Ирина
Гумыркина

* * *

Бог смотрит на нас глазами бездомных собак. 

Но зная, на что мы способны, боится ближе, 

Чем десять шагов, подойти. 

И стоит вот так: 

Поодаль псом и глядит, как мальчишка лижет 

Эскимо шоколадное, 

А богу мерещится, что 

Это собачье лакомство из рекламы. 

У бога течёт слюна и урчит нутро. 

Мальчишка, завидя его, восклицает: 

– Мама, 

Смотри, какой славный! 

Давай заберём домой. 

Я буду вычёсывать шерсть и гулять с ним тоже 

Сам, обещаю. 

Ну посмотри какой! 

Женщина цедит сквозь зубы, как можно строже: 

– Ещё не хватало нам в доме собачьих блох! 

И ты же не знаешь – может быть, он заразный? 

– Мне кажется, ма, что он не настолько плох. 

Зачем же о нём так сразу? 

Мальчишка подходит и гладит ладошкой пса 

По выцветшей холке и говорит: 

– Какой ты 

Хороший, какие красивые у тебя глаза, 

Грустные только. 

Завтра – мой день рождения. Пойдем со мной –

Будешь мне самым лучшим из всех подарков. 

И снова канючит: 

– Ма, заберём домой?.. 

Ну разве тебе нисколько его не жалко?.. 

Но женщина зло прогоняет от сына пса, 

Думая, как объяснить потом, что она не любит 

Собак 

И не верит ни в бога, ни в чудеса, 

Что и мальчик, когда повзрослеет, 

Не будет. 

* * *

Во снах ко мне приходит странный страх, 

Охватывает, сковывая, тело. 

Пытаюсь хоть малейший сделать шаг –

И вот уже я птицей полетела 

На дно реки и в сердцевину глыб 

Из льда белёсого, как соль морская. 

В реке – большие стаи красных рыб, 

Они ко мне плывут и окружают 

В такое плотное и скользкое кольцо, 

Что не хватает лёгким кислорода. 

Течение нас медленно несёт 

Туда, где море сшито с небосводом. 

Я чувствую, как чешуя растёт 

Во мне, на мне – и, превращаясь в рыбу, 

Плыву с другими вместе на восток.

И больше нет ни страха, ни обиды. 

* * *

Вольному – воля, сильному – шаг вперёд

и журавля с синицей да крепко в руки.

Только где тонко – ломается хрупкий лёд,

нить обрывается и затихают звуки:

жизнь замирает, как сломанные часы.

Вольному – воля. Сильному – боль да слёзы.

Кажется, не о чем больше Его просить,

кажется, больше нет никаких вопросов.

Сильному – смелость да не сорваться вниз,

стоя у края пропасти в одиночку.

Вольному – воля. Сильному – белый лист:

выписать слабость. После – поставить точку.

* * *

Всё когда-то впервые случается и с тобой, 

Даже то, что казалось бывает всегда с другими. 

Стынут чай и постель. И всенощный собачий вой 

Извещает о том, что скоро всё это сгинет 

В непроглядную тьму – то, что грело тебя и жгло, 

От чего просыпалась ночью и сквозь потёмки 

Подходила к нему, целовала тихонько в лоб. 

Обрывается там, где истёрлось и стало тонко. 

И уже не связать – укорочена жизнь на миг, 

Тщетно память скрепить пытаешься узелками, 

И не веришь. Да только внутри всё сильней болит 

От того, что уходят те, кто хотел быть с нами. 

* * *

Говори со мной, пожалуйста, говори.

Вдоль домов стоят понурые фонари,

А окно напротив к полночи догорит

И погаснет.

Это значит, больше там никого не ждут,

Ни себя впустую, ни ламп, ни свечей не жгут,

И затягивают над раной открытой жгут,

Но напрасно:

Умирают молча, тают, как тёплый снег,

Вроде есть человек – и вот человека нет.

Догорает свеча, и гаснет в окошке свет.

Остаются

Вдоль домов понурые фонари.

Я боюсь, что у нас вот так же перегорит.

Потому прошу – говори со мной, говори,

Если пусто,

Если боль твоя боли моей близка,

Если ты угасаешь – я же горю пока.

Хватит света нам от тусклого ночника,

Чтобы выжить,

В этом городе мёртвом, полном пустых домов,

В них холодных постелей не счесть, там не видят снов.

Здесь так мало осталось тех, кто молчать готов,

Тех, кто слышит.

* * *

Давай помолчим и послушаем, как звенит

Тишина этим вечером. 

Под потолком висит

И качается там, как маятник, взад-вперёд.

Слышишь, как она голосом матери нам поёт

Колыбельную: 

«Баю-бай, ой люли-люли,

Не боли ни внутри, ни снаружи – 

нигде не боли.

И не рвитесь, слова, из горла,

как с цепи в подворотню пёс.

Счастье любит, когда молчат и когда всерьёз».

Двое

От кризиса в городе сходят трамваи с ума,

И дети сигают без парашютов с крыши.

Последние ценности отданы задарма:

За чашечку латте, за суши, капкейки с вишней,

За прямоугольник с яблоком на спине.

Любовь никому уже не сдвигает башню…

Живут в этом в городе, в самой его глубине,

Наивные двое. На крыше многоэтажки

Сидят по ночам, любуясь мерцанием звёзд. 

И каждый из них по-своему обречённый

На жизнь в этом городе, каждый из них пророс

Своим существом в грунт мегаполиса чёрный,

И каждый из них верит, надеется, ждёт,

Что мир переменится с первым нетающим снегом.

Но снова трамвай с рельсов сойдёт, а народ

Неистово будет требовать зрелищ и хлеба.

* * *

Для кого мне петь, для кого собирать слова 

И нанизывать их на язык, как на нитку бусы, 

Если всё равно перемелются в жерновах 

Тишины – да в пыль? 

И не выносить это чувство, 

Что растёт внутри – не созреет до срока плод, 

Пропадёт таким – недозревшим – на пуповине. 

Как вода в реке бессердечно ломает лёд, 

Так и речь моя – перемолота. 

И отныне 

Мне носить в себе этот груз нерождённых слов 

Да качать пустые, остывшие колыбели. 

Для чего мне петь, если даже на этот зов 

Откликается эхо, слышное еле-еле. 

* * *

Знаешь, ведь это страшно на самом деле: 

Так, чтоб глаза в глаза. 

И лежать в постели 

Молча, не смея даже пошевелиться. 

Это безумно страшно, когда он близко 

И в унисон с тобою так тяжко дышит. 

Смотришь на потолок –– он всё ниже, ближе: 

Над головой навис, как в апреле небо. 

Знаешь, быть может, гиблое это дело: 

Ждать от него то ли жалости, то ли выстрела. 

Память моя слиняла, местами выцвела, 

Словно платок, подаренный в детстве бабушкой: 

Там, где цветы цвели – то пятно, то пятнышко, 

Не разглядеть ни красок, ни лиц, ни надписей. 

Кто там кого любил – да какая разница? 

Мне всё равно не вырваться – двери заперты. 

Я застилаю стол белоснежной скатертью: 

Будет у нас сегодня прощальный ужин. 

В комнате стены становятся уже, уже, 

Пара минут – и лопну, как шарик мыльный. 

Знаешь, а я ведь так и не стала сильной: 

Что-то всегда ломало. Теперь бы – кстати. 

Только на всех у бога чудес не хватит. 

* * *

И останется после только полынь-трава

да дождями на ней прибитая горечь-пыль.

Через сорок ночей утихнет тоска, молва,

и притупится боль, а мы превратимся в быль:

дескать, жили да были, не верили ни во что,

а без этого боязно страшного ждать суда.

И уже никому не докажешь, что решетом

можно воду носить при желании хоть куда,

что не верить в Него – не значит без веры жить,

что мы сами себе и судья, и всесильный бог,

остальное же всё – предрассудки и миражи.

А когда истечёт отведённый для веры срок,

то останется только горечь полынь-травы,

от солёных дождей сырая в горсти земля.

И неважно, кто прав, хоть истины и новы,

если больше от боли некому исцелять.

* * *

Из парадной налево выбежишь в ночь

Человеком, которому бремя невмочь,

Человеком, которому нечего ждать.

И бежишь в темноту, и бежишь наугад.

Остановишься где-нибудь у фонаря

И стоишь, неприкаянный, думаешь: зря

Убежал – от кого? И куда же теперь?

И от ветра скрипит незакрытая дверь,

И зияет напротив парадного рот,

Ожидая, что кто-то, вернувшись, войдёт.

Но такой же, как ты, выбегает – и прочь.

От парадной направо – такая же ночь.

* * *

Как жаль, что никогда не стать мне той,

К которой по утрам прильнув щекой,

Ты, вслушиваясь в сердца ровный стук,

Едва касаясь пальцев тонких рук,

Забудешь обо всём – про страх и сны,

В которых, обнажая плоть десны,

Озлобленная псина щерит пасть.

Ведь я всего лишь временная часть

Твоих часов, им облегчаяю ход.

Когда необходимость отпадёт

Во мне, в моих движеньях и словах,

Останусь просто стрелками в часах,

Со сломанным навеки механизмом.

И жаль, что нам не хватит целой жизни,

Чтоб всё исправить – я останусь той,

Кто пустоту сменяет пустотой.

Метаморфоза

1.

Маленькая девочка с бантиком зелёным

В светлых, словно лучик, мягких волосах,

Где же твоё детство?

Растворилось звоном

Бубенцов да смеха в разноцветных снах,

Улетело ветром в сказочные страны,

Мне оставив только запахи дождя.

Маленькая девочка, отчего так ранит

Твой давно не детский и сверлящий взгляд?

2.

Когда по ночам мне снились большие собаки,

Которые зло и больно кусали руки,

Я просыпалась в холодном поту.

Я знала, что сны – это дурные знаки.

И вслушиваясь в ночные шорохи, звуки,

Ощущала привкус страха во рту.

А по утрам на своё отражение смотрела с опаской –

Никому неизвестно, откуда придёт беда.

И девочка с голубыми глазами, с бантиком красным,

Смотрела пристально и шептала мне «на-все-гда».

3.

А теперь я не вижу сны. Или попросту их не помню.

И девочка с жёлтым бантиком, глаза опустив, молчит.

Шепчу ей: «У меня никого не осталось, кроме

Тебя и твоих разноцветных бантов в ночи,

Ярких, как лампочки от гирлянды на новогодней ёлке.

Что же ты, милая? Поговори со мной».

И снова во рту этот привкус…

Боль между рёбер – колкая.

И хочется так – чтоб всё оказалось игрой.

4.

Маленькая девочка в платьице из ситца,

С бантиком зелёным в светлых волосах,

Где же твоё детство? Почему не снится?

Улетело птицей белой в небеса,

Мне оставив только тени, что от солнца

Исчезают мигом – не задержишь взгляд.

Маленькая девочка просто стала взрослой.

Отражение в зеркале – маленькая я.

* * *

Мне снятся метели и снег,

Белый, как саван,

В котором больной человек –

За небесами.

Он разжимает ладони –

И снег улетает.

Мне кажется, я его помню,

Я его знаю.

«Прошу, назови своё имя», –

Шепчу человеку.

Но слово его застынет,

Как стынут реки,

Но слово его превратится

В снег, что не тает,

В тот снег, который мне снится –

Светлая память.

* * *

Памяти Андрея Стенина

На войне безликой – все солдаты.

Если день прожил – считай за год.

В объективе фотоаппарата

перевёрнут правды горизонт:

там, где солнца шар над облаками –

мёртвым сном забудется обоз.

Застывает на телеэкране

риторично заданный вопрос.

Но не сдвинуть камень преткновения

с рубежа,

не вырваться вперёд.

На войне расходятся во мнениях,

кто кого сильнее предаёт.

Только те, кто предан, не расскажут,

что у смерти чёрные глаза.

Им теперь нестрашно и неважно,

что война – без цели и лица.

* * *

Невидимый кто-то

Мне посылает сны,

В которых я вижу маки. Они красны,

Как спелая кровь на бледных устах Христа,

И снится река – вода, как слеза, чиста.

Я маки срываю, плету из цветов венки,

А после бросаю в объятия той реки.

Меняет вода прозрачный на красный цвет.

И я просыпаюсь.

Невидимый кто-то мне

Рисует картины на стенах из прошлых снов:

Где лишь пустота, а люди не знают слов,

Где первое слово сказанное – «свети»,

Второе – «надейся», а после – «не упади».

Я вижу, как в небе ярко зажглась звезда,

И этот невидимый мне отвечает «да»

На постоянно мучающий вопрос.

И явь расплывается в радуге горьких слёз.

* * *

Ничего не просить, не требовать и не ждать –

Нам никто не поможет, никто не придёт спасать.

Научись не дышать едкой гарью – горят мосты.

По периметру в городе выставили посты –

Не пройти незамеченным мимо, не улизнуть.

Нас оставили здесь, чтобы мы отыскали суть:

Почему за бедой приходит всегда беда

И узнали, какая на вкус эта боль-вода,

Что сквозь тонкие пальцы капает в пепел-снег,

И кому человек – пустота, кому – человек.

* * *

– Ничего нет страшней, когда снег в храме идет.

(Из к/ф «Андрей Рублев» А.Тарковского)

Ничего нет страшнее снега в остывшем храме, 

Где озябший младенец жмётся безмолвно к маме, 

А она накрывает деточку покрывалом, 

Чтобы чадо её не увидело, не узнало, 

Как черна эта гарь, и что нечему больше верить, 

Чтоб не слышало, как стучатся снаружи в двери. 

«Не пущу, не отдам – без того непосильна ноша. 

Уходите же прочь! 

Засыпай, мой родной, хороший». 

А за стенами храма сыплются с неба беды: 

То татары за осень трижды, то люд без хлеба 

Третью зиму влачит свой крест, да молчит и терпит, 

Не боится уже ни чёрта, ни лютой смерти 

И простой колокольный звон называет чудом. 

Вымерзает земля окрест, 

И каменьев груды 

Всё растут и растут над ней безымянным рядом. 

С головой накрывает мать безголосое чадо, 

И звенит тишиной колыбельная по округе: 

«Засыпай, мой хороший, больно уже не будет, 

Всё закончилось –

Больше никто не придёт за нами». 

…Ничего нет страшнее чёрного снега в храме. 

* * *

Оплетают слова, словно вьюн, язык,

Заглушая боль, приглушая крик.

Вырываю их – но они растут,

Прорастают вглубь, а во рту – цветут.

Стебли их упруги. Проходит дождь –

Колосятся густо, как в поле рожь,

Грудь моя – земля, а язык – трава.

И болит от этого голова.

Но пока цветут те слова во мне,

Их сорвать становится всё трудней.

Только страх за скорые холода –

Отцветут до срока. И вот тогда

Будет долго-долго болеть внутри.

Но сказать нельзя. Потому смотри

Как сплетенье слов образует ряд,

Что цветёт, как дивный весенний сад.

* * *

Отпусти, говорят, попробуй – и всё пройдёт.

По весне ведь не сразу тает намёрзший лёд.

Сны со временем станут цветными, утихнет боль.

Ты себя не терзай. И памятью не неволь.

Я смотрю на тех, кто просит меня молчать,

и во взглядах вижу невыплаканную печаль:

по ночам они, как и я, не смыкают глаз

и считают, сколько им приходилось раз

говорить себе: отпусти, попробуй, и всё пройдёт.

Но никто не осмелился благословить полёт

чёрной птицы, сидящей с детства в клети грудной,

потому что птица стала такой родной.

Отпустить её в небо – значит, про всё забыть.

И тогда будет вовсе не о чем говорить

ни друг с другом, ни с богом, что смотрит через окно

в наши скорбные лица щербатой большой луной.

Отпустить – это значит, больше не ощущать

ничего абсолютно, будто бы одичать,

это значит, не чувствовать больше себя живым.

Потому мы жалеем птицу, в себе растим.

А когда в наши спины крылья её врастут –

вместе с ней полетим в небесную пустоту.

* * *

Покорми голубей, когда прилетят на балкон, 

Дай им чёрного хлеба, пропитанного молоком: 

Нынче холод такой, что и птицам сплошной голяк: 

Прошлогодние зёрна не достать из земли никак, 

Всё промёрзло насквозь: не посеешь и не пожнёшь. 

Долбит в грязные окна ледяной и колючий дождь, 

В тишине выбивая до дрожи тревожный ритм. 

Почему мы так редко и всегда не о том говорим? 

Если завтра случится, что беды пойдут гуртом, 

Что останется нам, безмолвствующим, на потом? 

Только с хлебом в руке выжидать запоздалых птиц. 

Покорми голубей, ворон, воробьёв, синиц –

Это наша последняя, безымянная, с прошлым связь. 

Ты не дай оборваться, не дай ей совсем пропасть. 

* * *

Посмотри на оранжевый шар апельсина:

Как красив он. 

И как эта скатерть красива,

По которой скользит, движимый некой силой,

И падает он за край.

Но падение беззвучно. 

И даже почти трагично:

Там, внизу, его поджигает спичкой

Тот, кто ловит в ладони. 

И говорит привычно:

«Гори, да не умирай».

И горит апельсин пламенем апельсиньим,

Отражаясь в зрачках, как в море бездонном синем.

А ты смотришь в глаза и думаешь: 

«Как красиво.

Только не закрывай».

* * *

У безымянной речки растёт трава.

Она зеленеет, когда говорят слова,

Такие, которые греют, как солнца свет.

Желтеет трава, когда произносят «нет»,

Когда говорят «уходи» и когда молчат,

Когда не хватает влаги в простых речах.

Трава засыхает, если не видит дождь

И если её не гладишь рукой, не мнёшь.

Трава погибает, если не слышит слов,

А речка выходит болью из берегов…

* * *

умолчать о главном в последней песне –

не сказать ни строчки, ни полстроки,

да финал придумать поинтересней,

где ЛГ – счастливые дураки.

чтобы стало каждому всё понятно:

что пятно багровое – вишни сок;

что не всякая клятва станет клятвой,

и не пуля вовсе летит в висок;

что большая рыба – всего лишь рыба,

и её стихия – в морской воде;

что слова «спасибо», «прости» могли бы

панацеей стать для тебя в беде.

но они уже не имеют веса,

хоть скажи их тихо, хоть прокричи,

потому что эта последняя песня

тишиною мёртвой внутри звучит.

* * *

Человек говорил человеку: давай дружить, 

Не тужить, а любить и пить вечерами чай, 

Говорить и показывать фибры своей души. 

Даже если без слов, понимать меня обещай. 

Обещаю, конечно, отвечал ему человек, 

И любить обещаю до гробовой доски. 

Ну а если закончится чай и погаснет свет? 

Ты не бойся – с тобой мы будем всегда близки. 

И сидели они всю ночь напролёт вдвоём, 

И казалось, счастливей их в этом мире нет. 

А когда побледнел холодный окна проём, 

Человек увидал, что бывает другим рассвет: 

Сиротливым и зябким, и в нём не слышны шаги, 

Звон посуды на кухне, и не шумит вода. 

Только кран незавёрнутый капает на мозги, 

Да часы оглушительно щёлкают «нав-сег-да». 

Человек машинально садится за грязный стол, 

Где немытые чашки да чайник пустой стоит. 

И сидит человек такой же – совсем пустой. 

А за стенкой кровать пустеет и не скрипит.

* * *

Что останется нам? Невозможность сказать, что хотели, 

потому что никто не услышит – лишь сделают вид. 

Мы – как взрослые дети, сидящие у постели, 

где в предсмертной агонии корчится и хрипит 

изувеченный жизнью, уставший от снов родитель, 

вязкий воздух хватает искривлённым от боли ртом. 

И читаешь в глазах: «Пожалуйста, не смотрите, 

чтобы не было страшно вам уходить потом». 

В ожидании помощи в окна стучали, в двери, 

но никто не открыл и спасительный свет гасил. 

Очутившись во тьме и не высказав, что хотели, 

растеряли последнее: нет больше веры и сил. 

Не бывает чудес, не бывает единственной правды –

что искали мы здесь столько лет и найдём ли теперь? 

На руинах вчерашних не выстроить новое завтра. 

Нам останется только нестерпимая горечь потерь. 

* * *

Я снова хочу

Стать маленькой девочкой

И говорить всем взрослым вокруг:

«Купите сандалики,

Я девочка маленькая,

Я в садик пойду –

Там ждёт меня друг.

Он рвёт мне цветы,

Он дарит цветы

С детсадовской клумбы,

А я не беру.

Купите сандалики,

Тётеньки, дяденьки,

Я девочкой маленькой лучше умру,

Чем замуж,

Чем взрослой

Без сна и отрады

В ночи говорить с отражением себя.

И большей потери, пожалуй, не надо,

Чем русые косы 

Обрезать, как розы,

Как больше не надо 

Любви и огня».