Ирина Любельская

Ирина Любельская

Четвёртое измерение № 34 (490) от 1 декабря 2019 года

Заблудший астроном

* * *

 

птицы перелетают визжа

падают в виражи

будто срезает кромка ножа

воздуха этажи 

 

грозных растрёпанных ‒ пение горл

над озерцами воды

чёрных черешен кипящий огонь

блеск полевой слюды

 

как из бумаги ‒ легчайшие дни

перевернётся земля

если рискуешь взглянуть ‒ взгляни

на тонущие тополя

 

в воздухе-склянке столько возни

ветер до самого дна

шаткою тьмой на секунду моргни ‒

и больше земля не видна

 

мелко трепещет ‒ только что ты –

камешек брошенный в пруд ‒

там где во тьме не оставишь следы

не видят и не зовут.

 

В абсолютном штиле


Воздух тугой и сгущённый.

Птиц искристый ислам ‒

вскрикивают восхищённо

после ночного чулана.


Птиц наконец бессильных

манит, катает крохи.

И в абсолютном штиле

рождается Его хохот.


Их раскалённые спины –

синь на гончарном круге ‒

так невозбранно и очевидно

непоправимо ‒ любит.


Письмо, пришедшее в хаос, ‒

залогом будущего, ‒

с продетыми сквозняками,

крепнущими

и летучими.

 

Будущее уцелеет

 

Облит и огнём наполнен,

измяв ледяные бока,

ветер сдувает полдень –

неопытен, как облака.

 

В нём оцепеневали –

полотна полыни черны,

обожжены от лобзаний

хрупкой близкой зимы.

 

Застынут, как в инее, в свете –

осоленное волокно...

Это провалом в бессмертье

будущее цепенеет,

будущее уцелеет

оно

одно.

 

Иосиф Прекрасный

 

Когда спешишь куда-то,

воздушный хлам пиная, –

бродяжат боли в сердце

(как с молодым вином),

и облаков кудлатых

лбы резко обнимая,

не знаешь, куда деться,

заблудший астроном.


Чужим себе проснуться

среди иных творений,

шуршащих листьев, сора,

где сухо тлеет день,

стараясь дотянуться,

вдохнув, как на рентгене,

до потолка, где морем

качает твою тень.


Моргнут глаза сухие:

сгребя в охапку ропот, –

сквозь близкий лепет листьев,

ворчанье голубей, –

глядит сынок Рахили

на грозы, молний тропы,

безумные мониста

и песни гром Твоей.


Над ложем качка птичья

развешанных полотнищ,

соломенных кочевий.

Под выцветаньем дней

осыпаться, остричься:

как музыку, на ощупь

на удочки деревьев

развесить свою тень,


как радостную песню…

Оставленно и нежно

шепнуть, где моря гневный,

ревнивый грозный сип…

Ни колесничных тресков,

ни порванной одежды –

тянуться к чёрной пене –

и не остановить…


Когда ты выйдешь к морю,

что дальше тобой вертит,

изъевшему все жизни,

пленившему все сны,

с ним еженощно споря,

нанизанный на вертел, –

ещё какой-то признак

обещанной весны...

 

Вишни куст

 

Вода стала завихряться – всё быстрей и быстрей. Бёдра оголились. «Вот это и есть смерть! Да, это смерть!» Эцуко едва не вскрикнула от ужаса. Она тут же встала из ванны и присела на колени – обнажённая, одна в пустой комнате.

Юкио Мисима, «Жажда любви»


Мутно глядит, раскосо –

глазами в лунной воде:

листья – зелёный фосфор

в льющейся темноте.

 

Сердце куста огромно:

язвы, провалы тьмы.

В сердце пульсируют волны –

извне невидимы.

 

Больше не будет прятать

срезанный до земли куст

вишен во тьме – горячих

и тёмных, словно укус.

 

Dragоn оf summer 2


голоден ‒

словно невод.

и ‒ безмятежной

игрой ‒

всё

понимание неба,

смеющийся, льющийся зной.


сыт ‒

и переполнен,

грома не обождя,

сыт

всякой любовью,

сухой жаждой дождя.


словно

плавучий остров

белого дыма, огня.

его

вездесуще и остро,

рассеянно любит земля.


по небосвода

пологу ‒

в жёлто-земной

океан.

тою же силой ‒ яблоко

катится в темь ям.


древо

трещит ‒ восторгом

ребристых, тяжёлых крон.

Вывернутый под корни,

так вездесущ и покорен,

что похож на огонь.

 

В бесконечности знаков


Каллиграф:

одни и те же знаки

при бесконечности пишущего.

Бесконечность знаков – 

и ни один из них

не говорит о нём.

 

Какая насмешка над взглядом!

Какая справедливость к вещам.


Он целует своё отраженье в равнине

идущим снегом,

как целует в губы

душа душу.


Отражение не говорит о нём.


Чтобы его сердце было во мне,

(это то же самое,

что чистый лист)

какая уловка, какой чистый обман,

обман богов!

Какая уловка от улавливающих!

И от улавливающего себя.


 

Мой отец Иосиф и я Иосиф

 

огромные волны высокие волны

твоё ликование четырёхлетки

твоё дело теперь побыть сонным

мнить сетями москитную сетку

 

мой отец Иосиф и я Иосиф

ну а Он козопас пастух как Его пророки

Славой дым над крышею носит

ночью будит от сна яви рокот

 

Он тогда был деревом был как дерево

птиц вмещающий муравейник

Он был связан с тем что ты делаешь

что ты мыслишь о Нём сокровенно

 

хорошо что ты делаешь то что ты делаешь

ночью ветер и дождь ночью козы козлят рожают

и любая трава злак и в тело

прорастает душа живая

 

позвони жене суетливой

Он ушёл в пустыню нагнать нагнуться

улетел из Сиона как из Ерусалима

на самолёте но может вернуться

 

что ты делаешь свет в первый день же

сопрягаясь в Его щедроты

ты Ему отвечаешь тем же

простотою ручной работы

 

Он ведь ближе приходит ближе

Он подходит сегодня ночью

вот и волны шипят и лижут

отметая камешки прочь.

 

А три дня назад Он лежал как снег.

 

Многоочит

 

Не видит – в саже и спрячет Тот, Кто Сам многоочит,

Птица ночует, не плача и не переча в ночи.

Спаслась или откололась от прочих живых ночей,

И не утихает голос – никак, никогда, ничей.

Голос в ночное сито, щебнем под лапицей вниз:

Тянет чернильную нитку, режет сточившийся свист.

Там, где не знаю воли – в кронах во тьме на весу, –

Истолковать её облик, перевести её суть.

Не утихает огромный – тихий, ничей, ни о ком –

Как внутри этой кроны чуждым побыть языком.

Ни мели, ни близкого края – во тьме не вздохнёт блесна.

И утром – дождливого рая спокойная белизна.

После пологой длинной ночи не знает слад

И жёлт от дождя тополино разреженный утлый сад.

Сколами блещущий разум – синей молочной рекой –

Деревья текут многоглазо, и не истекает покой

В тоннах и тоннах отличий. И речь была только у них.

Со всех сторон речи птичьи, и речи в глазах твоих.

 

И больше дома не найдёт

 

я слушаю как голубь плачет

М. Гондельман


гаснет скрипит бормочет

там льётся плещет вода

ветер дует где хочет

иди же иди сюда


иди же как целое море

скользя на придонный свет

киты поют и моторы

и дышат на облачный след

 

крошит кидает плещет

как в руки беззубый хлеб

и пенные белые плечи

возносит до чёрных неб

 

где рыбы устали устали

где музыки слаб уже свист

к воде приникая устами

в ней не отражаясь вниз


где глаз фиолетовых стража

бесформен бесчислен дик

и негде искать пропажу

иди же и высох язык


где ветер и лето скруглились

улитки прибрежных огней

в ковчеге плачут о милости

и нет ничего над ней.

 

Гроза

 

С молниями столикими, бормочущими, как мурза,

силуэты Ахава и Моби Дика, примёрзшие к небесам.

Скатом укусит за палец, скатится в зареве

там, где приякорен парус к десятитонной листве:

Тварь равнодушна к охоте ‒ плещет рывком и легко.

А это ‒ луна заходит,

поддетая языком.