Ирина
Валерина

Вечные города

Уроборос и город Ур 
  
В заброшенный город Ур вкатывается 
     уроборос. 
Размыкает кольцо – с виду обычный 
     полоз, 
подслеповатый, шарахающийся от тени. 
Таращится на сохранившиеся таблички – 
     улицы те ли? 
Улицы, вздыхающие сквозняками, – 
булыжником выложены, но сердце, поди, 
     не камень – 
отзываясь на внимание чужака, 
приосаниваются слегка, 
встряхивают гривами заросших плодами 
     смокв. 
Смоквы гонят сок, 
переспевшие финики истекают сладчайшим 
     соком. 
Уроборос томно поводит оком – 
чернейшим зрачком в золотом ободке, 
разевает зубастую пасть и говорит: 
     кхе-кхе. 
Таково начало тронной речи, 
а заканчивать незачем, да и нечем: 
уроборос не говорит, только делает вид, 
что является частью Слова. 
  
Раздаётся рык, знаменуя явление 
     Уробороса Злого. 
  
Улицы вздрагивают, пытаются 
     разбежаться, 
друг с другом смешаться. Змей 
     посматривает с прохладцей, 
после, уже не пряча скверный характер 
     за архетипами, 
обвивает хвостом самую аппетитную: 
бывшую торговую, звучавшую на разные 
     голоса, 
пахнувшую пряностями и страстями. За- 
глатывает дурочку целиком: 
сыплются в чрево бездонное за домом 
     дом, 
на зубах трепещут жухлые занавески. 
Уроборос теряет ленивый лоск и 
     становится резким. 
  
Птицы кричат: «Беги, Ур, беги!». 
Сонный покой безвременья вспорот. 
  
Уроборос улыбается во всю золотую пасть 
и 
пожирает город. 
  
Ещё про Ур. Из ненайденных 
     глиняных табличек 
  
Самые терпеливые не оставляли Ур  
вплоть до последнего выхода Нанны в 
     плаще ярко-алом,  
но, всмотревшись в глаза сумасшедшие,  
спешно собрали в корзины кур,  
скот в стадо согнали, усадили в повозки 
     малых,  
а дети постарше сами бежали, не чуя 
     ног, –  
и отправились в ночь, в никуда: строить 
     новые города,  
плодиться и размножаться.  
Один пока что немодный бог  
смотрел на них сверху и в то же время – 
      
из каждой пары миндалевидных глаз –  
на дорожную грязь, на потёртую кожу 
     сандалий.  
Прозревая дали,  
затянутые набухшими тучами,  
он планировал будущее – полагал, что 
     лучшее.  
А люди тащили груз жизни и, как всегда, 
     ничего не знали.  
За их спинами, привыкая к забвению, 
     ёжился зиккурат.  
В оставленный город вползал голодный 
     Евфрат,  
вливался в дома, пожирал остатки тепла 
     и уюта,  
испражнялся вонючим илом.  
И было утро.  
Уту гневался, прятал блистательный лик. 
      
Плакали женщины. Малый хранитель 
     глиняных книг  
вздыхал сокрушённо, воскрешая в памяти 
     длинные списки,  
отданные на откуп времени.  
Сухорукие тамариски  
выступали навстречу, захватывали 
     солончаки,  
но манна не выпала, лепёшки 
     закончились, финики стали горьки,  
в небе гремели раскаты – божества 
     делили анклавы,  
с раскалённого юго-запада насмешливо 
     скалился Песьеглавый.  
Начинались дожди.  
  
...От нас отвернулись боги, мы умерли, 
     но продолжаем идти:  
движение через время возможно только 
     при полной самоотдаче.  
Повозка скрипит, подпрыгивает на 
     ухабах,  
плачет новорождённый мальчик,  
женщина, расчесав волосы, сгоняет с 
     ребёнка мух,  
качает, прикладывает к пустой груди.  
Отощавшим голубем витает дух,  
взмахивая крыльями раз в столетие, и 
     вечность длится.  
Иногда к нам обращается Тот, Кто Един В 
     Трёх Лицах,  
но мы видели всё и давно не ищем 
     спасения.  
  
Не нуждаясь в воздухе, потеряв себя 
     между светом и тенью,  
между сном и смертью, пустотой и 
     смыслом, немотой и речью,  
я тобой дышу, я тебя пою, вечное моё 
     Междуречье... 
  
Атлантида 
  
          Атлантида видна в первый миг 
     комендантского часа. 
          К. Михайлов, «Троя» 
  
Атлантида видна в первый миг 
     комендантского часа, 
а потом до скончания века таращишься 
     слепо 
то на мутное море, то в грязно-зелёное 
     небо – 
виден купол прозрачный, но звёзды 
     бывают нечасто. 
  
Перелётные гуппи вьют гнёзда с апреля 
     по осень 
и поют на трёх тысячах герц невозможные 
     песни, 
но мальки не выходят дорогой предвечной 
     и тесной 
на морские просторы, к обманным 
     сверканиям блёсен. 
  
В пролетающих чайках порой узнаваемы 
     знаки 
и, возможно, открылось бы больше, но я 
     не авгурю 
с той поры, как скурили страницы 
     последних центурий 
оголтелые варвары, дети свиньи и 
     собаки. 
  
Проходящие берегом пенятся брагой и 
     злобой – 
тяжелы животы, переполнены потные 
     чресла. 
В назидание всем длится день 
     бесконечный воскресный, 
забиваясь под вязкие мысли, как камешки 
     – в обувь. 
  
Умирающий мир верит в сказку не больше 
     минуты, 
но в преддверии вечности даже и мига 
     довольно. 
Атлантида видна. Я латаю прорехи, и 
     теплится чудо, 
и летят дромадеры на свет,  
и теряются в щели игольной. 
  
Римское письмо 
  
Сiao! 
  
Рим по-прежнему вечен, и время по 
     стёртым плитам  
его бесконечных дорог и бесчисленных 
     площадей 
гуляет ночами, когда туристический люд, 
      
в котором всегда восторженно одинаков  
торопливый китаец,  
дородный бюргер,  
всезнающий иудей, 
зачехляет затворы устало моргающих 
     аппаратов  
и доедает остывшую пиццу и питу. 
  
Ненадолго редеет река мимоходных.  
Над городом всходят звёзды. 
Они были бы особенно хороши в тонзурном 
      куполе оцерковлённого Пантеона, 
но эффектный выход не состоится в мире 
     послушно мерцающего неона – 
тайны не терпит электрифицированная 
     проза 
современного бытия. 
  
Я слушала пальцами камни потемневшего 
     лицом Колизея. 
Камни молчали, поскольку главное было 
     сказано ещё до нашей эры, 
и даже тогда оно не было новым.  
Вероятно, поэтому я постепенно немею,  
теряю навыки акушера, 
и слово моё, задыхаясь, мучительно 
     долго идёт на свет. 
  
Золотые рыбки принесённых в жертву 
     монет 
сбиваются в стайки на дне фонтанов – 
     терпеливо ждут, 
когда сачки приходящих во мраке жрецов 
     из храма возврата 
вернут их в надёжную темноту 
     переносного сейфа. 
  
Знаешь, если долго сидеть на булыжной 
     спине мостовой, 
ведущей к уставшему Палатину, то 
     вечность привыкает к тебе, 
присаживается рядом, оборачивается 
     пушистым хвостом  
и подныривает под руку... 
  
Ciao.