

Бумажной лентою плывёт мечты миражная полоска,

Лучом ночного маяка – по неприкаянной воде.

 

Дарёный миф

 

Гомер и Шлиман…

Сон бессонней сна

Торжественностью прошлого сырого.

Стара Гекуба, кто тебе она

В пустой тени кентавра дровяного?

Дарёный миф текуч, как Борисфен –

Соль неподсудных парусников круга,

Батальные полотна, табель стен

Являющих незвано и упруго

Картины мира, полного химер,

Летящего пером седого мима.

И кефаред по имени Гомер

Без умолку бормочет имя Шлиман.

 

* * *

 

День равнозначен ночи,

осень ещё юна.

Я не забыл вас… впрочем,

далее – тишина.

 

Рыжие лисы леса

ветер легко крадут.

Время – туман, завеса.

Спрячемся – не найдут.

 

Ровно природа дышит,

тёмен ковёр травы.

Нет, мне никто не пишет.

Да, в том числе и вы.

 

Медленно гаснет запад

в чёрных тисках силков.

Чудится чудный запах

ваших ночных духов.

 

Завтрашний путь – короче

солнечному лучу.

Я до сих пор вас очень…

Слышите, промолчу.

 

Шторы – ресницы окон

плотно затворены,

но потайное око

рыжей лисы луны

взглядом-волной накроет.

Сон мой, не проходи!

Старое и сырое

сердце чадит в груд

 

Доброе, смутное…

 

Наполняясь воздушною музыкой – это белый налив,

Расстилается летняя клинопись – в немудрёных словах.

Полдень светится, мягкое облако в головах постелив.

Ты мне тоже – улыбку приветную постели в головах.

 

Несказанное, доброе, смутное

Возникает в груди.

Нарисованы ясными красками – поле, вол, волопас.

Ни к чему нам далече загадывать, ты сама посуди,

К нам упругою лёгкою поступью приближается Спас.

 

Во спасение нашей иллюзии о возможности жить

Никому не завидуя, искренне всем желая добра,

Лучезарное тёплое облако принялось ворожить,

Чтоб не рухнул вдруг, чтобы продолжился

Мир-мираж, мир-игра.

 

И, приснившись нам вместе единожды,

Этот мир не спешит

Отряхнуться от солнечной музыки

И усилить напор.

Протяни её, летнюю клинопись,

По тропинке души.

И не надо, не думай, не спрашивай,

До каких это пор…

 

Дрейф

 

По водяной суровой простыне,

Когда мосты давно разведены,

Мы медленно дрейфуем на спине,

Невидимые с каждой стороны.

 

На глубине лоснится чешуя –

Сновидных рыб холодная броня.

Сафьяновая скорбь небытия

Укутывает зыбкого меня.

 

Закутаны в щербатый парапет,

По набережным пятятся авто –

Ленивые подобия торпед;

В пустых салонах ёжатся никто.

 

Гранитный бог стоит на стременах,

Оскароносен, горд, богат, горбат…

Простудный мегаполис, как монах,

Презрев мирское, принял целебат.

 

Восходит, словно студень на дрожжах,

Иссиня-жёлтый драповый туман;

Шестиконечной лапой на вожжах

Трясёт пустой изодранный карман.

 

Сочится, пузырится плёнка-плеть,

Касаясь языками сорных стен.

Разборная готическая клеть

Испещрена тенями слова тлен.

 

Карманная старуха-нищета

Срамно кудахчет, прячется в стене…

Мы – два полуистлевшие листа.

Мы – медленно дрейфуем на спине.

 

Среди сырых громадных грузных глыб

Река – большая чёрная змея –

Влачит броню холодных мёртвых рыб –

Бесслёзную тоску небытия.

 

 

* * *

 

Если хочешь, возьми меня, отрази в окне.

Зеркала твоего трюмо в пелене снегов.

Раствори все тревоги-сны, к золотой луне

Уплывает тайком апрель,

Крестоцвет богов.

Пламеней, Артемида-ночь, и когда решишь

Слабой быть, я тебя саму залучу, возьму

В жаркий сон.

По пустыне – стон.

Караван-гашиш.

Надо лечь в вертолётный луч.

Все пути – в тюрьму.

Вместо времени – пепел, плен, пелена, пожар.

Мы не ангелы; кровь за кровь – или к плоти плоть.

Стены рушатся в солнце стрел…

От любви дрожа,

Я кричу же, возьми меня! –

На потеху хоть.

Солона без тебя земля, словно вражий след.

Тяжела без тебя судьба, как заплечный ад.

В триединую тьму трюмо улетел ответ.

Угасают глаза мои у пяти лампад.

 

Жатва

 

Система судеб – старая скрижаль,

не ждёт, не судит…

Скоро урожай

по рыжей ленте хлынет в погреба.

Постылый ветер – гулкая труба –

поля исчертит, выстудит очаг.

Трубите, черти, тучные в плечах,

своим победам завтрашнего дня,

дождливым бредом пашню бороня.

 

Сереют горы долгою грядой.

Сыреет голый мёртвый молодой,

не углядевший, не успевший, не

окаменевший вовремя…

Ко мне

направлен вектор, мутная стрела;

в разъятых веках – чёрная дыра.

 

Тенёта страха, жало миража…

Старуха-сваха, смертушка свежа,

легко рисует наживо, поверх

пейзажных судеб и надежд, и вер.

 

Бесплодна жалость, жившие во лжи;

уже разжалось марево пружин.

За край скрижали тянется кайма.

Стерня свежа и тучны закрома.

 

Ждать весну

 

Весеннее платье весеннего города –

Смогу ли дождаться, дожить, дотерпеть?

В тисках, раскалённых до смертного холода,

Трепещет надежды последняя треть.

 

Простуженный хор нависает охриплою

Глухой какофонией мёрзлых шумов.

Как нежный язык на морозе, прилипну я

К железной тоске между двух жерновов.

 

Космический мрак да вселенская стужа -

Внутри и снаружи, в груди и вовне.

Усталость растёт, горизонты всё уже.

Скрипят жернова, зажимая тесней.

 

Надежда тускнеет, крошится; бессилие –

Всё менее – фаза, всё более – суть.

Апрель синеокий, где вместе гостили и…

Дойти бы, добраться, доплыть, дотянуть.

 

* * *

 

Жёлтые листья, извечная тема.

Осень, игра, словно «классики», в смерть.

Сладко целуются ангел и демон

В шорохе времени не разглядеть,

Кто искушаем, а кто искуситель…

Светлой печалью пропитан закат.

Чашу прощания молча несите

Сквозь протяжённый цветной листопад.

 

Ягоды года на славу поспели.

Рвите, губите их мякоть и сок.

Вёсен минувших мечты и апрели

На сохранение примет песок.

 

Забвенье

 

Гаснет небо на окраине дня.

Заслезились облака волооко.

Ржавым воротом ворот – западня.

За аптекою фонарь, как у Блока.

 

Сила рока, неразменная сталь.

Мысли – масленицы, ладные звенья.

Льётся весело старинный хрусталь

На щербатые ступени забвенья.

 

Незабвенная, нарушен завет.

Зыбким берегом крадутся недуги.

Светофоры перепутали свет,

Злобно выставив надбровные дуги.

 

Перемётная сума горемык –

Поперечная надежда слепая.

Рваной музыкой из пазухи тьмы

Бьёт забвение ключом, закипая.

 

Дно усеяли осколки.

Кому

Улыбнётся угадать вдохновенно?

Танцевали в хрустале девять муз.

Как пронзительно звенит пе-ре-ме-на!

 

Коробейники-ветра обнялись.

Тянем невод.

По нулям.

Пораженье.

Рок – бульдозер. На пути –

Пена, слизь;

И попробуй, измени положенье…

 

Зеркало Венеры

 

Рой перелётных слов.

Волю смогу ли дать?

Облако. Знак. Число.

Яблоко. Благодать.

 

Листья роняй, блокнот.

Жгут, как стихи, мосты.

Стая залётных нот

Взмыла; уста пусты.

 

Минус на минус - плюс.

Зеркальце да ключи.

Зноен в истоме блюз,

Тёмной любви зачин.

 

Наведена стрела.

Чуткая ждёт вода.

Женщина замерла,

Сдёрнув чадру стыда.

 

Страсть как удушье…нет

Способа устоять.

Ритма горячий нерв.

Вспыхнуть и просиять.

 

Лунная тетива

Перетянула тьму.

Путаные слова,

Вечный – Её к Нему –

Жаркий протяжный зов,

Томный глухой призыв:

Бросив труху призов,

Пить от её лозы.

 

Мой перелётный мир.

Лето в саду теней.

Дышит Венера. Миф

Дышит за нею, в ней…

 

Нет в зеркалах оков…

Страстно отринув стыд,

Женщины всех веков

Шепчут:

«Ведь это – ты?»

 

Истошный рэп

 

В самом деле, меня замкнули,

как провода.

Выйду, выдохну… упорхну ли?

Кругом вода.

 

Реку-книгу былин-нелепиц

листать устал.

Кровь стучит и картины лепит;

рычит металл.

 

Сердце жмётся в горниле боя,

инертный газ.

В диком поле меня тобою

Всевышний спас,

от петли, от иглы, от грязи

вернул домой.

Крепче не было нашей связи –

простой, прямой.

 

Мигом комнаты омертвели,

полны золой.

Переростка – из колыбели

меня – долой!

 

Путепроводы, виадуки,

развязок вязь.

Вербы стонут, ломая руки;

о горе, князь!

 

В самом деле, бадья разбита,

с червями – хлеб.

Выйду, выплюну dolce vita

в истошный рэп.

 

Опоён, опоясан страстью

иной, дурной –

Я подвластен, и этой властью

дышу, чумной.

 

 

Истребитель

 

Не о тебе насвистывает бриз,

Пространство на песчинки разбирая…

Остановись. Не надо. Не клянись

Грядущим днём. Изгнанием из рая.

Судьбу не усмиришь ни на вершок.

Обида – бедной беженки обитель.

На дне стеклянной кружки посошок.

У горловины – ангел-истребитель.

 

* * *

 

Кавалькада стальных червяков. Электрический рельсовый трассер.

Снова шёлковый жизненный путь пролегает по гребням сердец.

Тормози мою смерть, машинист! –

Я свои купола не раскрасил;

Никому не признался в любви;

Не увидел Париж, наконец.

В три затяжки летит Беломор.

В три секунды летит с турникета

Дионисия влажная гроздь, виноградная руна-рука.

Истекают тягучие дни. Истончается имя валета.

Остальные прошли в короли; не берут одного дурака.

Словно запонки лисьих следов, я читал потайные приметы

Самой горькой мечты, и круги

Всякий раз выводили туда,

Где сплетаются нервы дорог, и с ума шелкопряды-ракеты

Рано, поздно ли – сходят пешком

На бензиновый берег пруда.

 

* * *

 

Казалось, мир – большой, большой;

Пошевели – не шелохнётся.

Всё было прочным и прямым.

Теперь не то – разбился шар.

И только тайна за душой

Звенит у старого колодца,

И богоданное взаймы

Исчезнет, стоит сделать шаг.

 

Неисцелимая печаль,

Неизгладимая дорога.

Остался тонкий ветерок над бранным полем.

Мир-обман,

Где нет ни смыслов, ни начал,

Где ни безбожника, ни Бога,

Рассыпан каменный букварь

И морю молится шаман.

 

 

Калейдоскоп

 

Послушай, Брут! Мне чудилось, и ты

Пришёл за мною в мартовские иды.

Кипящий Тибр заглатывал мосты,

Как старец голодающий– акриды.

Планета затянула свой виток.

В холодной тоге смутного кадавра

Я наблюдал у Кассио – платок,

На переплёте книги – имя мавра.

Два Борджиа, химеры похорон,

Строгали, словно грифель, нити ртути.

А Ватикан пылал, как Илион.

Кричал Нерон,

Но я не понял сути

Венеции, огня, паралича,

Безумца, чей покой украл Вергилий.

Вода из вен черна и горяча,

Как свежая наклейка на могиле.

Прощай, родной. Налей себе вина.

Стальные дни – от бритвы до кинжала.

Теряя кровь, истаяла луна.

Приснился Брут. Рука его дрожала.

 

Каменный дождь

 

Разом прозрел. Кончились все кредиты.

Медленный бес танцы свои танцует.

Лезут на трон грязные троглодиты.

Маршал Мюрат на БМВ гарцует

 

Каменный дождь. Грозную волю божью

Не размягчишь; тучи роняют щебень.

Всё, чем я жил, вдруг оказалось ложью.

Я или мир – кто-то из нас ущербен.

 

Канте хондо

 

Боль обугленных желаний,

эхо дряхлого аккорда.

Строки стёртые посланий

в жарком дыме канте хондо.

 

Струны пьяного маэстро,

ржавый орден адмирала

в небе спрятала Селеста.

Море тихо догорало.

 

Баядерки на байдарке

плыли вдаль к руинам Трои.

Полотняные подарки

рвали лебеди-герои

ледяными плавниками

деформированных крыльев.

Дым клубился облаками,

зверь-земля – тоскою-пылью.

 

Сила зрелых воздаяний

на крови стеклянных пагод –

песня северных сияний

накануне звездопада.

 

Рыжий жар над жерновами

нервы рвёт и реет гордо.

Смерть пустыми рукавами

осенит, поманит с корта.

Задрожит над головами

полный смутными словами

древний ветер канте хондо.

 

Карантин

 

Мир протянулся белый-белый,

За облаками перевал.

Судьба, как цитрус перезрелый,

И понимаешь, оробелый:

Не те плоды, не те срывал.

 

Свой непокой по серпантину

Несёшь спирально к леднику,

Предав надежды – карантину,

Цветы – стальному каблуку.

 

На сорок дней крутые скалы

Огородили от людей

Предметы внутренней опалы:

Чем обернутся – тем владей.

 

Свой новый внутренний порядок,

Как факел, гордо подними:

Надежду – ядерным снарядом,–

Среди людей. Перед людьми.  

 

 

Кладезь

 

За околицей новый лёд.

Новый след на дорогу ляжет.

А серебряный самолёт

Тайну облака перескажет.

 

По секрету – тебе, ему,

Открывайся, далёкий кладезь.

Аэробус – небесный мул.

Мы – валеты в его раскладе.

 

Белой манною – санный путь,

Серой ватою – путь небесный

Вышивает какой-нибудь

Дух окрестности, гений местный.

 

И от чёрной любви пустой

Встал и смотришь, куда не надо.

Крови стылой поток густой,

Безнадежная серенада.

 

Клепсидра

 

Печаль – ночная маска зла –

Листает ветер безучастный.

И заоконная зола

Листвы ложится в сон злосчастный.

 

Тамтамы пульса в два виска

Качают мысленное сито.

Черна, как музыка песка,

Вода из времени клепсидры.

 

Тягучий вязкий холодок

Сочится с северо-востока.

И задыхается ходок,

Мечтой обманутый жестоко.

 

* * *

 

Когда наконец карнавальная музыка схлынет

Шершавой волною, усталой луною ущербной,

Веселие ряженых тихо, но верно остынет,

Ведь ветры под утро куда холоднее вечерних.

 

Иные бодрятся, в костюмах царей и вампиров,

Монахов, пиратов, летучих мышей и медведей.

Двух скромных дриад ангажирует тройка сатиров,

А пьяный арап громко лапает Смуглую Леди.

 

Во мне оживают, как искры, миноры печали.

Прохлада трезвит, от задора следа не осталось.

Моя неслучайная, я в вашей жизни случаен.

Феерия кончилась, радуга на две распалась.

 

Под маскою плещется море любви и покоя.

До слёз незнакомая – дар и каприз, и утрата.

Два мира, два странника сдвинуты мягкой рукою

Слепого властителя: тайна тиха и крылата.

 

Расходятся звери, вампиры, принцессы, герои.

Дриады растаяли; Смуглая Леди пропала.

Алеет восток, там заря свои пагоды строит

От воска до пламени в небе расцветки опала.

Прощайте, ступайте же.

Утро – похмелье сырое.

 

Столкнёмся на улице – завтра ли… годы спустя ли…

Смолчит интуиция, глядя в открытые лица.

Такая история; млечные реки иссякли.

И рваною маскою тусклое солнце пылится.

 

* * *

 

Когда часы замрут,

последняя минута,

простившись и простив,

уйдёт в небытие –

останется твоих

волос простая смута,

обыденный мотив,

суфлёры на суфле.

 

И, ставни затворив,

вне времени и места,

останется стоять

окостенелый дом.

На тающей тропе

неплодная невеста

целует миражи,

фиалки подо льдом.

 

Корсет

 

Снег сатиновым шлейфом струится на плечи осин,

На квадрат новостройки, на чёрный от слёз тротуар.

В онемелой груди престарелое сердце неси,

Словно древние блюзы – виниловых дисков noir.

 

Топонимика органов зрения, слуха, письма –

Под сургучными рунами, чёткими, точно запрет.

Дорогая архаика…

Белая вьётся тесьма

По карнизам, по лестницам. Город шнурует корсет.

 

От окраины в пригород тянется матовый шлейф.

Опускается занавес на кольцевую, горит.

Разлетелся на атомы северный облачный сейф.

Старомодной элегией снежное небо парит.

 

На газон стадиона, на чахлые травы лугов

Опускается медленно плавная ткань. Кружева.

Бережёное сердце, прости своих вечных врагов,

Слиток бледного золота в теле усталого льва.

 

Крик

 

Плыли месяцы – я терпел

Тишины тёмно-синий яд.

Кто осудит меня теперь,

У излучины ноября?

 

Может, этот чужой старик,

Что ладонью глаза зажал?

Не чурайся моих вериг.

Я дрожу, как вода ножа.

 

Я кричу, а луна – свежа,

Как распахнутый настежь зверь.

По-над крышами ворожа,

Ищёт веры, а ты не верь.

 

Кровь ягуара

 

Плывём по бетонному телу пустыни

В неоновом зареве нового Солнца,

Мужчины бездетные и холостые,

И век наш – певец сумасшествия соло.

 

Глаза наши скрыты густой тонировкой,

В ушах заливаются радиошоу.

Тела изукрашены татуировкой,

Цветные фрагменты чего-то большого.

 

Открытия ждут,

Каждой твари по банке!

Гнусаво ощерясь, накатим угара.

Мы шаркаем, словно живые рубанки,

Большими глотками пьём кровь ягуара.

 

Жестянки пустые, упавшие наземь,

Цветниною – манною аборигенов

Становятся; далее тоннами сразу

Скупаются сектою рыжих гогенов.

 

Нас это особо не интересует,

Мы пьём по второй в предзакатном неоне.

Пустыня полна забракованных судеб,

Живые здесь – как мертвецы в пантеоне.

 

Блаженно пусты черепные коробки.

Одно развлеченье – наушников пара,

Одно украшение – татуировки,

Одно утешение – кровь ягуара.

 

 

* * *

 

Листва шуршит. Приятный тихий звук.

В задумчивости шаркает прохожий.

Дубовый лес со сброшенною кожей

покачивает тысячами рук.

 

Сплетение причудливое форм

в свой лабиринт затягивает взгляды.

Что было скрыто – ясным стало рядом,

едва сломался жёлтый светофор.

 

Спокойная и светлая печаль,

любви последней миг отъединённый.

И слушаешь душою просветлённой

тишайшее дыхание: «Прощай».

 

* * *

 

Лунный фонарь. Тренога.

Предан я в руки рока.

Повремени немного.

Не уходи до срока

Голос – два тона ниже…

Бархатный плен. Контральто.

Фея-фортуна ближе.

Крутит и крутит сальто.

Ты повторяешь, «надо»…

Не понимаю вовсе

Чёртового расклада.

Ты уезжаешь. Восемь.

На пятачке прихожей

Губы не дашь, «не стоит».

Промысел, выбор Божий? –

Место моё пустое…

Лифта зубовный скрежет…

Медленно выше, выше…

Кто тебя, нежить, нежит?

Кто там живёт на крыше?

 

* * *

 

Медные трубы так и не зазвучали.

Зря я горел, зря уходил под воду.

В воздухе пахнет сыростью и печалью,

Ветошью, дрожью, ложью жене в угоду.

 

Грязью разверзлись просеки и просёлки.

Хода не стало ни в облака, ни к дому.

В коконе пыли мысли уплыли с полки.

Много ли веры мне – огольцу седому.

 

После уценки тайна всегда тускнеет;

Грустно с витрины смотрят ряды товара.

В кубрике шхуны злобного Гименея

Медные трубы только у самовара.

 

* * *

  

Музейного домика слепок.

Старинная ткань островов.

И воздух по-зимнему крепок.

Нет снега, но лёд – за него.

 

Пальто утеплённые ткани;

Поднятые воротники.

Не время для рьяных исканий

Ударной горячей строки.

 

Сезон непоспешных раздумий,

Серьёзный безрадужный час.

Кто летом вставал на ходули,

Скрипит костылями сейчас.

 

На тёплых дюнах

 

Возьми себе мой ветер, сон, янтарь.

На дюнах дремлет тихая печаль.

Над горизонтом – облачный алтарь.

Вернётся в полночь лунная свеча ль?

 

Прильнуло к сердцу тёплою волной

Такое чувство, что не передать.

Что будет дальше с этой тишиной,

Когда придёт команда пропадать?

 

Ныряет парус…

Яхта подойдёт

И загорелый явится плейбой.

Печаль проснётся, вечер упадёт,

Лишь камешек ты унесёшь с собой

 

Туда, на яхту, в райские края,

В объятья моря, в Юрмалу, бог весть.

Играет грубо мной фантазия;

Мне показалось, будто что-то есть.

 

Мечта в бикини цвета васильков,

С чего я вдруг решил, что ты – одна?

Бормочут волны сказки рыбаков.

На тёплых дюнах – алые тона.

 

Над голенищем Апеннин

 

Адриатический рассвет…

В лазури чайки голосили.

Мне захотелось уловить, о чём же птицы говорят.

Да только память и печаль

В канкане будничных бессилий

Перекрывают кровоток,

Видеоряд и звукоряд.

 

Нерукотворные сады,

Некоролевская корона,

Необъяснимые следы

Не приходивших не ко мне.

Не обещайте мир-мирской,

Не обольщайте Оберона.

Смотрите, как бы не нашлось в ответ гораздо больше «не».

 

И ты, мой мальчик, Юний Брут

В свой час – означенный, урочный

На сцену вылетишь… Блеснёт

Твоя улыбка в белый зал.

Над голенищем Апеннин восходит замысел построчный.

Юпитер в образе Христа.

Юнона пишет образа.

 

Семь нот недели, семь Голгоф,

Семь смертных дел, семь капель рома.

Семь легионов грозных слов Сенат поставил под ружьё.

Гроза грядёт – голодный лев.

Летят с востока рыки грома.

Стальные тучные стада палят лазурное жнивьё.

 

Не стало детских голосов, бежали с пляжа англичане.

Лишь бесноватый Агасфер, седую бороду задрав,

Трясёт трухлявым костылём…

Горят античными свечами

Во глубине его морщин

Глаза…

Юпитер, ты не прав!

 

И, южный полдень раскроив, тугая молния рванула.

Вставали волны на дыбы, и теплоходы шли ко дну.

Старик истошно хохотал, себе к виску приставив дуло.

А ветер яростно крутил свою басовую струну.

 

Покуда (как писали встарь) не лопнут от натуги щёки,

Он будет – чёрт ему не брат – пути вселенские мести.

Мы, как моря из берегов, выходим – в путь.

Другой. Далёкий.

Сложи воздушные персты и тень мою перекрести.

 

Не обо мне

 

В чёрном клобуке старый монах

молится в окно рыжей луне.

Сыро и темно в этих стенах.

Ты тоскуешь, но – не обо мне.

 

Как его зовут, кто он таков,

я хочу узнать и не хочу.

Выплыла луна из облаков.

Ты её сестра, я не шучу.

 

Я тебе тайком тоже молюсь.

Фото на стене; млеет свеча.

В море головой… я не боюсь;

штормовой волной ­– в мокрый причал.

 

Кое-как держусь, чтоб не набрать

номер твой простой. Руки дрожат.

Если бы судьбу переиграть!

Слишком далеко карты лежат.

 

Слишком далеко, как до луны,

рыжая моя, мне до тебя.

В чёрном пиджаке бог тишины

истово кричит – но про себя.

 

Сыро и темно, словно в тюрьме,

в комнате, где ты любишь его.

Он уже несёт в лестничной тьме

все мои слова до одного.

 

Мне твоя душа ясно видна.

Любится – люби; верится – верь!

Древние, как Бог, он и она

на замки-сердца заперли дверь.

 

Небо запеклось, розовый край.

Утренний гонец – на стременах.

Затворив окно в келью-сарай,

только что уснул старый монах.

 

 

* * *

 

Не раздумывай, уезжая.

Улетая – лети бегом…

Недоласканная чужая.

Вот он поезд и вот вагон.

 

Тропы памяти перекрыты.

А иначе стократ больней.

Очертания в уголь смыты.

Люди – тени своих теней.

 

Псы-колёса грызут, глодая,

Рельсы.

Тянется лай стальной…

Не раздумывай, пропадая

В горизонте, за тишиной…

 

Некого искать

 

Даже если мы подключены

И по вечерам заходим в скайп –

Наши голоса разлучены.

Нечего и незачем искать.

 

Цифровая сбившаяся речь,

Словно грач, порхает по сети.

Выбраны давно лимиты встреч,

Далеко разъехались пути.

 

Пусть летит отчаянный сигнал,

Низвергая или вознося

Тех, кто никогда тебя не знал,

Кто добавлен в список, не прося.

 

Между нами – памяти поля:

Замыкает, плавится, искрит.

Наше ложе – серая земля.

Наше детство – ранний неолит.

 

Некого и некому искать.

Дом снесли – дверей не отворить.

Мы одновременно входим в скайп,

Чтобы друг не с другом говорить.

 

Впитывает оптоволокно

Микрофоном вычерпанный звук.

Вертится, свистит веретено,

Парки ткут, не покладая рук.

 

Нетипичный пьеро

 

За крупицы азарта заплачено долгим рублём.

Пораскину умишком, лукавые сети раскину.

Назови меня завтра крестовым царём-королём;

Нетипичный пьеро, я скорее сродни Арлекину.

 

Ослепи мою маску, поэзия здесь не в чести.

Все ушли в катакомбы, Одесса пуста, как Пальмира.

Прописную гримасу на мне, как во сне, начерти.

Сотвори же меня, как издревле творили кумира.

 

Завершится игра. Словно кубики, спустят на дно

Расписные гробы с реквизитом чудных церемоний.

Леди Макбет сожжёт над Гудзоном своё кимоно.

Чарли Паркер порвёт сразу три антикварных гармони.

 

Нож-блесна

 

Журавлиные молнии…

Ложь во мне, нож-блесна.

На лице, на пергаменте – тени ветвей, слова.

Запоздалые праздники высветлила весна.

Небеса покаянные.

Воля.

Вода.

Трава.

 

Аргонавтика города.

Дом на ладье Медей.

Медальонами медными – ноты,

Нетленны льды.

Разрушение времени. Штурман земли людей

Пропадает над водами, закольцевав следы.

 

Кабала беззакония.

Век золотой в устах

Ни на шаг не задержится в ритме грошовых строк.

Ножевое,

Подножное,

Сложное,

Дрожь да прах,

Журавлиными грозами древо рождает рок.

 

Отольются пророчества дев и стенанья сов

По извечному встречному правилу: он – она.

На пергаменте нервами серых ночных часов

Небылицы – края мои.

Тайна во сне ясна.

 

* * *

 

Ну куда нам выдумывать образы?

Всё уже было.

Источённым сюжетом утрётся парнасский червяк.

Остаётся одно – до утра танцевать краковяк.

Поутру в голове будет месиво;

К чёрту чернила!

В глушь, в деревню… скажи плагиат, я скажу парафраз.

А пойди и прими безыскусственно, как руководство.

Без тебя, да без нас не поднять на селе коневодство.

– Так идём да поднимем…

– А запросто!

К чёрту Парнас!

 

Обрыв плёнки

 

До горизонта грязные торосы,

Чешуйчатое пегое колье.

Змеится змей, звеня дугой коросты.

Апоплексичен мир дезабилье.

Пигмеи-рыбы с пятнами пигмента

Метают бисер перед VIP.

Сорокою стрекочет кинолента.

Покорный зритель знай себе терпи.

Блистают, как пятнистые пироги,

Скукоженные выползни-плащи.

Змея дрейфует азимутом строгим,

Перемещая свой бугристый щит.

Сон разума: рождаются уроды.

Французы бы сказали, се ля ви.

Но эту киноверсию природы

Механик тут возьми да оборви.

 

Ольвия

 

Один – неправ.

Один из нас неправ.

Дозорный коршун – даже – знает это.

Глухая нота дряхлого поэта

Влетела в горло, правила поправ.

 

Молва-лавина.

Истины тесны.

Дороги опоясывают город.

Рассечены

Акрополь и агора.

Античный блеск.

Оливковые сны.

 

Туман разлуки, холод забытья.

Невнятные пророчества-изводы…

В сухом песке – разбитые подводы

И смутная, как воздух, Ольвия.

 

Невеста невесомая в груди

Таит чужую жгучую неправду.

Солёные синкопы миру-граду

Подымут веки:

Страждущий – гляди!

 

Пылающее злое колесо

Вонзает в нерв расплавленные спицы.

За кольцевой молчание клубится

Несотворённой сказке в унисон.

 

 

Омут

 

Пляшет поток бурно.

Белый горит камень.

Твой золотой Будда

В толщу воды канет.

 

Будешь искать – только

Пенистый след тает.

В тысячу лет столько

Выпьет воды тайна.

 

Как подойти к дому?

Должен же быть остров!

Тянет поток – в омут,

К чёрным теням острым.

 

Отчужденье

 

Не объясню, не нарисую

Цветную музыку, полёт.

Любовь застыла на весу, и

Тревога – не перестаёт.

 

С такою ласковою болью

Дрожат бумажные листы.

Предуготованною ролью

Кто насладится?

Разве ты

Смахнёшь легко обрывки строчек,

Как пыль, как сор, как пустоту,

Где двое грустных одиночек

Проводят чёрную черту,

Мечту о новом возрожденье

Безвольно, тихо хороня.

И прорастает отчужденье,

И упрочняется броня.

 

Пишу тебя

 

Чужие люди движутся, трубя,

Наперерез расплавленному лету.

А я пишу печальную тебя

На маленькую синюю кассету.

 

Полуусталость, словно полутьма,

Сквозит и дышит в плеске монолога.

Глубины духа светочу ума

Посвящены…

Соната и дорога.

 

Волна и воздух: речь твоя чиста;

Легчайший сон, носящий имя сбудусь.

И озаряет землю Красота,

И – сквозь печали – прорастает Мудрость.

 

Век, словно вечер, краток и летуч;

Но – летописец сотворенья света

Из вещества литых кромешных туч,–

От посторонних скрою чудо это.

 

Мой личный врач – мой электронный ключ.

Носитель тайны – синяя кассета.

Сон-эликсир. бог-птица, голос-луч

Во мне, в зиме, на побережье, где-то…

Пишу тебя. Как летопись. Как лето.   

 

Под мокрый смех

 

Опять на ощупь,

холодным ртом

в Орловой роще,

в пути пустом

целую снег,

шепчу, не глядя

и мох, как мех,

рукою гладя.

 

Все взгляды – мимо;

сырая даль

легла незримо.

Найди, отдай

кольцо надежды,

вседневный ринг.

Сожги одежды,

проклятый Рим.

 

На сером поле

глаза пролью.

Сожги в стодоле

весну мою.

Наставлю бельма;

и мох – мой мех –

лёг безраздельно

под мокрый смех.

 

* * *

 

Полустанок – лодка в море медуницы –

Уплывает, увлекаемый приливом.

Проводите нас обратно, проводницы,

До неправды, до несчастия счастливых.

 

Простодушные шаги звучат белёсо,

Налетая на ромашковые мели.

Разгадала ты: гадание – на слёзы,

Островами костровища каменели.

 

На ступенях, не торгуясь, разменяли

Чёт и нечет, письмена очарованья.

Разлетятся оловянными перстнями

Послесловий одиноких волхвованья.

 

Две горсти и две молитвы, но едва ли

Вертолётный шмель сведёт одну с другою,

На бурунах поцелуи обрывая,

Ленты света оставляя за собою.

 

Полюс

 

А.Л.

 

Мариенбург. Обледенелый сон.

Сиротская строка одноколейки.

Оконца словно серые наклейки.

Бездомных псов протяжный вой ли, стон.

 

Два силуэта утлых «Жигулей».

Четыре-семь, а номер таксопарка

Забрызган в дым… Ты всё ждала подарка,

Но не хватало мыслей и рублей.

 

Сидим сам-друг, «Дом Яго» из ларька

Венчает стол. Закуска на тарелке.

Напольные часы сомкнули стрелки.

Но телефон работает пока.

 

И башенки завода Рошаля

Гудят под жестяными колпаками.

Цыганка-ночь просторными руками

Закручивает время до нуля.

 

И опадают звуки. Чёрный час.

На перегоне встал зелёный поезд...

 

Но… чувствуешь? Вселенной тайный полюс

Явился здесь. На кухне. Возле нас –

 

Шифрованный, горячий, именной,

Вмонтированный в сердце. В сердцевину.

Обледенелый сон скрывал – лавину,

Таился Космос – в скудости земной.

 

Безденежье, бессилье декабря,

Обшарпанные лестницы, простуда

Сезонная – не значимы, покуда

В твоей улыбке плещется заря.

 

И красное дешёвое вино

Прекрасно, словно первое причастье.

Моё несвоевременное счастье,

Ты спрашивала чуда? –

Вот оно.

 

Попутчица

 

Плывут поезда. Чёрен парус отца-тепловоза.

Железное море. Буруны в кильватере шпал.

Зеркальную дверь затворили мы. Чайная роза

Шагнула на столик изящная, цвета опал.

 

– Вам нравится?

– Да, – откликаетесь, – нравится с детства.

Прозрачная баночка наполовину полна.

Попутчица, я не умею на вас наглядеться.

Почти незнакомы. Но разве то наша вина?

 

Плывут берега. Пролетают столбы цифровые.

Ну, сколько ещё их осталось до вашей Москвы?

Чем дальше, тем больше мне кажется, что не впервые

Мы встретились, да… уточнить затрудняюсь, увы.

 

На вашем лице чуть рассеянно бродит улыбка.

По-моему, вы чуть наивны и слишком добры.

А я – фантазёр. Всё туманно и, стало быть, зыбко.

Но матч начался.

Мы в игре, а они – вне игры.

 

 

Последний кадр

 

Иди, покуда голос не угас,

Держа в ладони вещую синицу.

На вдохе выжимая полный газ,

Молиться на пустую плащаницу.

 

Стоп-кадры чёрно-белого кино,

Календари, отметки, эпизоды

Выкладывай костями домино

На шерстяные груди непогоды.

 

Гранаты града грянут на шоссе.

По тормозам – протяжный звук мышиный.

Жан-Поль Марат братается с Мюссе,

Изобретая новые аршины.

 

Не выпускай синицу из руки

По-над крылом вселенского аркана.

Занесены стальные кулаки.

Сверкают зубья волчьего капкана.

 

Струясь, искрит расплавленный свинец.

Плывёт на город атомная вата.

Последний кадр. Написано – конец.

Указана сегодняшняя дата.

 

* * *

 

Посторонний торопит коня,

полнолунье грядёт.

В глубину, к потаённым корням

бубен сердца ведёт.

 

Словно кокон, размотан туман

повседневности; и

плотояден голодный кайман.

Из его чешуи

соткан внутренний тёмный надрыв,

что под спудом растёт,

чья луна – термоядерный взрыв –

сбив замки, расцветёт.

 

Посторонний напрягся в седле,

шпоры жалят бока.

Но безглазая кукла – в петле

впереди рысака.

 

Переполнены серым песком

песни, сны, чудеса.

В горле времени комом-клубком

запеклись голоса.

 

* * *

 

Появляешься вечером, влагу в ресницах тая.

Облака осыпаются, лишь накренится основа.

Проплываешь немая-немая, ничья, не моя.

В лабиринте прощаний забыто секретное слово.

 

Инвалидные лодки – большие речные жуки.

Ты, вжимаясь в уключины, молишься высохшим телом.

Остаётся гадать, глядя с берега Леты-реки –

Что ты хочешь услышать, зачем появляешься в белом.

 

Твои хрупкие вёсла – всего лишь стекло, зеркала.

Слева быстрое зеркало, медленно зеркало справа.

Ослепляя блистают два солнечных диска-крыла.

Два кривых ятагана.

Разъятое время.

Расправа.

 

Волны чёрные вязкие мнут отражения лиц,

Где дрожат небеса – под водой перевёрнутый купол.

Ты – последняя женщина древнего племени птиц –

Слишком долго живёшь в этом городе каменных кукол.

 

Правила

 

Надо было звонче нам

Выкликать из темноты.

Эта ночь окончена.

Закрома пусты.

 

Суетному, душному,

Дребезжащему в ушах

Городу тщедушному

Не пожертвую гроша.

 

Воротник расправила,

Прядь откинула со лба…

Так нелепы правила,

По которым – не судьба.

 

Принцип неповторимости

 

Не надо надеяться, рваться, стараться:

до прошлого нам никогда не добраться.

Не встать, не влепиться на берег озёрный

двоим нам – мечтателям и фантазёрам.

 

Возможно, доступна та точка пространства,

желтеют кувшинки, как протуберанцы,

настил деревянный двоих ещё держит…

Но дух наш смирён, укрощён, безнадежен.

 

И – расположив два предмета в пространстве,

как для реконструкций, как для имитаций,

мы если в итоге чего и достигнем –

то только согласия, что не воздвигнем

из ауры места и памяти сердца

незримой скалы, где незримая дверца,

открывшись, пропустит в усталые эти

тела тех, которые – взрослые дети.

 

Им нет аналогий,

ни сути, ни места.

Им нет технологий,

как для палимпсеста.

Поток непрерывен,

законы другие

Но бьётся в надрыве

дитя ностальгии.

 

Проводы

           

Уходим вслед за вами

в нетронутую стынь,

сбивая рукавами

песчаный тлен пустынь.

 

Барханы ледяные

хранят шаги калек.

Печальные родные

повесят оберег.

 

Сгрудятся за столами,

за долгую версту,

словами, как телами,

толкая пустоту.

 

* * *

 

Прохладный свет меж тёмных башен

Всё глуше.

Сумеречный час.

А я хочу быть только вашим –

И впредь, до гроба, и сейчас.

 

Нет ни истока, ни границы.

Пробью ладонью тонкий наст.

Во мне с рождения хранится

Воспоминание о нас.

 

Мне этот опыт не подсуден,

Тайник надёжен и глубок.

В круговороте стылых буден

Одною вами, видит Бог,

Я одержим, томим, терзаем,

Теснимый в сладостном бою.

Мы словно реки замерзаем,

Не отыскав на карте юг.

 

Прохладный свет истаял.

Замок

Как чёрным снегом занесён.

Я провожу вас до вокзала.

Вы в поезд сядете.

И всё.

 

 

Пыль

 

Осядет свет в пустой пороховнице.

Сотрётся след. Легенда выпьет быль.

Откроешь книгу – мудрые страницы

Рассыплются, и слово станет – пыль.

Идите мимо, ибо всё равно вам.

Цвета эпохи – глянец и гранит.

Живи, жилец. Я грязь твоим обновам.

Одна надежда только и звенит...

 

Рыба-рыба

 

Хвоинки, залучённые в янтарь…

Мы бесполезны. Воздух – словно глыба.

Нам приговор пролаял пёс-январь.

Ни хода. Ни исхода. Рыба-рыба.

 

Студёным утром кончился полёт.

Вторые сутки головокруженья.

Нас намертво вмораживают в лёд,

Конвульсии. Агония движенья.

 

На наших думах – каменный пустырь.

Предрешено, здесь утвердится свалка.

Врастает в сердце ледяной костыль.

Мы умерли. Нас нет. И нас не жалко.

 

Сильвия. Осень

 

Слышали озеро пасмурным утром?

Птичье молчание в сером картоне.

Сильвия дремлет. Листы как ладони.

Жёлтые слёзы, табачная пудра.

 

Дерево-море сторуко, суставы

Медленно кутает дымом-туманом.

Мелочь каменьев по тонким карманам

Сыплется…

Дайте другие уставы!

 

Слово «уста» невзначай уроните,

Но – безотчётно, вовне ностальгии.

Мы – те же самые, только другие.

 

Следом потянутся «очи»… «ланиты»…

Чёрной печурки ольховые яства…

Храм… егеря… слобода… дилижансы…

Юноша, отрок, читающий стансы –

Что-то насчёт красоты и коварства.

 

Галки, как нищенки, пристально глядя

В морок давно облетевшей сирени,

Видят внутри преклонивших колени

Призраков серых при полном параде.

 

В камне – орёл на вершине колонны, –

Кажется, миг – и рванёт с пьедестала.

«Озеро, звонкое, словно зерцало…» –

Не осекитесь, во имя мадонны!

 

Шагом шепчите закон узнаванья,

Сильвию, словно поэму, листая.

Бредит полётом утиная стая.

Сон камышовый, канун расставанья…

 

* * *

 

Синие шторы сдвину, закрою – спрячу

Ужас надежды в комнатном полумраке.

Целые ночи пью напролёт и плачу.

Тащится время шагом больной собаки.

 

Угольной пылью пахнут живые розы.

В зеркале разом кончилось отраженье.

Форму теряя, но не меняя позы,

Я начинаю мысленное скольженье.

 

Лезу по стенам сквозь этажи чужие.

Жухлой газетой рвётся вигвам панельный.

Бабочек света, крылья пронзив, сложили

Жёлтые куклы в жёлтый альбом смертельный.

 

Напрочь утрачен счёт и порядок суток.

Пришлые слёзы, вкус заводского снега

Вялою слизью мёртвый червяк-рассудок

Липнет к подошвам,

Звёздная птица Вега

 

Лопнула в небе, брызнула ярким телом

Хаос и Космос переменив местами.

Люди из воска брови подводят мелом,

Серою пахнет эта густая стая.

 

Синий кристалл

 

Просто – устал

быть отчуждённым от…

Синий кристалл

у равнодушных вод.

 

Близости нет,

дружба – тягучий миф.

Брошен кларнет;

сух, словно камень, мирт.

 

Лунных глубин

вязок болотный шёлк.

В сети чужбин

Родину – хоть вершок! –

тщетно искал,

смертно хлестал коней

выродок скал,

дерево без корней.

 

Между чужих –

старых, смурных, глухих –

глупо кружил,

мнилось, в потоке их

встретится вдруг

близкая мне душа –

женщина, друг…

С грохотом лопнул шар

веры, идей.

Реку сковал бетон.

Я лицедей.

Близкие мне – никто.

 

Синий кристалл,

чуждый всему вовне.

Чаша пуста.

Мысли глухой стене

стали подстать.

Далее –  шах и мат…

Ждать перестать –

это сойти с ума.

 

* * *

 

Слепое поле. Слякотное дно.

Фигура речи – компас мирозданья.

Двустворчатое млечное окно

Непрочного ветшающего зданья.

Фонарный столб – обугленный скелет.

Под ним хоронят письма нелюбимых.

Сними на память старенький секрет,

Напротив кирхи, в бронзовых руинах.

Везде фиаско, где бы ты и с кем

Не говорил про брачные корзины.

Гламурной вошью мимо микросхем

Ползи под юбку мёртвой Мнемозины.

 

* * *

 

Слово прощай.

Бледный тяжёлый день

Каплет, как воск.

Некуда мне идти.

Улица-сон движется в пустоте,

Словно бархан.

Слово ещё: прости.

 

Вырван росток, выставлен незачёт.

Бьются в висках рваные перья строк.

Игнор-листы, чёрные списки, блок…

Чистый твой мир – мимо меня течёт.

 

Ни объяснить, ни объясниться, ни

Переломить глупой беды хребет.

Вижу один выход из западни:

Память отгрызть,

В ноги швырнуть тебе

Свиток лучей, алый живой бутон.

Пусть на миру вспыхнет звезда-скрижаль.

 

Слово прощай,

Тихий тяжёлый стон.

Боже, как жаль…

Очень и очень жаль.

 

 

Смена вех

 

Ты меня не помнишь? Не беда.

Постою крестом краеугольным

На сырой границе ноября – избегая взгляда, глядя в даль…

Скоро-скоро лягут холода.

Забубенным звоном колокольным

Поплывёт по речке первый лёд, а потом застынет, словно сталь.

 

Мёртвые курлычут журавли

Из-за четырёх зеркал Харона.

Проницают серединный мир – неумолчный скрежет, горький гул.

На карнизе подлинник Дали

Атакует серая ворона,

Как миниатюрный мессершмит.

И душа сгибается в дугу.

 

Что с тобою стало, говори,

После незапамятного мая.

Что за ветер бродит в голове? Кто навёл летейские лучи

На былые думы-алтари?

Говори!

Но ты – глухонемая….

Равнодушно куришь под окном,

Точишь каблуки о кирпичи.

 

В будке трансформаторной – вода.

Мысленно немыслимые формы

Придаёт всевидящий творец элементам Млечного пути.

Искренно замкнуло провода.

Прошлому сложили приговор мы…

Причитая, тропари читал воробьям расстрига-еретик.

 

Неверны. Равноудалены

От надежды, мудрости и веры,

Сонмы полусонных горожан не следят, не видят смены вех.

Ветер, отразившись от стены,

Разметал дождливые химеры.

Холод пробирает до костей, и моя молитва – слово снег.

 

Сухие листы

 

Мы сухие листы.

Ни творить, ни мечтать, ни смеяться.

Догорели мосты,

словно судьбы, что сбыться боятся.

 

Облака посолонь

протянули свои катафалки.

Костяная ладонь

рубит нить; обезумели Парки.

 

Нервы – грязный клубок.

Перепутаны сальные струны.

Чёрный кратер глубок.

Мы на дне, как опавшие луны.

 

Волей, силою чьей

соткан каждому каменный панцирь?

В благодатный ручей

сыплют яд суетливые пальцы.

 

У корней немоты,

словно в пятом углу мирозданья,

лентой лавы застыл

стыд – страдание без оправданья.

 

* * *

 

Теперь скажи мне,

Какою силою ты хранима,

В ночи ведома?

 

Дожди сложили

В окне заплаканном контур мира.

Бежишь из дома.

 

В неровном свете

Одна картина, читай, загадка

Другую сменит.

 

Вертится вертел.

Кусты черёмухи дремлют сладко.

И ты на сцене.

 

Потом напишешь

В блокноте синем пером гусином

Себя на фоне.

 

Неровно дышишь.

А поезда до зари застыли

На перегоне.

 

Слепым последом

Иду наощупь, иду по звуку.

Следы простыли.

 

Рассвет неведом.

И все дороги ведут в разлуку.

В миры пустые.

 

* * *

 

Тонкой тенью на промокшем тротуаре

Девушка, невеста, Сольвейг, Чайка,

Чио-Чио-Сан, Ассоль, Изольда…

Зря тебя по имени позвали.

Всё закономерное – случайно.

Радости цена четыре сольдо.

До утра останешься дождливой,

Слёзною, нечаянной, нежданной,

Опустевшей… нет, опустошённой.

Разве это сложно – стать счастливой?

Богоданный вдруг – неблагодарный?

Промолчишь на ветер отрешённо.

До утра часа четыре, и не важно

Сколько там тебе недосказали.

Влажные ресницы. Вуалетка.

Не вчера, не завтра, но однажды

Всё сошлось бы.

Пусто на вокзале.

Поезда не ходят.

Или – редко…

 

Тоска

 

Холодны печальные зарницы,

Тишиною спутаны цветы.

Хмурые застыли очевидцы –

Тупики, проулки и мосты.

 

Кляча тянет, цокая, в пролётке

Тело с медной бляхой на спине…

Тем, кого Харон катает в лодке,

Бесполезно спорить о цене.

 

На маршруте – твёрдые тарифы.

Грубый грек без жалости суров.

С древности седой седые мифы –

Вековой незыблемый покров…

…………………………………

Лошадь голодна и утомилась,

Мать-дремота манит отдохнуть.

Жизнь, подобно шлейке, набок сбилась.

Некому оглобли повернуть.

 

Старая скрипучая повозка,

Как нелепый стон без языка,

В рукаве сырого перекрёстка

Замерла.

А имя ей – тоска.

 

Тоска

 

Холодны печальные зарницы,

Тишиною спутаны цветы.

Хмурые застыли очевидцы –

Тупики, проулки и мосты.

 

Кляча тянет, цокая, в пролётке

Тело с медной бляхой на спине…

Тем, кого Харон катает в лодке,

Бесполезно спорить о цене.

 

На маршруте – твёрдые тарифы.

Грубый грек без жалости суров.

С древности седой седые мифы –

Вековой незыблемый покров…

…………………………………

Лошадь голодна и утомилась,

Мать-дремота манит отдохнуть.

Жизнь, подобно шлейке, набок сбилась.

Некому оглобли повернуть.

 

Старая скрипучая повозка,

Как нелепый стон без языка,

В рукаве сырого перекрёстка

Замерла.

А имя ей – тоска.

 

Трамвай

 

Не случившееся чудо моё…

Незабвенная забытая – ты…

Вырастает из обиды быльё,

Разрушаются дороги, мосты.

 

Рельсы ржавые ведут в тупики –

Хоть собакою с тоски завывай –

Где резвился, высекал огоньки

Наш заветный разноцветный трамвай.

 

Мы друг друга сочиняли взапой,

Чтобы после прочитать по слогам.

Дождик ласковый забавный слепой

Истончался по лучам-берегам.

 

Нитка-ниточка в ладони судьбы

И сама-то истончилась на нет…

Рваной музыкою медной трубы

Ночка-ноченька плыла на рассвет.

 

На рассвете-то всё рухнуло вдруг –

Костным хрустом, треском каменных свай.

Мы простились на Проспекте Разлук…

 

А назавтра отменили трамвай.

 

 

Три ландыша Ариадне

 

Иду в ледяном плаще

По синим январским дням.

Молитвы шепчу вотще

Вечерним/ночным огням.

 

Три ландыша, три сестры

Привиделись на снегу.

От этого – и надрыв,

Которого я бегу.

 

Рычит в лабиринте зверь,

От голода разъярясь.

За дверью – другая дверь.

Над нами – иная власть.

 

Виденье моё, вернись!

Откройся, весенний сад.

От ветра скрипит карниз,

Разодраны паруса.

 

Добраться, найти, убить

Чудовище, чадо зла…

Звенит ледяная нить,

Дрожит путевая мгла.

 

Хозяином-январём

Отверзнута западня.

Всё ближе, всё громче рёв,

Блистая, слепит броня.

 

Когда побеждённый бес

Испустит зловонный дух,

Прольётся тепло с небес,

Я выход легко найду.

 

Стоит в ледяном пальто,

Как ландыш, душа в цвету –

Невзрачная кроха, что

Мне нить протянула ту.

 

Ручьи по лицу земли

Счастливые потекут.

Дождётся, узнает ли?

Придёт ли – в парче, в шелку?

 

Едва зацветут сердца,

Как маленькие миры,

Ей явятся для венца

Три ландыша, три сестры.

 

Трио

 

Утекает живое вино через мятую марлю.

За окном вырастает туман, словно белый состав.

Я тебя в электронном письме на словах обнимаю,

А на деле – в другой монастырь направляю устав.

 

Мне неловко, но время идёт и решение зреет.

Ненадолго дуэт кобылиц у меня в поводу.

Удалённая наша любовь не горит и не греет.

Всё сложнее блюсти статус-кво ложной верности льду.

 

И понятно, с какой стороны ожидать изменений:

Нарисованной пищей никак голод не утолить.

Героиня же с номером два, безо всяких сомнений,

Чудо-женщина: лишь намекну – начинает стелить.

 

Невротический дёрганый мир платонически ломок.

Поцелуй у тебя – лишь значок, только слово одно.

А на ложе – на жалкую горсть виртуальных соломок

Сквозь измятую марлю любви вытекает вино. 

 

* * *

 

Ты смотрела не в меня, смотрела насквозь.

Улыбалась грустным-грустному чему-то.

Сочиняла скоростные строки наспех.

Время осень. Время без году минута.

Не рискую согрешить ни полусловом.

Между нами пролегла лыжня слепая.

Возвращаюсь в этот ветер снова, снова,

Бледный бисер в трын-траву пересыпая.

Миг неспешен, нереален, бесподобен

Мог случиться, только ты не отозвалась.

Нитка-искорка средь выбоин-колдобин

Заблудилась. И конечно – оборвалась.

 

Угасший город

 

На глубине зрачка

дремлет угасший город.

Сон-голосок сверчка,

мельник и ворон.

 

Роща старинных лип

щедро дурманит грешных.

Ставней вечерний скрип

длится неспешный.

 

Церковь и каланча;

площади круг брусчатый.

Рдеет любовь-печаль,

как отпечаток.

 

Кто это оборвал

липовый цвет до срока? –

До смерти целовал.

Верил ли в бога?

 

Девушку взял в мужья

омут речной глубокий.

В толще небытия

стёрты дороги.

 

А на глубинах глаз

землю сгребают горсти.

Жители, ровен час,

все на погосте.

 

Смыло кресты весной

буйное половодье.

Видимо, водяной

Дёрнул поводья.

 

Липы усохли, и

их порубили хором

строгие лесники

мельник и ворон.

 

* * *

 

Уже не пристальней – грубее

Глядится ум в тенёта сна.

Уже поклажа скарабея –

Навозный шар, а не луна.

 

Легко стираются личины,

Позабываются слова.

Ясны и цели, и причины.

Холодной стала голова.

 

Давно незыблемы границы

Между полезным и пустым.

Ручные старые синицы

Поджали тощие хвосты.

 

Мечта с надеждой мало весят.

Куда надёжней – две доски.

Изъела ржа, покрыла плесень

Все облака и маяки. 

 

* * *

 

Утопает город утомлённый

В тёмно-серых дождевых тенях.

Одинокий, тихий, не влюблённый,

Я – отшельник на его камнях.

 

Тротуар обтянут мокрой плёнкой,

Липнут листья павшие к нему.

Монотонной ленточкою тонкой

Звуки жизни сходятся во тьму.

 

Стёрты иероглифы надежды

Ластиком реальности дотла.

Сон мой – безмятежный и мятежный

Жизнь неторопливо расплела.

 

Стелятся промозглые кварталы,

Декораций ветхое быльё.

Не влюблённый, медленный, усталый

Разум мой – промокшее бельё.

 

Затянуло прежние глубины

Тиною бесчувствия.

Сниму

Ягод гроздь с пустой руки рябины,

Жалостно протянутой во тьму...

Горьких поцелуев никому.

 

Утренняя смена

 

На бледных улицах размыто

Людского утра полотно.

Ещё сегодняшнее скрыто

В рассвете, как под кимоно.

 

Ещё предчувствие не стало

Материальным, как пролог.

Ночные ангелы устало

Идут с работы, вышел срок.

 

Вступает утренняя смена

В свои законные права.

На каждой грани феномена

Лучами ясности слова

Животрепещут и блистают,

Дерзая и благотворя.

Трамвайным звоном прорастают

Проспекты; буйствует заря.

 

И белый лайнер бизнес-центра,

Подняв на окнах жалюзи,

Освобождает от плаценты

Румяных розовых верзил.

 

Один зеница-созерцатель,

Как зачарованный, застыл,

Хронометрируя некстати

Коловращенье пустоты.

 

Едва прильнёт к меридиану

Летучий полдень, чудака

Ведут торжественно в нирвану.

Грызи,  Сансара, облака.

 

 

* * *

 

Чеканный корневой

Мой слог ушёл в леса.

Гордец городовой,

Чудовище Сапсан.

 

Срубая имена

Воздушных маяков,

Натянута струна

Свистят ветра веков.

 

Сверхзвуковой арбе –

Стальное полотно.

Возьми меня себе.

Запомни: мы – одно.

 

Страдальцы без идей,

Ни звери, ни ловцы,

Мы встретимся нигде,

Счастливые глупцы.           

 

Шаг

 

Вечер нисходит – сутулый и смуглый;

Тени гуашью спешат загустеть.

Яростно вспыхнув, фонарные угли

Цедят движение поздних гостей.

 

Шаткою поступью старый лиазик

В гору взбирается полупустой.

Из календарного времени праздник

Тщательно вымаран. День холостой.

 

Ржавыми листьями стелятся будни –

Ныне и завтра, и там, и потом.

Глухо колёса бубнят, словно бубны.

Пьяный шатун растопырен фертом.

 

Хлюпает грязь за границею мрака;

Тащится кто-то, кого не видать.

В сторону волка дрейфует собака

Рвётся тулуп туч. Пошло холодать.

 

Лужи до дна до утра проморозит,

Инеем выстелет стёкла машин.

А над котельной – труба паровозит,

Дым вертикален до звёздных вершин.

 

Я притаился ни дальше, ни ближе –

Прямо по центру меж двух фонарей.

Любишь меня? Я тебя – ненавижу.

По поговорке – шагай же скорей!

 

Шаг, словно выстрел в дуэльном удушье.

Я у барьера. Я равен нулю.

Боже, даруй мне взамен – равнодушье.

К чёрту ступай!

Я тебя не люблю.

 

Эпиграф к распаду

 

Золотые костры бытия,

Позапрошлые дали…

Осыпается сила моя,

Пыль по следу сандалий.

 

Пополуночи комканый бред

Станет правдою жгучей.

Дряблой тыквой – кабриолет,

Чёрной крысою – кучер.

 

Разобьётся живая ладья

О бродячие скалы.

Золотые костры бытия,

Как мираж небывалый,

 

Расплывутся, сольются в одно

Невесомое взгляду.

Разве солнце? Слепое пятно,

Боль – эпиграф к распаду.

 

Словно камень, прокатится крик

По кривой анфиладе.

В зеркалах заведётся… старик,

Будь он, будь я неладен!

 

Эра Шейлока

 

Пересохла живая река.

Потаённое лунное царство

Перевили струною века.

Тишина, как стена, широка.

Непосильное право – остаться.

 

Обжигает сизифов огонь,

Прометеев срывается камень.

Ты, Евразия, стала другой.

Я остался втроём с облаками.

 

Слово красное, облако-кровь.

Слово серое, облако-пепел.

Словно платье стальное, суров

Седовласый пронзительный ветер.

 

Не пройти от звонка до звонка

Колоннадою правил и чисел.

Эра Шейлока, время-тоска.

Мерно зыблется море песка.

Пустотою пропитаны выси.