Ирина Котельникова

Ирина Котельникова

Четвёртое измерение № 3 (279) от 21 января 2014 года

Всё повторится. Только мы исчезнем...

 

* * *

 

Когда земля едва прогрета,

как пилигримы, налегке,

уходят в мир иной поэты

по недописанной строке.

 

И вдалеке, за облаками,

чтоб наши сны не нарушать,

заплачет светлыми стихами

освобождённая душа.

 

И будет день, и будет осень.

И тень улыбки на устах.

И вспыхнут солнечные росы,

и лягут формою креста.

 

* * *

 

Из пустого в пустопорожнее

продырявленным решетом

не пытайтесь просеивать прошлое.

Жизнь моя – это цирк Шапито

с неизменным доверчивым клоуном

и нелепым стечением бед.

В чёрно-белые клеточки поровну

рыжий клоун портными одет.

Затерялась душа за подкладочкой...

Треплет ветер обрывки афиш.

И уносит  фургончик нескладную,

непонятную, странную жизнь...

 

* * *

 

Прозрачный день в деталях схватит взгляд.

Запомнит голубей, клюющих крошки,

и три шестёрки на такси подряд,

безногого с растянутой гармошкой.

 

В толпе безликой выхватит лицо,

знакомое проступит в нём неясно.

И сам себе покажется глупцом,

прочтя во взгляде встречном безучастность.

 

Закружит вихрем жёлтый листопад,

и понесутся листья вдоль асфальта.

Послышится вдруг голос «Виноват!»,

и отзовётся эхо скорбным альтом...

 

* * *

 

Не уходи. Поговорим.

Зачем выдумывать причины?

Твой приговор неумолим,

лишь потому, что ты – мужчина.

 

Последним словом за собой

ты отрезаешь путь к возврату.

Позёмки плачущий гобой

сожмёт виски... Не виновата!

 

Не уходи, поговорим.

Жизнь не игра в твоей премьере,

где ты судья, я – вечный мим,

играем сцену недоверья.

 

Поговорим о том, о сём.

Ты помнишь, это было. Было!

Когда казалось – донесём

и боль, и радость до могилы.

 

Не уходи...

 

* * *

 

На паперти пусто, и дворник церковный

метёт пожелтевшие листья.

Увидел и поднял украдкой целковый –

в хозяйстве нехитром сгодится.

 

На паперти пусто. Сегодня прогнали

бомжей и других побирушек.

Уехали гости. Они не узнали

о тех, кто бывает снаружи.

 

О тех, кто не ставит грошовые свечи,

и руки Владык не целует...

А дворник церковный напился под вечер

и хрипло кричал «Аллилуйя»...

 

* * *

 

Да! Ты выжила там, где выжжено,

там, где вера рассыпалась в прах,

где врагами становятся ближние,

и слова запеклись на губах.

 

Да, ты выжила. Стон подушкою

зажимала, превысив порог...

Спотыкались года на окружности,

и больнее был каждый урок,

 

за который оценки не ставятся,

лишь зарубки на сердце сильней...

Только раз, на пределе усталости,

ты шагнула по пеплу полей.

 

Горсть земли разминая до выдоха,

разрешила заплакать себе.

Не найдя в безысходности выхода,

кулаком брешь пробила в судьбе,

 

и узнала знакомую звонницу

там, за этим проломом в стене...

И увидела: батюшка молится,

и поклоны кладёт в тишине...

 

* * *

 

У лимана, где не было ливней,

только хрустом безжизненным соль,

не слыхавшая сроду про Грина,

одиноко векует Ассоль.

 

То, что было, из памяти стёрто,

да и смертушка не за горой.

Выйдет утром на берег, на мёртвый

и любуется алой зарёй...

 

* * *

 

Ещё жива деревня за пригорком...

Висит на прясле тканый половик.

Ещё сметана в кринке не прогоркла.

От тяжких дум подсолнух не поник.

 

Ещё жива бобылка баба Фрося.

Подол – узлом. Шагает на покос.

Ей нужно жить, покуда ноги носят.

А где помрёт, там будет и погост...

 

* * *

 

Что за блажь – выйти в ночь, чтоб поплакать,

чтоб не слышал, не видел никто?

Не взирая на темень и склякоть,

следом выскользнул преданный кот.

 

Прогоню, уходить не захочет,

впору орден за дружбу вручить.

Старый филин за речкой хохочет,

рыжий кот на коленях урчит...

 

* * *

 

«Всё  суета», – сказал Екклесиаст.

А с мудрецами спорить бесполезно.

Идут дожди...

Поскрипывает  наст...

Всё повторится. Только мы

исчезнем...

 

Крадёт минуты старый циферблат.

Вчера был юн, сегодня верен  трости.

И вот уже

родные ищут блат,

чтоб закопать поближе к входу кости.

 

«Всё суета»...

Однажды мы поймём,

что горизонт руками не потрогать,

что наша жизнь всего лишь чудный сон,

в котором мы

зачем-то снимся Богу...

 

* * *

 

Сегодня хоронили совесть...

Плыл гроб над праздною толпой,

и выводил печально соло

французской дудочкой гобой.

 

Откуда взялся он, не знаю –

был нанят, сам ли захотел –

старик с иконными глазами?

Он шёл особо. Не в толпе.

 

Деревенели, ныли пальцы,

лилась мелодия, как стих.

И даже ветер растерялся,

клубком свернулся и затих.

 

Толпа привычно бормотала

о постороннем – просто так.

За веткой ветка отлетала.

И ощущалась пустота.

 

Как будто где-то во Вселенной

сам Бог со скорбию поник.

Плыл катафалк над миром бренным,

А плакал лишь монах-старик.

 

Сегодня хоронили совесть –

чужую совесть – не его.

И болью старого гобоя

не заглушалcя  звук шагов.

 

Не грела ряса и подрясник –

других одежд не надевал.

И только Богу было ясно –

он шёл и совесть отпевал.

 

* * *

 

Мир нереальный, мир нечёткий

слух странным шёпотом ласкал.

Камней обкатанные чётки

перебирал внизу Байкал.

 

Дождь ожерелья поразвесил

на нити крепкие травы,

и сквозь туманную завесу

плыл мне навстречу мыс Курлы.

 

Бог перемешивал палитру

не наяву и не во сне...

Байкала долгая молитва

была сегодня обо мне.

 

* * *

 

Для чего мы живём и срастаемся с болью,

счёт давно потеряв незажившим рубцам?

Мы в театре абсурда не справились с ролью

и кричим: «Подлецы!» мы в лицо подлецам.

 

Для чего мы живём – рядовые, пехота?

Нам неведомо чувство с названием «страх»,

и шипят нам вослед: «Бунтари! Донкихоты!»

Наши жизни давно на небесных весах.

 

Наши души не здесь. Потому-что до срока

Оборвётся контрольным и жизнь, и строка.

И вздохнёт кто-то громко: не стало пророка...

А в кармане предательски дрогнет рука.

 

Для чего мы живём?

 

* * *

 

Сыромятной под горло подпругою

затянули, да только лопнула.

Хоронили напрасно друга вы,

по болотам, по ржавым топая.

 

Не по-божески, вот и вязнули,

и хлебали зловонное глотками.

Ну, куда вам до Бога, грязные!

Вы от криков своих оглохнули.

 

Судный день обозначен для всякого.

А на суд не приходят – окольными.

Самозванная звонница брякает.

Зря над другом моим колоколили.

 

Встанет чистый он и непоруганный.

Пусть не ангел, да всё же с крыльями.

Хоронили напрасно друга вы.

Эвон, скрипнули твёрдыми выями...

 

* * *

 

Посидим у костра? Отчего-то мне грустно...

Письмена древних рек вдаль уносят мечты,

и луна, словно «шитая рожа» тунгуса*,

подбирает для снадобий царских цветы.

 

Пошаманим чуть-чуть? В котелок бросим горстку

наговоренных шёпотом, северных трав.

Запах смолки сосновой перебьёт сердца горечь,

и легенды тайги оживут до утра.

 

Заскрипят одноногие тени деревьев

и корявые ветви протянут к огню.

Ты не бойся. Они просто руки погреют.

Это духи тунгусов. Я их не гоню.

 

Посидим у костра? Ночь устроена мудро.

Всё, что знаю, сегодня доверю тебе.

А когда ты устало задремлешь под утро,

я уйду в облака по скалистой гряде...

 

­­­---

* В древние времена тунгусам с детства «шили» лица, протягивая нитку, намазанную углём или другим составом через кожу. «Шитые рожи» относились к роду шаманскому.

 

* * *

 

За стёклами окон, очков, стеклотары

смеётся и плачет, стоит и идёт,

бренчит на расстроенной хриплой гитаре,

живёт, умирает привычный народ.

 

В стране, где двойные мораль и стандарты

для ваших и наших, для этих и тех,

где пятая масть и краплёные карты,

имеют двуличные люди успех,

 

мне выпало жить... Не тянула я жребий.

Я плотью от плоти – российских корней.

Пусть смыта Витимом, исчезла деревня.

Но горы всё те же и небо над ней.

 

Смотрю на вершины, что видела в детстве.

Угрюмые думы уносит река.

Остаться бы здесь недопетою песней

вот так же, как скалы вдали – на века.

 

И пусть кто-то смотрит сквозь мутные призмы...

Подросток-берёза наденет стихарь,

и россыпь брусники для беличьей  тризны

заменит бродягам случайным – сухарь.

 

* * *

 

Дед юродивый заперт в дурдоме.

Изловили в общественном месте.

Отобрали в приёмной икону

и сорвали намоленный крестик.

 

Пара дюжих качков-санитаров

на кровати распяли беднягу.

На рассвете дедули не стало,

а у Бога прибавился ангел.

 

* * *

 

Гномы прячут горбы

в балахонах просторных,

и дешёвый горбыль

покупают для дома.

 

И сидят у печи,

и вздыхают печально.

И грызут калачи,

запивая их чаем.

 

Шьют себе колпаки

из цветных лоскуточков,

и плетут от тоски

для продаж лапоточки.

 

Гномы наших тревог

пьют ночами таблетки,

и шагнув за порог,

улыбаются редко.

 

Но, когда грянет туш –

гром небесный над гробом,

из горбов крылья душ

в небо выстрелят гномы!

 

* * *

 

Терпкий запах дорожной полыни

и кладбищ позабытых кресты...

Просолёным подкатит, нахлынет...

В троеперстье – невольно – персты.

 

Зовом предков взбунтуются вены,

колокольным ударят – в виски!

Русь... Россия... ты ждёшь перемены?

Домовину ли ладишь с тоски?

 

В узелок ли запрятала саван,

да пучок поминальных свечей?

Тут и там купола – под сусальным...

И сусальная лживость речей.

 

За тебя на амвонах: «И присно»!

На тебя – кабинетная рать...

Русь, Россия! Не думай о тризне.

Слышишь, Мамка! Не смей умирать!

 

Терпкий запах – горчащей – навечно,

и в глазах неизбывная грусть.

Ты, как в песне – от речки, от печки –

будешь в сердце, страдалица Русь.