Иван Мишутин

Иван Мишутин

Четвёртое измерение № 7 (211) от 1 марта 2012 года

Преврати меня, Боже, в солёный гранит

 
Земледелие
 
День 1
Корабельные мачты уже выпускали присоски,
и корма изогнулась под воду в китовый плавник;
наш корабль не желал подчинятся ни ветру, ни вёслам,
он питался планктоном, его окружали русалки,
но, когда он почувствовал землю, он выдохнул крик;
как больной кашалот, он зарылся в прибрежную гальку,
и теперь он лежит, неподвижен и большеголов.
 
По колено в траве, мы внимаем дыханью холмов.
 
День 2
В этих землях ни птиц, ни зверей; и шатровый навес
не спасёт от дождя, но зато плодородные почвы:
где вчера было поле, сегодня – тропический лес.
 
На моих сапогах распускаются белые почки.
 
День 3
На вершине холма мы пытаемся строить деревню,
и пытаемся вырастить злаки на склоне холма.
 
На востоке, в заливе, замечен гигантский кальмар,
а на севере видели стаю бродячих деревьев.
 
Все немного охрипли, и в воздухе вязнут слова,
и как будто в гортани густая густая трава.
 
День 4
Эта почва исполнена рек, и её семиречье
огибает холмы, как вьюнок человечьи предплечья.
Зерновые уже достигают размеров секвойи
(каждый колос покрыт частоколом желтеющей хвои).
 
Даже голуби в клетке срослись в семикрылое нечто.
 
День 5
Здесь озимые камни весной прорастут в города
здесь засеянный щебень к утру расцветает посёлком
(лепестковые крыши похожи на крылья подёнки),
а потерянный гвоздь превратится в опоры моста.
 
У матроса <такого-то> плющ появился на горле,
у <такого-то> хмель завивается возле колен.
Колонисты, оставив соху, поднимаются в гору
(если долго стоять, на подошвах появятся корни).
Корабельный геолог выносит диагноз земле:
Земледелие в этой местности невозможно: плуг врастает в почву и цветет.
 
День 6
Мы как будто с рожденья – трава, виноградник и лес,
мы с рождения – глина, кусочки засохшего лета;
словно кто-то прошел по пятнистой спине континента,
создавая людей и других глинобитных существ.
 
Мы стоим у предхолмий, по брови зарыты в потёмки,
выпуская листву; но пока невозможно забыть
трепетание крови, замешанной на чернозёме.
 
Мы закутаны в травы, лианы и нити грибов,
мы становимся глинистой плотью огромного Бога.
Я, макая в чернильницу вербы, пишу эти строки,
и смотрю, как вздыхают голодные ребра холмов.
 
День 7
<нрзб>
<нрзб>
 

(12-18 октября 1492 г.)

 
Старик
 
У старика зашкаливает сердце,
он чувствует в крови куски железа
и думает о том, что после смерти
душа уходит в магазин за хлебом.
 
Однажды, оцарапавшись о гвоздь,
он заболел железом и тогда
стал чувствовать в груди земную ось,
а в линиях ладоней – поезда,
идущие на север от запястья.
На линии судьбы один из них
подходит к предпоследней остановке,
Там мальчик на платформе ждет своих
родителей; и на его ветровке –
две капли крови: ранка на мизинце.
 
Родители и старшая сестрёнка,
минуя станционные ларьки,
(в пакетах – тёплый хлеб из магазина)
выходят на платформу.
                                        Купол рынка
со скрипом распускает лепестки.
                                                 
* * *
 
Поёт слепой Гомер в подземном переходе,
А мимо все бегут ахейские кроссовки.
Сбивается старик на каждой третьей ноте.
И тянутся к богам троянские высотки.
 
Пытается циклоп неловко влезть в автобус,
И мирно Одиссей стоит на остановке.
Парис, Приамов сын, побарывая робость
У волоокой мисс автограф просит снова.
 
И мир уже не тот, не тот что был когда-то,
И пение сирен никто не станет слушать,
И в списке кораблей не помнят капитанов,
И ахиллесов щит теперь уже не нужен.
 
Но будет Посейдон лететь на колеснице,
И будут хоры нимф взносить хвалы природе,
Пока есть день и ночь, пока планета мчится,
Пока поёт Гомер в подземном переходе.
 
Дон Кихоту Ламанчскому
 
Ночные книги – белые крыланы.
Ты знаешь всё об этих существах:
распаханные в полустишья страны,
темницы в пятистопных городах,
 
и звук дорог – катренный, жёлтый, пыльный,
с потертой, зарифмованной тоской,
где мельница распахивает крылья
и машет неоконченной строкой.
 
И вот теперь ты слышишь этот запах
прожженных слов. Дымит библиотека.
И ты стоишь на титульном листе
 
с копьём бумажным и в бумажных латах,
сгоревший до кофейного оттенка,
и пепел шелестит из-под ногтей.
 
                    Сорок два
 
                                     4 Цар 2, 24. 
1)      Темнеет лес – лохматый, дождевой,
         смеются птицы, выгибая хорды,
         и дети отправляются войной
         под знаменем крестового похода
    
         туда, где плоть, накрытая травой,
         охватывает горные породы
         и выдыхает воздух луговой.
         И под конец 12-го года
    
         (тринадцатого века), семью шесть,
         они заходят по колено в шерсть,
         глотая духовитый, потный ветер,
    
         туда, где спит нерусский городок,
         привязанный звериной бородой
         под горлом двухголового медведя.
 
<ребёнок говорит:>
15)  – Плешивые поля вокруг путей,
         где я иду, переставляя лица.
         Зачем я сотворен из двух людей
         (родителей), хотящих поселиться
 
         в моём пустопорожнем животе?
         И человечек за моей ключицей,
         задохшийся от плоти и костей,
         не может и с синицей подружиться.
 
         Я – мальчик, рассечённый на отделы,
         я буду кочевать из тела в тело,
         разрезанный ударом решета,
 
         пока внутри крестового похода
         густой, горячий, землемерный <кто-то>
         пытается меня пересчитать.
 
<медведь говорит:>
29)  – животные похожи на подделки
         людей, ребёнков или нас самих:
         вот птицы спят в летающих постельках,
         а вот – собаки просят накормить
      
         их животы; вот городок нательный
         сожжен одноголовыми детьми,
         зашитыми в непрочный эпителий;
         и звери, преисполненные тьмы,
 
         и дети, не желавшие свободы,
         хотят зарыться в наши пищеводы
         (так в кожу зарывается лемех)
                  
         и поселиться в комнатах глубоких,
         (так мы двукратно населяем Бога,
         и шелестит невыгоревший мех) –
 
* * *
 
Барометры показывали дождь,
и стрелки их покрылись облаками,
тая в себе предгрозовую дрожь.
 
Раскидывая ветер плавниками,
я жил в холодных пажитях дождя,
в аллеях водяного вертограда:
движенье жабр, десятиногость краба,
изломанное в кровь крыло зонта,
 
ладони – перепончатые брызги.
Из почвы выползали обелиски,
проулки заросли речной травой...
 
В тот год я начинал дожди сначала,
нырял в ночную впадину вокзала –
счастливый и влюблённый в никого.
 
Деревья
 
Мы увидимся снова в той осени, где
города необжиты, пусты, непогожи,
где деревья, стремясь превратиться в людей,
красят листья в цвета человеческой кожи,
 
где забытые рынки – осенняя гарь –
помнят запахи рыбы, ботинок и клёна.
Мы увидимся снова. Пустой календарь –
в каждой клетке октябрь и гудки телефона.
 
Это время «нигде», это город вериг,
золотой пустоцвет лесопарковых зон,
мы увидимся там, возле зимних преддверий,
 
где мосты, повернув, замыкались в тупик,
где трамвайные рельсы кричат в унисон
человекоподобным деревьям.
 
* * *
                                                     
(Неправильный сонет)
 
Преврати меня, Боже, в солёный гранит.
Для чего у пустыни кремнистые руки?
Для чего этот столп опускается с юга,
и сова, сквозь него пролетая, горит.
Преврати меня, Боже, в отару берез,
всё равно мое тело прошито насквозь
гнёздами ласточек-береговушек.
Всё равно из-под ребер не вынуть греха;
и на горле моем затянулась река,
по которой текут молоко и вино
(переполнены медом ракушки,
и к поверхности липнут пчелиные рты).
Преврати же меня в длиннотелую рыбу,
я зароюсь в речное творожное дно;
надо мной корабли, огибая кадык,
уплывают обратно в Египет.