Иван
Купреянов

Восьмая марсианская хроника

Красной пустыне, видимо, нет конца.

Вечная засуха, вечная середина.

Мерить пустыню – миссия мудреца,

самоубийцы, солдата, Ходжи Насреддина.

Потно сидит в седле на стальном осле

путник, давно не любленный и небритый.

Путник находит банку Кафе Пеле

и открывает, и видит в ней труп ифрита.

Рация на колене давно в пыли,

поговорить о маршруте полгода не с кем.

Путник почти забыл языки Земли –

ангельский даже. И даже родной немецкий.

Только когда над барханами ночь рябит

сотнями звёзд разреженной атмосферы,

можно сверяться с Фобосом, чей кульбит

крайне похож на символ единой веры. 

Плачут хмельные девы, цветут сады,

время влюблённых всегда наступает в мае.

Капли дождя ароматны, вкусны, тверды...

Путник поёт, а пустыня ему внимает.

Вторая марсианская хроника

Вот разбитый корабль. Мы все прилетели на нём.

Вот контейнеры с желеобразным салатом «мимоза».

Марсианская ночь без рассвета сменяется днём,

и советские люди выходят из анабиоза.

Кто-то учится резать металл циркулярной пилой,

кто-то в качестве мантры читает Станислава Лема.

Неохотно и наскоро строится купол жилой –

капелланы и женщины могут снимать гермошлемы.

И давайте помолимся за инкубаторный цех,

чтобы в нём непорочно рождались здоровые дети.

А потом будем пить, и напьёмся до одури. Эх,

нам теперь навсегда оставаться на этой планете!

Даже летом здесь холод, по Цельсию сотня почти,

но машины работают, грея пески неустанно.

Здесь когда-нибудь яблони всё-таки смогут цвести,

только наши потомки уже марсианами станут.

Девятая марсианская хроника

Лучше малое ценить, как по мне-то.

Были б живы, а большего не надо.

Мне приснилась молодая планета,

без поющих знаменитых водопадов.

В бурой корке, словно мясо на гриле,

радиацией облитая незримо.

Ведь неглупые люди говорили:

на Земле не быть четвёртому Риму.

А теперь уже и нету Земли-то,

сорок пятое на Марсе столетье.

И дрейфуют литосферные плиты,

и покрыто океаном две трети.

Молодые жители столицы

по утрам вбирают знание мудрых,

чтобы ночью обязательно слиться

с жарким знанием гражданок чернокудрых.

Тороплива, а потом нетороплива

наша жизнь, мы благодарны за это.

В третье лето плодоносят оливы,

но милее всех четвёртое лето.

Пусть и малое, да всё же своё-то.

Пусть историю делают герои.

Улетают в тишину звездолёты

и домой не возвращаются порою.

Первая марсианская хроника

Чувствуешь под кожей самолёт?

Никому о нём не говори.

Он тебя однажды разорвёт,

выбравшись на волю изнутри.

После устремится в небеса,

в собранную наскоро грозу.

И качнётся лесополоса,

пёстрые квадратики внизу.

В песне новорожденных турбин

больше не услышишь нас с тобой.

Самолёт останется один,

радостный, дюралевый, живой.

Крыльями блестящими войдёт

в чёрную космическую тьму.

Под его обшивкой – марсоход,

он о нём не скажет никому.

Последняя марсианская хроника

Облак июльский распят на ястребе.

Доброе вечному не донести.

Сколько еды накидали в ясли:

Шаляпин под шубой, Пастернак на кости!

Марс ожидал своего спасителя.

Первого крика восторг и жуть.

Зная отныне, что всё относительно,

ветры над дюнами будут дуть.

Духи прощаются с бесноватыми

и зарываются в красный мох

там, где духами и перхлоратами

дышат рабочие всех эпох.

Кто изнемог от несправедливости,

кто не находит себя, того

станция «Мир» зовёт под оливы

праздновать новое Рождество.

Кто бы, скажите, играл по правилам,

если в колоде одни тузы?

Верую, станет выжившим Авелем

мальчик, рождённый в разгар грозы.

Пятая марсианская хроника

Слава тебе, святой император Мао!

Утром восходит Земля, я шепчу твоё имя.

В этих забытых краях развлечений мало –

вечная осень за всё рассчиталась с ними.

Женщины здесь похожи на белых цапель,

если бы те купались в порту Наньтуна.

Странное дело, но я всё ещё не запил:

видимо, это, как здесь говорят, – фортуна.

Кратерное железо – мой новый профиль.

Все чудеса – диаграммы торгов феррита.

«Фауст, скотина, очнись!» – тормошит Мефистофель.

«Фауст, любимый, очнись!» – истерит Маргарита.

Я просыпаюсь на шёлковом одеяле,

рядом лежит раздетый до стали робот.

Плохо тебя, дорогая моя, спаяли,

если с утра не хочется даже трогать.

Можно сменить планету, язык и бога,

даже лицо несложно подправить малость −

только настанет осень, пора итогов.

Старое кончилось. Вечное не кончалось.

Седьмая марсианская хроника

С годами часы всё длиннее,

но тяпнешь – и вечер угроблен.

Потеет, рывками пьянея,

седой и морщинистый гоблин.

За песню ракетного взвода,

за шрам от штыка на затылке

он пьёт синеватую воду

из петлеобразной бутылки.

Об зубы стучат электроды,

до дрожи, до дрожи, до дрожи.

За кратеры, что от природы, –

и за рукотворные тоже.

Хотелось бы выпить с друзьями,

да только они глубоко, блин.

Проклятия шлёт Фукуяме

седой и морщинистый гоблин.

Он рухнет под лавку, в корыто,

ударится носом ли, лбом ли.

На Марсе ничто не забыто.

Ничто. Только некому помнить.

Третья марсианская хроника

Оказавшись на Марсе, где меньше земной гравитация,

ты почувствуешь детство – для этого и прилетишь.

Помнишь жёлто-зелёные горькие дудки акации?

Помнишь запах железных, пропитанных временем крыш?

То, что есть на планете, огромней планеточки махонькой.

Суетятся, влюбляются, дружат обрывки миров.

Через бурую пыль проступает посёлок Малаховка,

деревянные дачи и дым первомайских костров.

Самолётик летит – папиросный, прозрачный, бамбуковый,

ты бежишь, и глядишь на него, и глядишь сквозь него,

и бесцветное небо в тебе отражается звуками:

то ли треск, то ли стук электрички, а то ли арго.

Расцветают тюльпаны, и сосны гудят монотонные,

и смола прилипает к зубам, и в костре керамзит.

И не надо ни Марса, ни клонов, ни дома с колоннами,

если ты существуешь, пока самолётик летит.

Четвёртая марсианская хроника

То, что я знаю о Марсе, довольно условно –

так, поболтали с торговкой из Новой Рязани

(то ли Джульеттой, а то ли Лаурой Петровной).

Всё же предельно потешный народ – марсиане.

Тучи суровые ходят над Фобосом хмуро,

злые земляне трясутся от похоти бренной.

Мы, говорит помянутая выше Лаура, –

столп справедливости, якорь известной вселенной.

Мы, говорит помянутая выше Джульетта,

перекопали поверхность и ложим асвальты.

Нас, говорит, ненавидят, боятся за это –

ну, да не будем растрачивать нервы на шваль-то.

Ладно планета – она потихоньку привыкла,

раньше ползли марсоходы, теперь – бэтээры.

Первая новая раса открытого цикла,

первые люди великой космической эры.

Так и живут, не живут – постоянно трясутся,

молятся звёздам под хрупкими куполами.

Твари с Юпитера скоро отнимут ресурсы −

и территорию, видишь ли, распополамят.

Ересь несёт, а бывало, посмотрит – до дрожи.

Верно, так смотрят на мишек подарочных в тире.

Будь ты хотя бы витков на двенадцать моложе,

я бы тебе показал все миры в этом мире.

Я не Шекспир, не умею рассказывать ровно.

Лирику тоже не очень, прости – не Петрарка.

Милая, как-там-тебя Маргарита Петровна,

нет у меня для тебя никакого подарка.

Шестая марсианская хроника

Такая погода широкая –

в полгорода небо распялено!

Троллейбус, похожий на окуня,

гуляет по улице Сталина.

Сегодня мои ощущения

удвоены или утроены.

Весна – это словно крещение!

В четыре. У статуи Воина.

Люблю, если ясно заранее,

что всё непонятно практически.

Я прыгаю в это свидание

с букетом гвоздик электрических.

Пока и поверить-то не во что!

Не знаю ни цифр, ни облика.

И вот появляется девушка

из вихреподобного облака...

В ней всё конструктивно до чёрточки –

программа и все ответвления.

А значит – совместные форточки

и внуки в шестом поколении.

По красному небу церковному

летят самолеты-бионики.

Моя экспонента любовная.

Мои марсианские хроники.