Иосиф, или Трамвайный народ
Маленькая трагедия
Пела песню женщина в трамвае
Голосом Вахтанга Кикабидзе:
– Па аырадрому, па аырадрому
Лайныр прабэжал, как па судьбэ...
Милая, нетрезвая, родная.
Коренная наша сибирячка.
Продавщица? Штукатур? Доярка?
Из души и сердца состояла.
Запахом духов шибала шибко.
Бижутерией сверкала ярко.
Как она, бедняжка, надсаждалась,
Чтоб изобразить акцент грузинский,
Бархатный душевный баритон
Славного красивого Вахтанга!
Я не выдержал! Я ей ответил!
Я ответил голосом Кобзона.
«Артиллеристы, Сталин дал приказ!»
Спел державным голосом всю песню.
Громко спел. И тихо замолчал.
Замерли в трамвае пассажиры.
Стало слышно, как летают мухи
Сквозь пространство тихого трамвая
И штурмуют стёкла понапрасну.
Тут моя приспела остановка.
Распахнулись двери на свободу.
Я спокойно вышел из трамвая.
И пошёл туда, куда мне надо.
И в пространстве мира растворился,
А народ трамвая вдруг взорвался
Криком небывало громким, страстным:
– О, вернись любимый наш Иосиф!
Наш Иосиф ясный и прекрасный!
На кого ты бедных нас покинул?!
Наш великий, мудрый, гениальный,
Дальновидный, скромный и родной!
Я конечно, слышал эти крики.
Но решил на них не откликаться.
Потому что я предполагал.
Что народ трамвая страстно, громко
Из пространства мира вызывает
Не меня. Иосифа другого.
(Звать в трамвай меня или Кобзона
У народа не было резона).
А трамвай поехал по маршруту.
Бесконечно долго – круг за кругом.
Бесконечно долго – год за годом.
И всё время в нём звучала, песня.
Пела песню женщина в трамвае
Голосом Вахтанга Кикабидзе.
Ей никто уже не отвечал.
И народ трамвая не взрывался
Криком небывало громким, страстным
Весь народ трамвая тихо-тихо
Ехал-ехал и молчал-молчал.
Я в трамвай тот больше не садился.
Я пешком ходить предпочитаю.
А красивый белоснежный лайнер
В небесах летит, неся во чреве
Не трамвайный, а другой народ.
Стихи о сиянии следов М. Смирновой
На фоне окружающей среды
Артистка местной драмы М. Смирнова
Шепнула в ухо мне такое слово,
Что потускнели все её следы.
А как сияли все её следы,
Когда она по воздуху ходила!
И как она прекрасно наследила
На фоне окружающей среды!
А я в сиянье каждого следа
Читал: «Люблю, люблю тебя, мой милый,
За то, что ты с неистовою силой
Вознёс меня неведомо куда!»
Тут я, конечно, соглашаюсь: да!
Да, я вознёс, среда не возражала.
Но так при этом плотно окружала,
Что даже страшно вспомнить, господа!
Но козни окружающей среды
Легко нейтрализует М. Смирнова,
Мне в ухо прошептав такое слово,
Что вновь сияют все её следы.
* * *
Бутылка вина – на столе, под Луной.
Ты – в раме окна, высоко надо мной.
И всё же мы вместе вдвоём, до утра,
Пьянствуем в чёрном квадрате двора.
Собственно, пью я один. И тебе
Читаю стихи о нелепой судьбе
Поэта, который один, до утра,
Пьянствует в чёрном квадрате двора.
И, слыша из окон людские «хи-хи»,
Звёздам небесным читает стихи.
Голая баба
По дороге идёт солдат.
Солдат идёт с войны.
Дорога хорошо-о-о видна.
Вдали показалась баба.
Баба стоит на дороге.
И прозрачна как будто,
И вроде бы в дымке она...
Стоит так баба на дороге
И платье через голову снимает.
Солдат пошёл быстрее.
Баба стоит на месте.
А не приближается.
Солдат идёт,
Баба стоит.
Солдат идёт,
А она стоит.
Солдат бежит,
А баба уже лежит.
Солдат ещё быстрее бежит,
Пить хочет.
Добежал до ручья,
Приник губами к воде,
Попил.
Глядь на дорогу,
А никакой бабы нет на дороге.
– Эх, чёрт! – сказал солдат.
Махнул рукой.
И пошёл нормально.
И песню запел.
Аляуллю, или Воспоминание о 17-летии
Аляуллю! – свищу в два пальца.
Звенит в ответ твоё окно.
Скорей по лестнице спускайся!
Пойдём, пожалуйста, в кино!
Прокопьевск высвистан апрелем!
И с крыш – когда, куда хотят,–
От ветерочка озверели,
Аляуллюйчики летят!
Театр, витрины, магазины,
Копры, балконы, терриконы...
И ты – со мной, и я – с тобой –
Просвистан трелью голубой!
Звени-играй, сквозная скрипка!
Хватай всю душу в оборот!
Пускай цветёт моя улыбка
Пошире заводских ворот!
Аляуллю! – ручьи стремятся.
Аляуллю! – скучай, тоска.
Давайте, люди, обниматься!
Покрутят пальцем у виска...
Ну да! Ну да! Совсем с приветом!
С хорошей девочкой при этом!
Идём вперёд! На красный свет!
Апрель! Капель! Семнадцать лет!
Я шёл по воздуху – сквозь воздух
Стояла полная Луна.
Ко мне любимые входили.
И среди них была одна.
Водила пальчиком по пыли.
Ударился я сердцем о
Несовершенство бледных линий
И от удара моего
Они свернулись в чашки лилий.
Я стал из чашек пить вино,
Чтоб утонуть без лишней муки.
Я много выпил, но оно
Не заменило свет и звуки.
И пригляделся я к душе.
Душа моя опять парила.
Я на десятом этаже
Встал на балконные перила.
Легко по воздуху пошёл
Над современностью железной.
Моих любимых алый шёлк
Дышал, держа меня над бездной.
Хрустальный звон стоял в ушах.
Я шёл по воздуху – сквозь воздух.
Сверкала ночь. И каждый шаг
Звенел и отзывался в звёздах.
А на земле завода пасть
В огнях призывная зияла.
И я мечтал в неё упасть.
И напоследок вспыхнуть ало.
Но я себя не дописал.
И так любимые сияли,
Что я в пространстве повисал,
Как в достижимом идеале.
Я до земли не долетал.
Как прочие земные грузы.
Напрасно душу я пытал,
Мои возлюбленные музы.
Воспоминание о школе
Двадцатый век. Семидесятый год.
В дыму – индустриальный небосвод.
И ночью не видать небесных тел.
А на земле тебя я разглядел.
Вокруг тебя сверкает каждый атом!
В девятом классе ты, а я в десятом.
Мы на пороге жизни, как на старте,
Стоим, стоим... Не объявляют старт!..
И позабыли мы портфели в парте,
И прогуляли вместе целый март!
Я на год старше! Полон оптимизма!
Мне нравятся старания твои!
Ты мне читаешь свод соцреализма!
А я тебе читаю А. Виньи!
И если «женщина всегда ребёнок»,
Как молвил упомянутый француз,
То юбка на девчонке – вид пеленок,
И нет тебе, ребёнок, равных Муз!
…Гляди! Идут прекрасные созданья
Ветхозаветного воспоминанья,
Вдруг разглядев во тьме ученья тело,
Решительно, хотя и неумело,
Природы юной выполнив заданье
И сокрушив до самого предела
Библейскую основу мирозданья,
После уроков – прямо в зданье школы!..
Застигнутым на месте преступленья,
На самой высшей точке ослепленья,
Теперь нам долго не спрягать глаголы!..
Теперь идём – и всюду тает снег!
А подо льдом кипит волна, играя!
Нигде не предусмотрен наш ночлег:
Нас только утром выгнали из рая!..
И по указу грозного райкома –
Из школы! А родители – из дома!
А нам плевать, хоть школа вся – сгори!
Вот так и заявляем добрым людям:
Мы мокрые от влаги изнутри,
Но эту школу мы тушить не будем!
Святая Русь
Кто не ослеп под властью Сатаны,
Тот видит всё как есть на белом свете.
Нет той страны, в которой рождены
Ты сам, твои родители и дети.
А есть какой-то голый стыд и срам,
Многоканальная теледубина.
Базарный хам заполнил Божий храм,
А Родину заполнила чужбина.
И крик, что я в груди своей держал,
Наружу рвётся, сердце обнажая:
Я из родной страны не уезжал,
Так почему вокруг страна чужая?!
Лишь в сердце для чужбины места нет.
В сердцах людей живёт-горит, не тая,
Один на всех неистребимый свет.
Он – Родина моя, он – Русь Святая.
Непроходимая свобода
Под Всероссийским небосводом
Шагает мой родной народ.
И я – с моим родным народом.
И вырвался чуть-чуть вперёд.
Покинув плоскость небосвода,
Перстами жирными грозя,
Руководители народа
Сказали: обгонять нельзя!
И вновь с небес орут: свобо-о-ода!
Я от свободы не устал.
И от любимого народа
Сознательно чуть-чуть отстал.
Опять на землю с небосвода
Слетели, пальцами грозя,
Руководители народа,
Сказали: отставать нельзя!
И я пошёл с родным народом,
Не размышляя на ходу,
К почти немыслимым свободам,
Пути не вижу. Но иду.
Аж от земли до небосвода
Непроходимая свобода
Стоит, пуская пыль в глаза.
Течёт слеза из глаз народа.
Непроходимая свобода:
Всё можно – ничего нельзя.
Давай вдвоём пройдём по сентябрю
Давай вдвоём пройдём по сентябрю.
Я о любви с тобой поговорю.
На ушки накрошу цветной лапши.
Не просто так, а ото всей души.
И будет эта яркая лапша,
Как ты в осенних красках – хороша.
Давай по сентябрю пройдём вдвоём.
И «Хванчкары» бутылку разопьём.
В аллейке, на сентябрьском ветерке.
Пускай твоя рука – в моей руке.
Я обращу внимание твоё
На то, что всё прозрачно бытиё.
Что дождь оставил капельки в траве.
А тополь топит листья в синеве.
В пластмассовых стаканах звона нет.
Зато вино имеет красный цвет.
Воспламенюсь. Ладонь сожму в кулак.
И выпью про себя за красный флаг.
Тому назад лет восемь или семь
Я был еще молоденький совсем.
Красней вина был красный мой пиджак.
И я не сочинял про красный флаг.
А в красном пиджаке, горячий сам,
Ходил по всем горячим адресам.
А вот теперь мне полных пятьдесят.
Руины СССР на мне висят.
Ношу повсюду драгоценный груз.
Поскольку был прекрасен наш Союз
А пиджачок давненько не ношу.
Куда ходил в нём – больше не хожу.
Но ежегодно в каждом сентябре
Вновь воскресает бес в моем ребре.
И в результате действий на ребро
Из моего героя прёт нутро.
И я себя на том уже ловлю,
Что я тебя, красивую, люблю.
И время есть до окончанья дня,
Чтоб ты влюбилась к вечеру в меня.
Но чтобы увидать финал игры,
Не хватит нам бутылки «Хванчкары».
А значит, будет их и две и три,
Цыплёнок-табака, картофель-фри,
Дыханье листьев белоствольных рощ,
И вечер, превращающийся в ночь,
Четыре круглосуточных кафе.
И множество влюбленных подшофе.
Кавказец-продавец живых цветов
Средь ночи мир в цветы одеть готов.
И я всегда готов, как пионер,
Чтоб ты являла в мире всем пример.
А за цветами очередь стоит
Таких, как я. Но я-то хоть пиит...
В хвосте орут: зачем даёшь по семь?
А продавец орёт: хыватыт всэм!
Живые розы – страстные цветы!
А украшенье мира будешь – ты!
И поцелуи будут на миру,
И всё, за что люблю я «Хванчкару»!
Люблю. При этом чувствую вину,
Что посвятил свои стихи вину.
И пиджаку. И флагу. И стране.
Ещё тому, что истина в вине.
Ещё себе. И собственной судьбе.
А должен был – единственной тебе.
А чтоб одной тебе всё посвятить,
Должно мне фактов жизненных хватить.
На этом основанье говорю:
Давай вдвоём пройдём по сентябрю!
* * *
Была мечта. Осталось сожаленье
О том, что всё распалось поколенье.
Мечтали мир строкой перевернуть.
Пришлось улечься мирно и заснуть.
По разным адресам, по всем сугробам,
По всем благоустроенным берлогам.
Мы спим надежно, то есть безнадежно.
Нас пробудить от спячки невозможно!
Хотя будильник есть. И он звенит!
Но мы во тьме проспали свой зенит.
Гори и догорай, моя лучина!
Прости меня, бескрайняя Отчизна!
За то, что я надежный твой медведь
И на судьбу свою могу реветь.
* * *
Забыть любимых имена!
Как будто не было на свете!..
Тоска по самой первой Свете
Теперь не очень-то нужна.
Неплодотворная тоска
И в памяти не шевелится...
И сверху наслоились лица,
Дороги, города, века...
Нарос такой культурный слой,
Что хочется считать золой!
И разгребать его лопатой,
И скрыться в нём спиной горбатой
И там, во мраке юных лет,
Найти нетленный постоянный –
Первоисточник, слово, свет,
Древней, чем уголь,
Безымянный.
Позвони мне из тысяча девятьсот семидесятого года
Давно ты упала на землю с высот
Прозрачного небосвода.
Позвони мне из тысяча девятьсот
Семидесятого года.
Тогда нам было по 17 лет.
У каждого за спиной – пара крыл.
И в будущее трамвайный билет
Кондуктор нам подарил.
Рядом со мной прекрасная ты
Состояла из света и огня.
И страшную силу своей красоты
Сознавала, улыбкой дразня.
А я сознавал, что мне всё по плечу –
Не в копии, а в оригинале.
Но не сознавал, кого больше хочу –
Тебя или Клаудию Кардинале.
Из твоего имени сиял свет,
От тела твоего шёл жар.
Но в тот год я был не Донжуан, а поэт.
Мне дороже тебя был мой дар.
Чтоб не чувствовать рядом твоих красот,
Обжигающих душу в вечерней мгле,
Закинул тебя на небесный свод
И ушёл один по земле.
Ты в небе сияла вместо звезды.
Меня по планете везли поезда.
Пока я скитался, сгорела ты.
Невечная, как любая звезда.
Не встретил и Клавочку Кардинале.
Даже среди самых ослепительных звёзд.
Они мне быстро надоедали.
Я новых ловил, за хвост.
Сгорели все! Сгорела ты!
Я разучился вдохновенно лгать.
И страшная сила твоей красоты
Уже не может меня пугать.
Упал твой пепел на землю с высот
Прозрачного небосвода.
Позвони мне из тысяча девятьсот
Семидесятого года.
© Иосиф Куралов, 2019.
© 45-я параллель, 2019.