Иван Рассадников

Иван Рассадников

Четвёртое измерение № 4 (208) от 1 февраля 2012 года

Смена вех

 

Бессрочная зима
 
Вдохни мой голос горлом…
Уходи
Туда, где нет ни прав, ни оправданий.
Исчерпан мир мерцающих созданий.
Сгорел волшебной лампой Алладин.
 
Из выживших не вспомнил ни один
Кровотеченье как мироточенье.
Зрачки искрят различные значенья,
Горячечные лезвия в груди.
 
Добра и зла обёрточный обман.
Пещерные мозоли ожиданий.
Прочитаны скитанья до свиданий.
Глотни мой воздух, выдохни туман.
 
Чугунных рёбер бренная корма
Качается, как лавр.
Крест и тьма.
Исчерпан мир.
Ни прав, ни оправданий.
Зима.
Везде.
Бессрочная зима.
 
19-00
 
Принимаю из жалости…
Стрелы разят наповал.
Голубиными ласками – над ледниками богов
Не обманывай времени.
Кончился наш карнавал.
Закрываются выходы, осиротел Петергоф.
 
Лунный маятник движется,
Ниточка крови родной.
Флажолетами, флейтами, лентами ýже межа,
Полоса отчуждения.
Музыка – мячик ручной.
И ресницы синицами вьются вокруг миража.
 
Поплыло, затуманено, слёзное поле зрачка.
Журавлиное соло мне чудится въяве и вновь.
Надо льдами-закладами кормчий упал с облучка.
Ветер, ворон юродивый, пьёт и поёт нелюбовь. 
 
Смена вех
 
Ты меня не помнишь? Не беда.
Постою крестом краеугольным
На сырой границе ноября – избегая взгляда, глядя в даль…
Скоро-скоро лягут холода.
Забубенным звоном колокольным
Поплывёт по речке первый лёд, а потом застынет, словно сталь.
 
Мёртвые курлычут журавли
Из-за четырёх зеркал Харона.
Проницают серединный мир – неумолчный скрежет, горький гул.
На карнизе подлинник Дали
Атакует серая ворона,
Как миниатюрный мессершмит.
И душа сгибается в дугу.
 
Что с тобою стало, говори,
После незапамятного мая.
Что за ветер бродит в голове? Кто навёл летейские лучи
На былые думы-алтари?
Говори!
Но ты – глухонемая….
Равнодушно куришь под окном,
Точишь каблуки о кирпичи.
 
В будке трансформаторной – вода.
Мысленно немыслимые формы
Придаёт всевидящий творец элементам Млечного пути.
Искренно замкнуло провода.
Прошлому сложили приговор мы…
Причитая, тропари читал воробьям расстрига-еретик.
 
Неверны. Равноудалены
От надежды, мудрости и веры,
Сонмы полусонных горожан не следят, не видят смены вех.
Ветер, отразившись от стены,
Разметал дождливые химеры.
Холод пробирает до костей, и моя молитва – слово снег.
 
Корсет
 
Снег сатиновым шлейфом струится на плечи осин,
На квадрат новостройки, на чёрный от слёз тротуар.
В онемелой груди престарелое сердце неси,
Словно древние блюзы – виниловых дисков noir.
 
Топонимика органов зрения, слуха, письма –
Под сургучными рунами, чёткими, точно запрет.
Дорогая архаика…
Белая вьётся тесьма
По карнизам, по лестницам. Город шнурует корсет.
 
От окраины в пригород тянется матовый шлейф.
Опускается занавес на кольцевую, горит.
Разлетелся на атомы северный облачный сейф.
Старомодной элегией снежное небо парит.
 
На газон стадиона, на чахлые травы лугов
Опускается медленно плавная ткань. Кружева.
Бережёное сердце, прости своих вечных врагов,
Слиток бледного золота в теле усталого льва.
 
Над голенищем Апеннин
 
Адриатический рассвет…
В лазури чайки голосили.
Мне захотелось уловить, о чём же птицы говорят.
Да только память и печаль
В канкане будничных бессилий
Перекрывают кровоток,
Видеоряд и звукоряд.
 
Нерукотворные сады,
Некоролевская корона,
Необъяснимые следы
Не приходивших не ко мне.
Не обещайте мир-мирской,
Не обольщайте Оберона.
Смотрите, как бы не нашлось в ответ гораздо больше «не».
 
И ты, мой мальчик, Юний Брут
В свой час – означенный, урочный
На сцену вылетишь… Блеснёт
Твоя улыбка в белый зал.
Над голенищем Апеннин восходит замысел построчный.
Юпитер в образе Христа.
Юнона пишет образа.
 
Семь нот недели, семь Голгоф,
Семь смертных дел, семь капель рома.
Семь легионов грозных слов Сенат поставил под ружьё.
Гроза грядёт – голодный лев.
Летят с востока рыки грома.
Стальные тучные стада палят лазурное жнивьё.
 
Не стало детских голосов, бежали с пляжа англичане.
Лишь бесноватый Агасфер, седую бороду задрав,
Трясёт трухлявым костылём…
Горят античными свечами
Во глубине его морщин
Глаза…
Юпитер, ты не прав!
 
И, южный полдень раскроив, тугая молния рванула.
Вставали волны на дыбы, и теплоходы шли ко дну.
Старик истошно хохотал, себе к виску приставив дуло.
А ветер яростно крутил свою басовую струну.
 
Покуда (как писали встарь) не лопнут от натуги щёки,
Он будет – чёрт ему не брат – пути вселенские мести.
Мы, как моря из берегов, выходим – в путь.
Другой. Далёкий.
Сложи воздушные персты и тень мою перекрести.
 
Доброе, смутное…
 
Наполняясь воздушною музыкой – это белый налив,
Расстилается летняя клинопись – в немудрёных словах.
Полдень светится, мягкое облако в головах постелив.
Ты мне тоже – улыбку приветную постели в головах.
 
Несказанное, доброе, смутное
Возникает в груди.
Нарисованы ясными красками – поле, вол, волопас.
Ни к чему нам далече загадывать, ты сама посуди,
К нам упругою лёгкою поступью приближается Спас.
 
Во спасение нашей иллюзии о возможности жить
Никому не завидуя, искренне всем желая добра,
Лучезарное тёплое облако принялось ворожить,
Чтоб не рухнул вдруг, чтобы продолжился
Мир-мираж, мир-игра.
 
И, приснившись нам вместе единожды,
Этот мир не спешит
Отряхнуться от солнечной музыки
И усилить напор.
Протяни её, летнюю клинопись,
По тропинке души.
И не надо, не думай, не спрашивай,
До каких это пор…
 
Ольвия
 
Один – неправ.
Один из нас неправ.
Дозорный коршун – даже – знает это.
Глухая нота дряхлого поэта
Влетела в горло, правила поправ.
 
Молва-лавина.
Истины тесны.
Дороги опоясывают город.
Рассечены
Акрополь и агора.
Античный блеск.
Оливковые сны.
 
Туман разлуки, холод забытья.
Невнятные пророчества-изводы…
В сухом песке – разбитые подводы
И смутная, как воздух, Ольвия.
 
Невеста невесомая в груди
Таит чужую жгучую неправду.
Солёные синкопы миру-граду
Подымут веки:
Страждущий – гляди!
 
Пылающее злое колесо
Вонзает в нерв расплавленные спицы.
За кольцевой молчание клубится
Несотворённой сказке в унисон.
 
* * *
 
Чеканный корневой
Мой слог ушёл в леса.
Гордец городовой,
Чудовище Сапсан.
 
Срубая имена
Воздушных маяков,
Натянута струна
Свистят ветра веков.
 
Сверхзвуковой арбе –
Стальное полотно.
Возьми меня себе.
Запомни: мы – одно.
 
Страдальцы без идей,
Ни звери, ни ловцы,
Мы встретимся нигде,
Счастливые глупцы.
            
* * *
 
Казалось, мир – большой, большой;
Пошевели – не шелохнётся.
Всё было прочным и прямым.
Теперь не то – разбился шар.
И только тайна за душой
Звенит у старого колодца,
И богоданное взаймы
Исчезнет, стоит сделать шаг.
 
Неисцелимая печаль,
Неизгладимая дорога.
Остался тонкий ветерок над бранным полем.
Мир-обман,
Где нет ни смыслов, ни начал,
Где ни безбожника, ни Бога,
Рассыпан каменный букварь
И морю молится шаман.
 
Клепсидра
 
Печаль – ночная маска зла –
Листает ветер безучастный.
И заоконная зола
Листвы ложится в сон злосчастный.
 
Тамтамы пульса в два виска
Качают мысленное сито.
Черна, как музыка песка,
Вода из времени клепсидры.
 
Тягучий вязкий холодок
Сочится с северо-востока.
И задыхается ходок,
Мечтой обманутый жестоко.
 
Нож-блесна
 
Журавлиные молнии…
Ложь во мне, нож-блесна.
На лице, на пергаменте – тени ветвей, слова.
Запоздалые праздники высветлила весна.
Небеса покаянные.
Воля.
Вода.
Трава.
 
Аргонавтика города.
Дом на ладье Медей.
Медальонами медными – ноты,
Нетленны льды.
Разрушение времени. Штурман земли людей
Пропадает над водами, закольцевав следы.
 
Кабала беззакония.
Век золотой в устах
Ни на шаг не задержится в ритме грошовых строк.
Ножевое,
Подножное,
Сложное,
Дрожь да прах,
Журавлиными грозами древо рождает рок.
 
Отольются пророчества дев и стенанья сов
По извечному встречному правилу: он – она.
На пергаменте нервами серых ночных часов
Небылицы – края мои.
Тайна во сне ясна.
 
Крик
 
Плыли месяцы – я терпел
Тишины тёмно-синий яд.
Кто осудит меня теперь,
У излучины ноября?
 
Может, этот чужой старик,
Что ладонью глаза зажал?
Не чурайся моих вериг.
Я дрожу, как вода ножа.
 
Я кричу, а луна – свежа,
Как распахнутый настежь зверь.
По-над крышами ворожа,
Ищёт веры, а ты не верь.
 
* * *
 
Прохладный свет меж тёмных башен
Всё глуше.
Сумеречный час.
А я хочу быть только вашим –
И впредь, до гроба, и сейчас.
 
Нет ни истока, ни границы.
Пробью ладонью тонкий наст.
Во мне с рождения хранится
Воспоминание о нас.
 
Мне этот опыт не подсуден,
Тайник надёжен и глубок.
В круговороте стылых буден
Одною вами, видит Бог,
Я одержим, томим, терзаем,
Теснимый в сладостном бою.
Мы словно реки замерзаем,
Не отыскав на карте юг.
 
Прохладный свет истаял.
Замок
Как чёрным снегом занесён.
Я провожу вас до вокзала.
Вы в поезд сядете.
И всё.
 
* * *
 
Листва шуршит. Приятный тихий звук.
В задумчивости шаркает прохожий.
Дубовый лес со сброшенною кожей
покачивает тысячами рук.
 
Сплетение причудливое форм
в свой лабиринт затягивает взгляды.
Что было скрыто – ясным стало рядом,
едва сломался жёлтый светофор.
 
Спокойная и светлая печаль,
любви последней миг отъединённый.
И слушаешь душою просветлённой
тишайшее дыхание: «Прощай».
 
* * *
 
Теперь скажи мне,
Какою силою ты хранима,
В ночи ведома?
 
Дожди сложили
В окне заплаканном контур мира.
Бежишь из дома.
 
В неровном свете
Одна картина, читай, загадка
Другую сменит.
 
Вертится вертел.
Кусты черёмухи дремлют сладко.
И ты на сцене.
 
Потом напишешь
В блокноте синем пером гусином
Себя на фоне.
 
Неровно дышишь.
А поезда до зари застыли
На перегоне.
 
Слепым последом
Иду наощупь, иду по звуку.
Следы простыли.
 
Рассвет неведом.
И все дороги ведут в разлуку.
В миры пустые.
 
Проводы
           
Уходим вслед за вами
в нетронутую стынь,
сбивая рукавами
песчаный тлен пустынь.
 
Барханы ледяные
хранят шаги калек.
Печальные родные
повесят оберег.
 
Сгрудятся за столами,
за долгую версту,
словами, как телами,
толкая пустоту. 
 
Возвращение
 
Кто жил здесь прежде – тех уж нет…
Я слишком долго был далече.
Домов сутулящихся плечи
Глотают окон тёмный свет.
 
Не вспомню дорогих примет.
А даже вспомню – не примечу.
Там, на окне, горели свечи
Тому назад сто тысяч лет.
 
Когда бы знак… Хотя бы след
Увидеть – вот была бы встреча!
И самому себе ответ
Я отыщу, и я – отвечу...
 
Тоннели времени калеча,
Угрюмо тянется рассвет.
 
* * *
 
Когда часы замрут,
последняя минута,
простившись и простив,
уйдёт в небытие –
останется твоих
волос простая смута,
обыденный мотив,
суфлёры на суфле.
 
И, ставни затворив,
вне времени и места,
останется стоять
окостенелый дом.
На тающей тропе
неплодная невеста
целует миражи,
фиалки подо льдом.