свет был лёгким
Запах яблок пенисто-спелых в темноте налетал, как испуг.
Он касался рук моих бело, трепетал у опущенных рук.
Ересь яблок кислых порубленных в темноте, где ни ветерка, –
возле оборок юбки, тяжелеющей к сумеркам.
Из травы тёмной мягкой не вырыть, не стереть, не побороть:
он въедался в земную сырость, он въедался в мою плоть.
В темноте по локоть, как в торфе, – и свечой замираешь в нём –
трепыхался в белых оборках, и горели зелёным огнём
эти яблоки в сумерках поздних, оседающих на лице.
Свет был лёгким – как жизнь, как воздух –
и уходил в конце.
* * *
Дальше от платформы, ближе чуть к казарме:
Щебня скрип зубовный, два бредущих парня.
Режется пластами хлеб, балык заначенный –
Мальчики устали, сели в мать-и-мачехи.
Шпарило по гравию солнце и по щавелю;
Обойдя наградою, обошло пощадой.
Сигарета плавилась, и звала тех мальчиков –
Аина и Кавеля – Мать-земля-и-мачеха.
* * *
Чёрное поле. Райские птицы. Необжитое ‒ с гнильцою темницы ‒
поле сырое, ржаная солома едва ли святому становится домом.
Солома померкла, но гроздья ‒ налиты... Ветер поверху ‒ и спишь как убитый.
Горькие птицы, птицы на горку... Волосы слиплись Святого Георгия
в душную ве́тлу, простывшую иву... ‒
в город ли Белгород, город ли Киев.
* * *
В ве́тлах и глинах промельк воды,
топких следов мрак.
В спицах осинных всплеск горловых –
утиц скрипящий верстак.
Ввысь вырастающий – тень, серебро –
облетающий клин.
В ветлах когда бы ещё собралось
трое: Отец, Дух, Сын.
* * *
Жгучей крапивы орды, рядом – толь и гудрон.
Но леса монашеский орден выстоял за окном.
В холодной воде умыты влекомые из пещер
картофели палеолита с крутыми боками венер.
Смотри же в печное жерло, обхаживай грядицы... –
на осени прелую жертву сквозь сетку рабицу.
* * *
Сосны веретёнами воткнуты в песок.
Потною ладонью – хлоп – да скрип досóк.
Знобко, комарища. Под чужой бубнёж
щёткой голенище начищает дождь.
За простенком тонким
обмер, но не вор –
водяной ребёнок,
что со страху мокр.
Дождь худой гребёнкой рвёт себе, визжа,
волосы; коронки – черенком ножа.
...Будто по ребёнку
Полетит вожжа.
* * *
Мать на могиле бабушки: запарившись, как на бегу,
окрашивала размашисто чернозёмный чугун.
Выпалывала лебеду.
Потные белые локти. Сныти свечные зги.
Краска блистала, как дёготь, и обнимали ноги резиновые сапоги.
И всхлипывали сапоги,
Когда с молодою силой крушила вокруг дичка
стебли нарядной крапивы и
венерина башмачка.
Как убежать ни пытайся – камаринская канитель,
и, одуревши, трясся (обмирая от краски)
возле неё тёплый шмель.
Скользкие слёзы – как надо,
на шее тяжель янтаря:
красные, как помада,
чёрные, как земля.
* * *
по саду ходит дьявол дикорастущим садом
у изъязвлённых яблонь искующих догляду
купаясь в дыме пала среди черниц уродиц
и драгоценных кралей
он ходит ходит ходит
в обличьях человечьих притихший цедят холод
и дьявол долговечной ладонью стариковой
озяблых
бессердечных
ласкает
хороводит
* * *
Клочьями облачной ваты подбивают наряд –
тополя-долгопяты, в окнах рисуясь, не спят.
Прямы или горбаты, все в наготе до утра,
смеются, смеются: как знать им – где брат, где сестра.
В колыбельной любови доверчиво не устают:
лист, свернувшись ладонью, трогает за ступню.
Танцовщицы
Долговязые зимы.
Утра сбитень парной.
Жёлтые серафимы
С голубою спиной.
Утренняя полька
Птички в ящике.
И, как долька к дольке,
Пальцы спящего.
Как прилежная чтица
Обводила губой
До мизинца синицы –
Лес голубой.
* * *
Святые каштаны – зелёные нимбы!
В парке ландшафтном необозримом –
О, обнимая! О, обживаясь! –
Но беспричинно
жгучей периной
перемещаясь, касаясь, качаясь...
Снялись каштаны – в патине медной...
Босым францисканцам
под ноги
с неба –
снились каштаны...
* * *
Боярышник: душ
белопенная сыпь,
беладонная оторопь.
сыть кустяная и глушь.
Над банею чана
стоит одичавший
ос плотяным пронзающим жаром –
Господи –
оспинами спины.
О, лишь немного ещё протянись ты
в этой аллее душной тенистой –
нет, не барашек –
боярышник –
(в чаще)
страшно ли,
отрок,
ах, Исаак,
потерявший
школьный теннисный мяч?
Инь – Ян
рвы и острова
острые
блики
на тебе ‒ написаны ‒ слова
повиликой.
где кустарников сиянье
лиственное сито ‒
Наль и Дамаянти.
Рама ‒ Сита.
гвоздики ад и мал и ал
тьмой тенной
когда ловил и целовал
её
разбитое колено.
где спорынья пестра
быстра
на гари мышь-полёвка ‒
как райской птицей:
брат-сестра
в иван-да-марью ‒
дурьей
смертью
лёгкой.
вот в руке оно
вылетел – и слеп
вышел и слепил
белый снег был спел
землю заносил
леп но бестелес
медлен мухолов
тёмный тихий лес
перед ним оглох
руки в нем озябь:
мякиш от хлебов
таяние – явь
бедная его
кто так одинок
белый снег топчи
вот в руке оно
вот вокруг мельчит
Облака
Дом отмыт от следов пожара –
Размываемые ручьи
От окошек вверх побежали,
Как ресничные вздохи – ничьи.
И на корке ржаной, заскорузлой,
На растрескавшемся лице –
Той небесной мозаики грузы,
Проплывающие – в кельеце,
Проносимые мимо – в гондолах,
В монгольфьерах и бахроме
Караванов верблюжьих – в новой
Детски-белой моей семье.
Ветер
Похоже на голод, тоску – но оба легки.
Свод неба пуст. Плавучие сквозняки.
Белое мясо древ. Ветер по мокрому.
От лопнувших пузырей мыльно во рту.
Что мне дадут одни день или вечер и ночь.
Тень на побелке дымит – делается короче.
Красная солнца сеть. Загривки сухой травы.
Где не достанет ветер – листья в земле стары.
Точный предел вещей. Их узнавать места
в пустоте ноющей. Тень поезда. Бровь моста.
© Ирина Любельская, 2019.
© 45-я параллель, 2019.