Ирина
Светлова

* * *

Вечер тронул неоновой синью
Приоткрытые веки витрин,
Без надуманности и усилья
Листья падают на раз-два-три.

Это осень, плохой балетмейстер,
Под плаксивый шарманки каприз
Репетирует с листьями вместе
Недоученных па экзерсис.

Меж домов тротуары-паяцы,
Выбрав путь по-кошачьи легко,
Стелют под ноги плиточным глянцем
Чёрно-белые ромбы трико.

Под зонтами cafe-cappuccino
Пьют вино персонажи Рабле,
На углу, там, где грустный мужчина
Чистит обувь за двадцать рублей.

Там, где ты обнимал мне колени,
Говоря, что в осеннюю грусть
Притяжательность местоимений
Так волнительно терпка на вкус.

Две монетки шарманщику в ящик
Отдала белых рук худоба,
Стало тихо до боли щемящей, –
Жжёных листьев дымился табак.

Темнота подступила удушьем,
К сердцу цепко вскарабкался тромб,
А фонарь ослепительной чушью
Грел потасканной урны нутро.

Я от счастья себя отлучила
И чуть-чуть умерла на углу,
Где пронзительно грустен мужчина,
Где фонарь непростительно глуп.

2004

Лимож

Колдовством опоясанный,
свет из чаши фаянсовой
льется струями ясными,
воскрешая Лимож.
Золотисто-оранжевый
свет над городом радужным,
над костелом и ратушей,
над плюмажами лож.

Вьенны ломкой артерией
сшита карты материя,
королевством потерянным
продаётся в музей.
Прикорнув под мимозами,
атакуемый осами,
утомленный и розовый
спит месье Лимозен.

Бывший готскою террою,
спрятав взгляд за портьерою,
город полон гетерами,
как сапфирами брошь.
Но сгущается марево
душной камфорной марлею,
в белой маске эмалевой
умирает Лимож...

2006

* * *

Мне судьба моя не потрафила –

Те же грабли бодаю я лбом,

Чёрно-белою фотографией

Положу её в толстый альбом.

Между милою девочкой в платьице

И мадам, втёршей хну в свой висок.

Под откос всё уверенней катится

Мой разбитый в дороге возок.

Путь неблизкий, тернистый, ухабистый,

Из-под пыли не видно лица,

И конёк приустал, но нахраписто

Норовит довезти до конца.

Любопытство считая достоинством,

Я сгораю от жажды узнать,

Что готовит мне господа воинство,

Иже с ними архангелов рать.

Что бы ни было там – за преградою,

Всех смешавшей в холодной золе,

Я считаю великой наградою

Быть пиитом чуть-чуть на земле.

2003

Мой дом хворал…

Мой дом хворал. Он прятал под ковёр
Холодной кожи матовую известь,
Когда сверлил алмазным ливнем вор
Дисперсию цветной оконной призмы.

Дом безнадёжен был, неизлечим.
Его уже обкрадывали слуги,
И под надзором сломанной свечи
В камине остывал последний уголь.

И даже мышь из крохотной норы
К соседу унесла халву и вату.
А дом берёг от сквозняков нарыв,
Шурша комком обоев виновато.

Все говорили, до чего он плох,
И делали серьёзные прогнозы,
Что тот дверной и очень ветхий блок
Едва ли одолеет эту осень.

Но, черт возьми! Как сильно я хочу
На кухне пить горячий чай с Цейлона!
Я завтра отведу мой дом к врачу
И стану ждать у операционной.

И я дождусь, чтоб врач сложил ножи
И крупный лоб салфеткой нежно вытер:
«Ваш дом здоров. Он будет долго жить.
И вы в нем обязательно живите».

2006

Овал

 …когда в пески дремучей Гоби

прольётся дождь, солоноват,

на плитах каменных надгробий

проступят белые слова,

которые дотошный пращур

собрал заботливо в планшет –

что ищущий своё обрящет,

что нищий долею блажен.

И станет ясно нам до жути

под азиатскою звездой,

как тонок жизни влажный жгутик

и гениален простотой.

Но с вожделеньем к новоязу

внимая эху праздных слов,

мы провороним эту ясность,

как пьяный лодочник весло.

Лишь раскрошив последний грифель

до срока греческих календ

над саркофагом новых скифов,

иссохших в первобытный тлен,

потомок, сероглаз и ловок,

очертит правильный овал:

«…И чтобы выжить, нужно Слово,

а умереть – слова, слова…»

2006

Последний танец балерины

Театра интерьер громоздкий,
Рассеянный софитов свет…
Провинциальные подмостки.
На сцене – женский силуэт.
Костюм притёрт второю кожей:
и в платье, и – обнажена.
Танцовщица…
Устала…
Всё же…

Сквозь комья снежного пшена
пришла, тоску превозмогая,
чтоб, как последнее «прости»,
исполнить танец.

Начинает,
худую грудь перекрестив.

Движенья скованы, несмелы,
и пульсы тяжелы свинцом,
дешёвый грим холодным мелом
сжимает узкое лицо –

ей в нём привычнее и проще.
Изящных выпадов туше
казённые расчёт и росчерк
манкируют.

Но вот уже
она быстра, легка и ловка
и напряженьем крепких жил
испытывает вновь на ковкость
точёных голеней ножи.
То трепетна, как дикий вереск,
то замирает для броска,
и хищною повадкой зверя
в ней волчий грезится оскал.
То примется двумя руками
незримых скакунов стегать,
во взгляде – бес, в ладонях – пламень, 
сполохом голубым – Degas.
Оплавлен страсти жгучим тиглем
раскрепощенья дивный плод,
и руки-плети, руки-иглы
пространства немощную плоть
взахлёб терзают вдохновенно,
кровь закипает, как вода,
и жжёт горячей лавой вены
летящей женщины.
А та?..

А та – отчаянна!

У края
безумный ускоряя темп,
в спираль упругую свивает
божественные фуэте.
О, как секунды сладки эти,
как сердца искренен угар!
И только ночь её свидетель.
И только бог её слуга.
Нет, не был ей дарован случай…
В пустых глазах светлеет грусть.
Она роняет с плеч колючих
несбывшейся надежды груз
и делает… Последний… Выдох…
Разбита… Опустошена…
Короткой жизни тонкий свиток
комком размокшего пшена
в изнеможении отринув,
упала. Гибнет.

Видел ты
последний танец балерины?!

Смертельной полный красоты…

2005

Слепая сука

Там, где дачек знойную докуку
Отразила неба бирюза,
Приблудилась рыжей масти сука
С бельмами на плачущих глазах,

Старая, лишайная, слепая.
По болотистой грязи мыска
Скрюченными лапами ступая,
Всё пыталась дом свой отыскать.

Нюхала тревожно влажный воздух,
След брала чужой и жёлтых ос
Находила пористые гнёзда,
Получая жала в тёплый нос.

И роняла слёз прозрачных бусы,
И кидалась на калиток стук,
И лизала свежие укусы
Молодых и жадных к драке сук.

Щепками поваленной осины
Исцарапав острые сосцы,
От бессилья захотела псина
Совершить собачий суицид.

Перестав скулить, в тени берёзки,
Где склады и ящики на слом,
Улеглась на струганные доски
И забылась вечным сучьим сном.

Из охрипшей глотки пены охра
Капала, вскипая, как отвар…
Через сутки с небольшим издохла
Волей божьей божия же тварь.

С той поры, приврав сюжет отчасти,
Местные болтают брехуны,
Что слепая сука рыжей масти
Воет ночью на волдырь луны.

И страшусь я участью такою,
И предчувствий обжигает плеть –

Захлебнувшись собственной тоскою,
Под чужим забором околеть...

2004

* * *

У осени так нежен взгляд…
Искрящейся, воздушной башней
ноябрьской грусти зиккурат
из крошева листвы опавшей
возводит ветер. Рыхлый тальк
присыпал гладкий бок пригорка,
пропитан воздух дымом горьким,
свинцом отяжелела даль…

Дородный ворон-муэдзин
взывает с минарета вяза
творить тягучие намазы
к ночи в густеющую синь,
где Млечный Путь свой виадук
сплёл нарочито и небрежно,
где звёзды – жёлтые черешни
в лиловом вызрели саду…

Земля стернёй обожжена
в простёртых у дорог полотнах
и, как забытая жена,
под белым саваном холодным
покой надеясь отыскать,
о снеге небо просит, просит…
Какая смертная тоска…
Какая ласковая осень…

2004

Я столько прожила с тобой смертей...

Я почему-то не могу дышать,
и в горле спазм, и синим цветом губы,
и не моя – почти твоя – душа
темнеет страстью женщины-суккуба,

чтоб досуха впитать тебя. До дна
глотком одним тебя опустошила…
Чуть терпкий привкус белого вина
горчит в моих пульсирующих жилах,
вворачивает в плоть стальной клинок
отравою, смертельнее цикуты…

Замедленно, как в стареньком кино,
вернется явь скатёркою лоскутной,
молитвой скучной, что твердит сверчок,
прищуром тамерланских глаз раскосых,
слезой, украдкой стекшей на плечо,
окном с туманной липкостью вискозы.

И боль ушла… И невесомей вдох…
И я светла… Но благодатью той ли?
Мне дела нет: из ста, который бог
благословил свободной быть от боли,
что превращает женщин в палачей,
мужчин – в глупцов, а мытарей – в провидцев.

Собою став и становясь ничьей,
я позабуду имена и лица,
зарою в землю древний оберег,
срастивший нас с тобой лозой одною,
чтоб ни колдун, ни зверь, ни человек
не сглазил ночь ущербною луною.
И наши превращенья в темноте
уже, как сон… Уже, как небылица…
Я столько прожила с тобой смертей...
Я столько раз хочу с тобой родиться...

2004

* * *

…молится вечер, и сладок
вкус ледяного щербета.
Ласково шепчется ладан
нотой протяжной, неспетой.
Певчая птица глотнула
ветра густой карамели.
Молится вечер в июле
c нежной печалью апреля
словом от порчи и хвори.
Звёзды прозрачней и выше.
Шёлка прохладного ворох
нитью упругою вышит.
Матовой медью мерцает
ризы узор под напёрстком.
Серьги сомкнулись сердцами,
словно сиамские сёстры.
Тает в уютной ложбине
капля шербета, но мёрзнет
имени мятного иней
в час, когда, трогая звёзды,
вечером певчим июля
плачет влюблённый Иуда…

Влажный аккорд поцелуя…
Аппликатура прелюда…

2006

* * *

…порвать на одиночества куски
под шёпот фей и легкий звон стрекозий
удавку липкой, вяжущей тоски,
вдыхая припозднившуюся осень,
смотреть, как месяц бьётся осетром
в раскинутом небрежно звёздном бредне,
изведав, что вино любви остро,
запомнить вкус до капельки последней,
сомнамбулой прийти на твой карниз,
ступни поранив латками из жести,
спускаться вверх и подниматься вниз
по лестнице прекрасных сумасшествий,
быть гусеницей, куколкою и,
расправив крылья ярким насекомым,
состариться, подкрашивать виски,
отчаянно выныривать из комы,
крадущимся движением ловца
переставлять в шкафу зеркальном нэцке,
бесстыдством слов и наготой лица
прикрыв души болезненную детскость,
жить бережно, чуть-чуть издалека,
и не понять по чьей-то воле мудрой,
как онемеет левая рука
до откровенья безмятежным утром…

2004