Сапог и очкарик
Кажется, фамилия его была Сапогов. Кличка Сапог – точно помню. Мне лет 12–13. Он на год старше, крупнее и тяжелее меня. Постоянно, в школе и на улице, достаёт меня словом «очкарик» (ношу очки с 8 лет), тупо дразнит, изображая пальцами очки на своей морде.
Однажды, после очередного такого «подкола», я, забыв снять очки, кинулся на Сапога, и он разбил их мне прямо на лице. Несколько осколков попало в левый глаз. Вызвали «Скорую». Меня увезли. Осколки вынули, глаз промыли.
Через неделю я увидел Сапога на улице, недалеко от нашего дома. Я вышел и предложил: давай продолжим один на один. Он согласился. Я снял новые очки, положил в карман брюк. Мы сцепились. Он довольно быстро уложил меня и заорал: сдавайся! Я не сдавался. И тогда он совершил подлость: сидя на мне сверху, нащупал мои очки, несколько раз ударил по ним кулаком и разбил их прямо в кармане.
А в другом кармане у меня была рогатка, с настоящей мощной дальнобойной резиной, срезанной с шахтёрского противогаза, которые десятками валялись на свалке, где мы с пацанами промышляли постоянно. И в качестве пуль у меня были не камешки, а тяжёлые стальные, от разломанных подшипников, шарики, которыми, наверное, можно было и убить.
Откуда во мне взялись силы – не знаю: я стряхнул его тяжёлую тушу, вскочил на ноги, зарядил рогатку и, прицелившись прямо в ненавистную морду Сапога, заорал: «Убью!» Он ничуть не испугался. А я думал: если попаду в глаз, то стальной шарик, наверно, долетит до его мозгов, и Сапог сдохнет. Но Сапог не верил, что я могу выстрелить ему в глаз. Он, ухмыляясь, смотрел на меня. Во взгляде читалось: «Ну что ты можешь, очкарик? Очкарик без очков! Очкарик с разбитыми очками!».
Вокруг нас уже давно собрались пацаны и подбадривали, как зрители – гладиаторов. Сапог схватил валявшуюся в придорожной пыли грязную затяжку (доска длиной побольше метра, шириной сантиметров 20, толщиной сантиметра полтора) и пошёл на меня с тем же криком: убью! Ударив затяжкой плашмя, вряд ли можно убить, а если – ребром, то кто знает…
В моей рогатке уже был заряжен самый крупный шарик. Я прицелился в коленную чашечку Сапога. Влёт воробьёв я, конечно, не бил, как некоторые пацаны врали про себя, но метров с десяти в сидящих на проводах попадал запросто. А тут вообще расстояние около метра – промазать невозможно, вблизи я и без очков неплохо видел.
Сапог размахнулся затяжкой – я выстрелил! Затяжка криво полетела мимо меня. Сапог рухнул на землю, свернулся в позу эмбриона и завыл. Потом катался по земле и орал: «Ты разбил мне чашечку! Ты разбил мне чашечку!» Как будто я разбил ему не коленную чашечку, а какую-то непонятную чашечку, которую он всегда носил с собой и никому не показывал.
Ощущение победы, однако, не возникало, даже чувства удовлетворения не было: сражённый враг слал мне проклятия и угрозы. Я зарядил в рогатку второй шарик. Подошёл к валяющемуся в пыли Сапогу и сказал: «Сапог посмотри на меня. – Он открыл заплаканные глаза и посмотрел. Я прицелился. – Сейчас я попаду тебе в глаз или в висок, твои мозги вылетят из ушей, и ты сдохнешь».
Пацаны кинулись оттаскивать меня. Но Сапог среагировал быстрее. Он закрыл лицо руками и плаксиво заорал: «Не надо! Не надо! Не надо!». Что и требовалось доказать.
Я свернул рогатку. Положил её в карман. Достал из другого кармана осколки очков, высыпал Сапогу на голову и пошёл домой.
…Никакую чашечку я ему не разбил. На следующий день в школьном дворе Сапог подскочил ко мне с протянутой рукой и пачкой «Беломора»: «Здорово, Курал, хочешь закурить?». «Здорово, Сапог, не курю», – пожал я его руку как взрослый взрослому. Мы во всем подражали взрослым. Рукопожатия и курение (лично я в детстве не курил, если не считать нескольких эпизодов) были главными признаками подражания.
В тот день на мне были старенькие запасные, довольно позорные на вид, очки. Но Сапог этого не заметил. Ни он, ни кто другой больше никогда не замечали на мне очки.
Объяснение в любви
Бездну времени назад, в конце семидесятых, поздним вечером, я, слегка поддатый, пришёл к своему другу Володе Еременко для участия в запланированной днем всенощной беседе о мировых проблемах, под водочку.
У Володи в это время находился наш общий друг Саша Ибрагимов – тоже поэт, искатель смысла жизни и, в ту пору, кажется, кришнаит. Я удивился, увидев его: неужели он собирается участвовать в нашей беседе? Ведь он не пьёт. А если он не будет с нами пить, то как он нас поймёт?
Хотя нельзя сказать, что он совсем трезвенник, выпивал, конечно. Но нам с Володей, в этом деле, он в подмётки не годился. Это сейчас мы страдаем самоограничениями. А в те годы ничем не страдали.
Пока Володя готовил стол для всенощной, я наблюдал, как Ибрагимов, тщетно пытается общаться с дочерью Володи – Наташей, которой было в ту пору года три-четыре.
Он – к ней, она – от него, он подаёт ей руку, она свою руку прячет за спину…
Я, ни слова не говоря, подошёл к Наташке, присел, распахнул руки – и она кинулась ко мне в объятия. Я не ожидал такой пылкости. Она меня видела впервые, я её тоже. Любовь с первого взгляда! Поднял Наташку и стал носить её на руках по комнате.
Удивлённый и уязвлённый Ибрагимов начал в своём духе комментировать: и пришёл пьяный Иосиф, и распахнул объятия, и кинулась в эти объятия женщина, не предвидя последствий…
Я, естественно, уточнял: не пьяный, а слегка поддатый, не женщина, а маленькая девочка. Наташка повторяла, как эхо: ни пяный, а бадатый, ни зенсина, а девоська…
Она совершенно освоилась на моих руках и неожиданно спросила: а ты меня любишь? Ну, что я мог ответить на такой вопрос? Конечно, люблю, сказал я. И я тебя люблю, сказала Наташка.
Объяснение состоялось. Любовь с первого взгляда получила словесное подтверждение. И Наташка начала дремать: время было позднее, ей пора было укладываться спать. Я отнёс её к Володиной жене – Лиле. Сказав Наташке: любимая, иди к маме, попытался передать её Лиле. Но не тут-то было. Любимая быстро проснулась и потребовала носить её на руках. Пришлось носить.
Пока я усыплял Наташку, отвергнутый ею Ибрагимов ушёл. Наконец она окончательно уснула, и удалось передать её с рук на руки Лиле. И началась наша с Володей всенощная беседа…
Абсолютно не помню, о чем мы говорили. Но это объяснение в любви не забуду никогда.
Саша
Середина девяностых годов. Лето. Солнечное утро. Стою на бульваре Строителей около табачного киоска (тогда я ещё курил), смотрю, есть ли «БТ» в твёрдой пачке. Слышу сзади робкий детский голос: дяденька, дяденька…
Оборачиваюсь. Вижу мальчика лет 12. Вопросительно гляжу на него. Он ловит мой взгляд, смотрит мне в самую душу глазами с застывшим в них отчаяньем. И говорит: «Купите мне булку хлеба».
Сердце моё пронзает стальная игла, твердь передо мной разверзается, из бездны на мгновение появляется сатана, похожий одновременно на чубайса и гайдара, показывает язык и исчезает.
Я говорю мальчику, махнув рукой в сторону кафетерия, что метрах в 50: «Пойдем, я тебя накормлю».
«Нет»,- отвечает мальчик, если я через 10 минут не принесу булку хлеба, они могут меня побить».
Выяснилось, что они – это мама и её сожитель дядя Вова. Они сейчас пьют. Мальчика послали за хлебом. А денег не дали.
«За 10 минут мы управимся, пошли». «Пошли», – согласился мальчик.
В кафетерии было пусто. На прилавке, рядом с кассиршей стоял готовый комплекс из трёх блюд. Сели за стол. Мальчишка проглотил этот комплекс за пять минут. Я посмотрел в его глаза: отчаянье продолжало в них жить.
И вдруг он заговорил. Жарким шёпотом. Шёпотом, чтобы не слышали кассирша и техничка, шныряющая со шваброй между столиками.
«Сдайте меня в детдом!»- шептал мальчик. Схватив своими глазами с застывшим отчаяньем мой взгляд, он ни на секунду не отпускал его. «Сдайте меня! Вы же хороший дяденька, я вижу, вы сможете! Я не хочу туда – к маме, к дяде Вове, я не хочу к ним! Сдайте меня! Пойдёмте прямо сейчас! Прямо сейчас пойдёмте!»
Боже, что он делал с моей душой! Он выворачивал её наизнанку. Он вытащил её из меня. Он держал её в своих детских руках и кричал в неё. Шёпотом. Кричал.
Я прервал его монолог: «Мне проще набить морду твоему дяде Вове, чем сдать тебя в детдом».
«Он не мой дядя Вова, он мамин»,- сказал мальчик и замолк, ушёл в себя.
«Давай поступим так. Ведь быстро ничего не делается. Сегодня я попытаюсь узнать, как можно тебе помочь, а завтра позвоню тебе, и мы с тобой…»
«У нас нет телефона», – прервал мальчик. Договорились, что он сам позвонит мне, из автомата или от знакомых.
Я записал ему номера своих телефонов – домашнего и служебного, мобильников тогда ещё не было. Для себя записал его имя и фамилию (фамилию здесь несколько изменю, пусть он будет Саша Кондратьев), возраст, домашний адрес. Тут же в кафетерии купил булку хлеба, предложил немного денег. От денег Саша отказался: «Все равно они отберут».
Вечером я позвонил знакомому директору одного из интернатов. И узнал, как все непросто делается, как много документов надо оформить. А летом, когда все интернатские разъезжаются по домам, и в общежитии интерната остаются только те, кому совсем некуда идти, заселение новенького возможно только в порядке исключительного исключения, а без пакета оформленных документов – вообще невозможно.
А мне как раз надо было без пакета: вдруг Саша завтра позвонит и повторит свою жуткую просьбу про детдом…
Уломал я директора, в качестве аргумента выдвинув соображение, что летом система образования, в которую входит его интернат, отдыхает, и никто его проверять не будет, что, впрочем, он знал не хуже меня.
«Приводи его. Поселю. Но знай, что ты толкаешь меня на должностное преступление. В случае чего будешь меня защищать всем авторитетом Союза писателей».
«Буду», – ответил я. На том и порешили.
Саша не позвонил. Ни завтра, ни послезавтра. Ни через неделю. На душе было муторно. Я сходил по записанному адресу и узнал, что никакой Саша Кондратьев по этому адресу не живёт и никогда не жил.
Жизнь крутилась колесом, дни мелькали. Я забыл про Сашу. А в середине октября мне позвонил директор интерната: «Твой Саша Кондратьев у нас».
«Как у вас? Почему же он мне не позвонил? Я же к нему домой ходил – он там не живёт…»
«Листок с твоими телефонами у него дома отобрали, в карманах рылись в поисках денег, нашли листок – порвали, выкинули… Домашний адрес… ты же обещал дяде Вове морду набить, вот он и дал тебе неправильный адрес… Оформление его к нам соседи инициировали. Он у нас с конца августа. Я вчера с ним разговаривал. Вообще-то я с каждым воспитанником не общаюсь – руки не доходят. А Саша в библиотеке книгу твою увидел, в ней – твоя фотография, он сказал библиотекарше, что знаком с тобой. Она мне сразу же донесла. Ты придёшь к нему?»
«Приду».
На следующий день, собрав пакет с фруктами, колбасой, сардельками, поехал в интернат. Саша жил в комнате с тремя такими же 12-летними мальчишками. Поздоровавшись со мной, они деликатно ушли из комнаты. Саша явно обрадовался моему приезду. Но тут же как-то сник. И снова как летом, поймал мой взгляд, и беспощадно посмотрел мне в душу. Изморозь отчаянья в его глазах ничуть не уменьшилась.
«Иосиф Абдурахманович, – с трудом выговорил он моё отчество, – я хочу домой. К маме. И в школу, в которой учился».
Опять стальная игла пронзила сердце, пол интернатской общаги исчез, обнажив бездну, и снова из бездны возникла инфернальная морда чубасо-гайдаро-сатаны и показала язык.
«А как же дядя Вова?»
«Он ушёл».
Я тут же помчался к директору, сказав Саше, чтоб он ждал меня. Директор глядел на меня скептически-сочувственно, произнося свой монолог.
«Ты знаешь, они все хотят домой. Сначала они хотят уйти из дома, а потом – домой. И если мы будем выполнять все их прихоти, мы развалим систему поддержки таких вот социально незащищённых детей. А в конкретном случае все ещё хуже. Сашину мать скоро лишат родительских прав, дело уже подготовлено и ждёт судебного решения. И придётся твоему Саше отсюда в детский дом переселяться. Потому что здесь могут жить и учиться только те, у кого хоть какие-то родители есть. А если нет или лишены прав – ребёнка в детдом. Ну, год я его, конечно, продержу. А на следующий год – не знаю…».
Вернувшись в Сашину комнату, я не знал, что ему сказать и как глядеть в его глаза. Но он, похоже, все и так понял. И ни о чем меня не спросил. Кроме одного: «Вы будете ко мне приходить?»
«Конечно, буду», – ответил я.
И не пришёл. Ни разу. Никогда.
Вихрь жизни нёс меня, колесо дел крутилось. Визит к Саше я откладывал, откладывал, откладывал…
И забыл. Совсем забыл. А сегодня, больше, чем через 20 лет, вспомнил.
В интернете, как всегда случайно (искал одно – нашёл другое), пытаясь вычислить всех исполнителей песни о Маленьком принце, наткнулся на цитату: «Люди забыли эту истину, – сказал Лис. – Но ты не должен её забывать. Мы всегда будем в ответе за тех, кого приручили…» Наткнулся – и в сердце вошла старая, из девяностых годов, стальная игла: Саша!..
Я не выполнил завет Лиса.
Не выполнил, не выполнил, не выполнил…
© Иосиф Куралов, 2001–2019.
© 45-я параллель, 2019.