Ирина
Аргутина

1.

И мёд

не слаще июля.

И в рот,

корзинку минуя,

клубнику несёт рука.

Замедленный ход событий

дрожит паутинной нитью,

сплетающей облака.

Не мучает душу лето

закрученностью сюжета

в кольцо часовых пружин…

А в ночь Ивана Купалы

звезда на землю упала,

и я загадала жизнь…

2.

Ходит чёрный цыган,

как точёный сандал,

по пестрящему звёздами лугу –

то ли ищет коня,

то ль себя потерял,

то ли просто смущает округу.

А в траве над рекой

бродит женщина-конь,

загорелым бедром и лодыжкой

раздвигая траву,

над которой плывут

облака с грозовою одышкой.

Разделила верста

половинки холста,

и тому никогда не случиться,

чтоб цыганский зрачок

заскакал, как сверчок,

по бедру золотой кобылицы…

3.

Когда земля, вздохнув цветущей грудью,

распустит часовые пояса,

июльский зной становится безлюдьем,

и слышно, как впивается коса

в зелёный луг меж озером и небом,

размеченный фигурками овец.

На запад, в засыпающую небыль

уходит золочёный жеребец.

Смолкает разговорчивая птица,

и ночь ныряет в озеро с холма,

так женственна, что этого стыдится

и кутается в травы и туман.

2000

Победа

Апрель, вернувшийся с войны:

скороговорка автоматов –

в сорочьем стрёкоте.

В больных

деревьях, рвущихся под танки, –

фантом железного ежа.

Зимы печальные останки,

ещё не убраны, лежат.

Он бредил: это мир, не так ли? –

сердито растирал висок…

Летели дождевые капли,

гудел в стволах тяжёлый сок.

Он шёл и думал: «Я вернулся», –

и слушал, как гудят стволы.

След неразвеянной золы

за ним по улицам тянулся,

дрожа приспущенной струной

его несмолкнувшей досады…

И шёл по следу Май с рассадой

цветов, покончивших с войной.

2001

Возвращение к цикадам

где север.

Рыжий запах смолы и серы,

он плывёт на восток и юг

от геенны металлургии

(по законам драматургии

самый верный – заклятый – друг) –

над цитатой

(но без кавычек),

осенившей фасад парадный:

мол, теперь и у нас

(теперь

площадь Павших

так архаична,

площадь падших

так заурядна,

и так далее, и т.п.),

задевает немного,

краем,

уголок на границе с раем

(белым стражником до небес

там Курчатов широколобый,

пополам разломивший глобус,

охраняет закат и лес),

затихает в садах,

рассеян

меж корявых уральских яблонь

и клубящихся облаков.

Дым отечества там,

где север.

Я уеду на запад, ладно?

Ненадолго.

Недалеко.

В те края,

где в июле грозы

рассыпают цветы и звёзды

по холму с золотой травой,

где Сунукуль,

сонный младенец,

обнимает легко,

по-детски,

пару плюшевых островов.

Окунусь в дремотные воды,

перепутаю дни и даты,

день и вечер, когда в траве

музицируют с неохотой

разленившиеся цикады

бестолковых родных кровей,

и замру в немоте восторга

на неделю.

Сюда с востока

не дотянется серный вкус.

Но без горьких дымов и камня

мало горя наверняка мне.

И поэтому я вернусь

к площадным перебранкам улиц,

к заключённым в гранит цитатам

вдоль урочища Челяби́…

…Я вернулась.

Мы все вернулись

к отмеряющим дни цикадам –

поминутно, как ни люби.

2003

* * *

Простуда. Жар.

Простреленный Суматрой

висок.

Сахара в горле.

За окном –

прожжённый лист и пепельница марта,

и день – за два, и ветер – заодно

с ветвями, обращёнными на север, –

то дышит юг в преддверье перемен,

то наст лежит собакою на сене –

и шею давит кожаный ремень

простуды.

  Жар.

Гогены на Суматре,

Сафари по Сахаре.

На Урал

опять ложится снег – и всё насмарку,

как насморк у сражённых наповал

простудой, неуверенностью, зовом

иных миров в тепло иных широт.

Как сладко бредить об иных сезонах –

и каково не ждать иных щедрот!

И только слёзы очумелой крыши,

готовой съехать коркой ледяной,

стучат, стучат –

и только сердце слышит

неровный пульс под белой пеленой…

2008

У озера

Сунукулю Большому и Малому

1.

Здесь, где сосны кудрявы, берёзы простоволосы,

паства небесная бродит, бела и тучна,

близость озёр сплетена пуповиной ручья,

тайноголосо

рыбы выпрыгивают из воды – глотнуть неба,

птицы выныривают из небес – поймать рыбу.

В шёлковой сини сонно и прихотливо

плавает нега.

Сердце, отягощённое каменной солью,

здесь погружают в заводь, к рыбам и птицам:

соль растворится, чтоб не слезами умыться –

чистой росою.

2.

Чтоб не слезами умыться – чистой росою,

лучше родиться в июле, в воскресный день,

чтоб целовало первые пять недель

лето босое,

чтобы язык повторял щебетанье птиц,

чтобы в тени ветвей колыбель качали,

заговором на дождь осушив печали

мокрых ресниц.

Это язычество, принятое на раз,

папоротник на Ивана Купалу,

это ребячество с цветом яростно алым…

Так родилась.

3.

С цветом, яростно алым, – так родилась.

Так и тянуло к цветам и огню без меры,

к рыбам и птицам, внедрившим в синие сферы

медленный вальс.

Грех крыловидных лопаток, исправленный в детстве

доброй заботой и физкультурой лечебной,

чем-то сродни галилееву отреченью

(«Всё-таки вертится! Как же ей не вертеться!»)

Всё-таки тянет подъёмная сила – если

и не поднимет бремя костей и плоти,

значит, к небесной пастве примкнут в полёте

вольные песни.

4.

Значит, примкнут в полёте вольные песни

к птицам и рыбам, летающим вольным стилем.

Два самолёта небо перекрестили

флагом Андреевским.

Это не страшно: здесь не падают с воем

ни самолёты, ни чёрные рыбы смерти.

Всё же, случается, дымное солнце светит –

предгрозовое.

И прорывает сноп золотых колосьев

серое рубище, так раскрывая тайну

грозных высот – и последним лучом слетает

в тайноголосье.

5.

В тайноголосье можно душой проснуться

от летаргии горечи и борьбы:

так бы очнуться! с небом, с озером бы

соприкоснуться!

Несоприкосновение – лишь момент

то ли инерции, то ли пустой попытки.

…Шар в небесах скромно висит на нитке:

да или нет?

Да или нет, – в равновесье воды озерной,

где дружелюбие рыб и кувшинок нежных

не оставляют больше ни безутешной,

ни беспризорной.

6.

Ни безутешна, ни беспризорна в этом

тихом раю, невесомая рыба, птица,

только двенадцать дней: испить, насладиться

солнечным светом,

где земляника в язычески пёстрых травах

вдруг языку возвращает его наречье.

Дар быстротечен. Дар всегда скоротечен.

Слева направо

шарик по небесам пролетел, как не был.

Птицы выныривают из небес, но уже – к югу.

Рыбой выныриваю на лёд, но уже – вьюга.

Глотнуть неба…

2008

Октябрьское позднее

Краткий реликтовый луч, милосердный, как лепет

о состраданье к любой народившейся твари,

вышел – и сгинул.

И снова горбатого лепят

ветер и дождь – из прохожего на тротуаре.

Он, одинокий, как праведник, чёрный, как ворон,

не исчезает во чреве бензиновоядных,

стеклобетонных и прочих приимных,

но ворот

поднят, лица не видать, устремленья не явны.

Что ж его тянет и клонит – под ветром восточным,

редким казахским пришельцем, враскос моросящим?

Что его гонит, как чёрную щепку,

по сточным

и водосточным клоакам? –

а впрочем, грозящим

разве что насморком.

Что ж его носит, как парус?

Что ж позади, в ста шагах – и ни больше, ни меньше –

кто-то шагает за ним, неуклонно, как старость,

неграциозной походкой выносливых женщин?

Шляпа моя. И пальто из такого же твида.

Ёжится так же.

Ну хоть бы походка другая!

И никого впереди на сто метров не видно.

А позади – неуклонно шагает…

Шагает.

2008

А-О-У-Э-Ы-И

А-О-У-Э-Ы-И голоси голоси голоси

А-О-У не проси никого ни о чём не проси

Э-Ы-И голоси голоси хоть святых выноси

так прощались до встречи пока не ходи на вокзал

с болевых/пулевых рубежей уводили глаза

и печальные книги попрятали под или за

А-О-У это сердце всегда избегало заноз

Э-Ы-И это горло не знало ошейника слёз

отчего же теперь А-О-У-Э-Ы-И ты всерьёз

до согласных согласный на всё налетая на дверь

в темноте (а за ней сто огней на погонный бродвей)

не зови и не плачь не жалей не жалей не жалей

ни о ком ни о чём (А-О-У) не зови не зови

ни стакана воды ни прощального яда любви

и на выдохе древняя жуть А-О-У-Э-Ы-И

2008-2009

* * *

Крепка провинция (без моря): её низины и вершины

атакой, приступом, измором не взять. Она несокрушима,

я верю. Допивая жидкость, напоминающую кофе,

я возвращаюсь пережитком в конец прекраснейшей эпохи.

Приветствую! (И руки мою.) Милейшая из всех провинций

(вот только жаль, что не у моря)! Твой кофе – лучший друг провидцев,

твой рабский труд по вдохновенью, самоотвержен и неистов,

к высотам духа, к откровеньям возносит материалистов.

И строго отмеряет гимном, за часом час, радиоточка:

моя провинция невинна – и вся держава непорочна!

…Темно. Набросьте кружевное: пришла пора – легко и тихо.

Как нерушимо наше море! Непобедима – Атлантида!..

2009

Иглоукалывания

1. Тщеславие

Сколько игл пробивало небес шелка,

возмущая штиль?

Как в театре первая – вешалка,

так и в небе – шпиль.

И тщеславие соразмерности –

хоть иглой коли –

пробивается через мерзости

на Олимп.

2. Искушение

Как запляшет музыка на костях

под иголочкой –

не услышишь этого в «Новостях»,

комсомолочка.

Затвори окно, удалой Тарзан,

опусти иглу:

скоро правда, колющая глаза,

заведет во мглу.

3. Глупость

Мало времени! Внутривенное

дайте, сволочи!

Все глубины проникновения —

дар иголочки.

Не видать вовек Вены-Австрии —

этой вены нет.

Не попасть уже… в божье царствие —

в двадцать лет…

4. Милость

Боль – орлицею над прикованным,

и – по печени.

Знать, кормиться ей уготовано

человечиной.

Тяжело считать до пяти углы:

милость – где она?

…Сколько ангелов на конце иглы,

сколько демонов?

2009

Танец

Эта застенчивость выросла в книжных застенках,

в строгих закрытых мирах с потолком невысоким,

и в ежедневных докладах о школьных оценках

и в витаминном служенье томатного сока –

шло неуклюжее детство. Неловкая юность

шла в достоевском смятении и в маяковском

гордом больном одиночестве – сквозь неуютность

чуждых и суетных танцев на перекрёстках.

Танцы сжимали в объятиях бойких девчонок.

Тёмная стенка следила за ними глазами

тайной надежды – отчаянно и обречённо

час или два каменея в сияющем зале.

Дома встречали оркестром, почти не фальшивя:

«Как же ты можешь? Мы места себе не находим!

Где тебя носит? Ведь мы в тебя столько вложили!»

Стыд нарастал. Так в подземном глухом переходе

нищенка руку протянет – и как же ты можешь? –

или беззвучно заплачет бродячая псина.

Били чужие мытарства по сердцу наотмашь –

да не чужие, поскольку – родня и Россия.

Это страдание пряталось в горькие складки.

«Как же ты можешь» уже не имело предела.

Мёд уходящего лета казался несладким,

дождь моросил и у клёна макушка редела.

Танец нагрянул внезапно. Наверное, что-то

в мире случилось: дефолт вопросительных знаков?

«Как же ты можешь?» – «Могу!» И входила, как штопор

(или как в штопор), а с ней и отчаянный знахарь,

тёртый шаман, что повёлся на эту ранимость,

в эту застенчивость омута, водоворота,

в эту воронку, в осеннюю влажную мнимость

двух задохнувшихся профилей – вполоборота…

В необратимом вращении, пьяные в стельку

ветром шаманским, летели – откуда и силы,

разве что зрели и множились в книжных застенках.

Как не упали? А люди шептались: красиво!

И ни мытарств достоевских, ни труб маяковских

не было. Не было горя, беды и укоров

в мире, который, как шарик заверченный, нёсся

не по орбите, а в штопоре танца, – который

вынес и слёзы пустые, и ужас бесслёзный,

стыд без вины, и вину, и оскал отвращенья,

клятый, воспетый, испачканный мазью колёсной, –

вынес, родной. И ничуть не замедлил вращенья.

2009

© Ирина Аргутина, 2000–2009.

© 45-я параллель, 2009.