* * *
Ребёнок, заплывший в меня из бездонных глубин,
парит, невесом и невидим, плывёт, невредим,
растёт, обживая уверенно тёплое лоно,
и медленно движется вниз по пологому склону.
Он многое помнит: гигантские впадины, рифы.
Уже отличает сердечные ритмы от рифмы.
Он знает меня изнутри, как никто не узнает:
я не приспособлена к дому, я не выездная
с любимой работы... Но тот, кто парит невесомо,
иной распорядок заводит для дня и для дома.
Ребенок и я – слишком долго мы плыли по кругу.
Мы день подгадаем и выйдем навстречу друг другу.
* * *
Сумасшедшая зелень. А ливень хлопочет,
молодой, неуёмный, о тёплой воде.
Начинается лето с беременных почек
на поминках зимы. А кончается где?
Приезжай погостить в мой раёк високосный,
в мой тревожный порядок, где слову тесны
оголённые лужи, глубокие вёсны,
взгляды голубоокие, ветхие сны.
Приезжай, разводи невменяемый хаос,
дабы бесу порядка не выжить во мне,
чтобы день чехардил или ночь трепыхалась,
словно окунь, в затянутом сеткой окне.
Я натешилась вдоволь дотошным уютом,
рукопашной вознёй с искромётным словцом.
Обещай мне подарок – дорожную смуту.
Мне с тобою по-летнему сладки минуты,
как пчелиное танго над первой пыльцой.
Прощёное воскресенье
1
С дословной нежностью к нетронутым местам,
к словам необработанным, простейшим
открой меня, прочти, перелистай
прощённую, воскресную, простившую.
По будням ли, по нелетальным дням
читай меня губами и руками,
пока моя подольская родня
Андреевский читает каблуками.
Ещё следы рифмуем на снегу,
а в небесах уже по-майски жарко.
Послушай сам – на Левом берегу
гудит весна, как жаровыжималка.
Февраль – не хлебороб, а хлебосол, –
хоть сыропустный, но чревоугодный.
А я легко отдам и кров, и стол
за чай с тобой, за хлеб с тобой, за соль
из рук твоих в мой казанок походный.
2
Отвоевала лишний день в году
и ночь с тобой у неба на виду,
а город мой – опять в петле осады:
бульдозеры Андреевским идут,
как будто танки рвутся к Сталинграду.
Последний снег в году черней смолы.
Читай скорей по буквицам нестойким:
устала я, и улицы мои
слабеют и сдаются под застройку.
Кто в городе остался из родни?
Старейшин – в тыл, а юных – на ученья.
Одна весна в подмогу, и одни
слова теперь выводим в ополченье.
Мне больно в одиночку по утрам
я плачу молча говорю с тобою.
А город мой спускается в метро
и уступает небеса без боя.
И на войне моей – как на войне:
зовут – встаю, иду на перекличку,
ведь ты и город – спаяны во мне
пожизненно уже и постранично.
И как мне вас, любимых, уберечь
от старости и удержать от страсти,
когда и щит, и меч – одна лишь речь
славянской масти...
* * *
И не прочтут – не сохраняли
ни в дневниках, ни в словаре,
что мы с тобою танцевали
в том сумасшедшем октябре.
Как танцевали воск и пламень –
сходились, отстранялись, шли.
О, как послушно, как исправно
я падала в тебя, что камень
под притяжением Земли.
Пока не стала в тягость. Танец
едва ли вымолишь взаймы.
Как неумелый новобранец,
я отбиваюсь от зимы.
Зима – в остатке, я – в излишке.
У крыш, у стен, у голубей
прошу минутной передышки
от притяжения к тебе.
* * *
Увижу первый снег и успокоюсь.
Войду в него, как улица в туман.
Здесь нашу не случившуюся повесть
я медленно читаю, как роман.
Но тянет перечитывать и править,
на домыслы былое разменяв.
Не в первый раз я приручаю память,
чтоб невзначай не ранила меня.
И замысел, и вымысел, и правки
неотличимы в снежной пелене.
Не в первый раз я отхожу от правды,
чтоб не остаться с ней наедине.
И прячусь в смех, как в ракушку улитка,
и в тихий снег ныряю с головой,
когда красноречивее улики
любая строчка выдаёт с лихвой.
Так по-мужски легко, так не по-женски
гашу всё то, чему нельзя гореть…
Но улица – дитя воображенья –
бежит по Старокиевской горе.
Здесь быль над небылицей не довлеет,
а я уже по-новому смотрю,
как снег идёт Пейзажною аллеей,
садится на любимую скамью.
Сорочинская ярмарка
1
И жаркие они, и яркие
дни холодам наперерез.
А звёзды падают, как яблоки,
на лес и луг, на луг и лес.
И нецелованные яблоки,
преображенские дары
везут в Сорочинцы, на ярмарку,
другие сёла и миры –
по кровеносным, тайным, женским
путям земным, дородовым,
по светлым улочкам вселенским,
по тёмным кольцам годовым.
И солнце щурится спросонок,
в обед недолго прикорнув.
Идёт сентябрь и за бесценок
скупает лето на корню.
В торгах и плясках многолюдных
проходит жизнь то там, то здесь,
и ждёт объявленного чуда
от серых в яблоках небес.
А люди плачутся о разном –
долги, дороги, недород,
и плачет скрипка,
будто праздник
не повторится через год…
2
... и вышиванки из Китая
везут на праздник челноки.
На старом месте нарастают
тюки, баулы, клумаки,
ряды, лотки, горшки и плошки,
сусальный август про запас,
где мы пересекаем площадь,
а площадь рассекает нас.
Как резко отпускаешь руку –
так отлучают от груди,
так репетируют разлуку,
когда молчат «не уходи».
Хотя давно глазам не верю,
а только сердцу наугад,
но ожидание потери
страшнее будущих утрат.
...а праздник варится и вьётся,
и остывает под кустом,
а солнце жарится и жжётся,
дымится в воздухе густом.
И радио зовёт откушать,
и площадь обращает лик
к заветной порции галушек
в хрустящий пластиковый крик,
а к вечеру откатит шибко,
туда, где музыка вопит,
в притоп выплясывает Скрипка,
в припев акустика сипит.
Но как бессонно и счастливо
гудит пчелиный окоём
и мёд в бутылку из-под пива
нам доливает до краёв.
Давно к тебе не дотянуться,
но можно площадь перейти
по лезвию гипотенузы,
по кроветворному пути,
где, озирая мир и город,
как подзабытую строку,
нас перечитывает Гоголь,
ладонью подперев щеку.
Новый ковчег
Май, июнь, открытые окна. Еженощно – неумолимей будильника – громыхание мусоровоза. Около двух или несколько позже сотрясает улицу стопудовыми копытами. Я научилась различать мусор по звуку: лопающийся треск пластиковых бутылок и камнепад стеклянных...
Чем, дебошир, рассчитаешься за ошибки?
Что из того, что плата не всем по вкусу?
Каждую ночь приезжает большая машина
и собирает дань – ежедневный мусор.
Наши объедки, отходы, расходы, ссоры,
клочья обиды, ложь и другие сложности –
мусорный транспорт, Ковчег о семи рессорах,
всё уместит и доставит куда положено.
Невыносимо? Идёт ходуном трясина...
Вынеси мусор и стёкла натри до блеска.
Видишь, какой лучистый, какой красивый
месяц плывёт по заводи занавески.
Невыносимо? Нет, это только кажется,
что до тебя не бывало печальней повести.
Бог сортирует наши грехи по тяжести
и отпускает их по запискам совести.
Из цикла «Петроглиф»
Каменная Могила
Село Терпенье, поселенье
в степи – посланье для меня.
Потомок в надцатом колене –
терплю и теплюсь у огня.
Чем глубже корневая зона,
тесней сцепление с землёй.
Мои азы – из Приазовья,
я прирождённый землерой:
я рою грунт еженедельный,
пока из недр не хлынет высь,
и я, как пращур безземельный,
ищу незанятую мысль.
И я, как он, молю светила
о милых, тех, с кем по пути.
Песчаник Каменной Могилы –
моей тетради прототип.
Когда пурга врывалась в щели,
доказывая, кто главней,
мой сверстник высекал в пещере
стихи и думал обо мне –
предупредить, что год от года
слабеет от болезней род,
что зверь из зарослей выходит,
когда его никто не ждёт.
Тысячелетья до потопа,
всего-то век – до ледника.
Передавай наземный опыт
в своих наскальных дневниках.
Да, мне понятны эти коды
(язык стиха для всех един).
Но повторяю год от года,
чтоб в незапамятные воды
нам незлопамятно входить.
Моя семья родом из села Терпенье Запорожской области. Там жила прабабушка, Ярина Любецкая, в честь которой меня назвали. В Терпении крестили маму…
В полутора километрах от Терпения, в долине реки Молочной вырастает посреди Великой степи Каменная Могила – массив песчаника из крупных каменных глыб высотой до 12 метров.
В гротах и пещерах Каменной Могилы древние люди оставили несколько тысяч рисунков – петроглифов (с греч. – «резьба по камню»). В основном рисунки наносились не красками, как, например, во Франции, а протирались куском твердого камня. Многие из них считают изображениями животных (быков, ланей) или их сочетаниями («упряжка быков», «животные в зарослях»).
Каменная Могила древнее египетских пирамид. Уникальность места в том, что здесь пересекаются изображения разных исторических эпох – от позднего палеолита до средневековья, а хронология рисунков охватывает период от 25–22 тысячелетия до н. э. до X–XII веков (больше о Каменной Могиле можно узнать на сайте заповедника ru.stonegrave.org). Тысячелетьями Каменная Могила была местом паломничества и сакральных обрядов, степным храмом…
В Украине петроглифы обнаружены в двух местах: в Каменной Могиле и в пещере Чокурча на окраине Симферополя, на левом, скалистом берегу реки Малый Салгир.
Чокурча – одно из древнейших жилищ человека на территории Европы, «открытое» в 1928 году. Своды Чокурчи хранят выдолбленные в известняковой скале полуметровые изображения солнца с лучами, мамонта и рыбы.
Возраст чокурчинских «рисунков» исследователи определяли в 40–45 тыс. лет.
При раскопках в Чокурче были найдены и останки первобытных людей, и кости древнейших животных, и кремниевые остроконечники, скрёбла, костяные орудия. Почти все находки погибли во время войны. Остались стены и рисунки. Впрочем, остались ли…
Несколько последних десятилетий Чокурча – археологический памятник мирового значения – служит пристанищем для местных бомжей. Жители близлежащих улиц годами вывозили сюда мусор. Под копотью от современных костров уже не видны ни солнечный диск, ни мамонт, ни большая рыба…
Чокурча
1
Где звёзды крымские молчат,
тысячелетья спят вповалку,
хрипит пещера Чокурча
в аркане многолетней свалки.
Здесь самый первый человек
когда-то вырубил стоянку:
зиме – заслон, семье – ночлег
от ледника на расстоянье.
Стояла ночь с грозой в руке.
Чтоб свет не позабыли дети,
на чёрном в блёстках потолке
он контур солнечный наметил.
Ещё не время говорить.
В дубовой люльке гулит вечность.
Но можно солнце сохранить
в настенных точечных насечках.
2
Теперь ты знаешь, Чокурча,
что известняк слабей бумаги.
Где прежде ворковал очаг,
годами жгут костры бродяги.
Тускнеют жаркие лучи.
Сюда не хаживать туристам,
и круг родства неразличим
под спудом замершим, землистым.
О, равнодушье – солончак.
Не прирастает берегами.
Мой век – пещера Чокурча –
придушен копотью и гарью.
Ещё скрипит Чумацкий Воз,
переправляя души к Богу,
но мы почти не видим звёзд
под ледниковой толщей смога.
Высотки золотом горят,
и горьким мёдом плачут соты.
И я опять иду в наряд
по опрокинутым высотам.
Так звери к высохшей реке
идут привычными местами.
Весна висит на волоске
от затяжного ледостава.
Трахея – узкий дымоход –
извне тепло не пропускает.
Лишь сердце бьётся в небосвод
и солнце в небе высекает.
Петроглиф
Кормилец памяти, ловец
оленьих душ, неандерталец, –
во мне пещерный человек
как постоялец обитает.
Кипит совместное житьё,
по силам делится работа:
мне – кройка, стирка и шитьё,
ему – рыбалка и охота.
Но ближе к ночи на стене
он чертит линию косую.
Слова достались только мне.
Он нем. Поэтому рисует
всё то, что за день увидал,
а жестом выразить не сможет:
чудного зверя и овал,
на солнце зимнее похожий.
Для речи не готов надел.
Нет пашни под засевы литер.
Он пересказывает день
в своих бесхитростных граффити.
И быт суров, и зверь трёхглав,
и прост, но самобытен почерк.
Для сбитых в строчки пиктограмм
я – персональный переводчик.
Но, сколько ни держи размах,
какие истины ни трогай,
любовь останется в стихах,
как неразгаданный петроглиф.
Как голос крови, вопреки
векам живой и невредимый,
но на земные языки
пока что непереводимый.
Вместо послесловия
В 2008 году заповедник «Каменная Могила» получил статус Национального. Памятник природы «Пещера Чокурча» планировали присоединить к археологическому заповеднику «Неаполь Скифский», но, похоже, эта идея не нашла приверженцев. В пещере – следы недавнего пиршества «неандертальцев», зола от костра, пустые сигаретные пачки, битые бутылки. На одной из стен – там, где, по описанию «первооткрывателя» Чокурчи крымского археолога С. Забнина, должны быть древнейшие рисунки, – белое на чёрном граффити: «Миша»…
© Ирина Иванченко, 2011–2014.
© 45-я параллель, 2014.