Иосиф
Бродский

Лагуна

I 
  
Три старухи с вязаньем в глубоких 
     креслах 
толкуют в холле о муках крестных; 
пансион «Аккадемиа» вместе со 
всей Вселенной плывет к Рождеству под 
     рокот 
телевизора; сунув гроссбух под локоть, 
клерк поворачивает колесо. 
  
II 
  
И восходит в свой номер на борт по 
     трапу 
постоялец, несущий в кармане граппу, 
совершенный никто, человек в плаще, 
потерявший память, отчизну, сына; 
по горбу его плачет в лесах осина, 
если кто-то плачет о нем вообще. 
  
III 
  
Венецийских церквей, как сервизов 
     чайных, 
слышен звон в коробке из-под случайных 
жизней. Бронзовый осьминог 
люстры в трельяже, заросшем ряской, 
лижет набрякший слезами, лаской, 
грязными снами сырой станок. 
  
IV 
  
Адриатика ночью восточным ветром 
канал наполняет, как ванну, с верхом, 
лодки качает, как люльки; фиш, 
а не вол в изголовьи встает ночами, 
и звезда морская в окне лучами 
штору шевелит, покуда спишь. 
  
V 
  
Так и будем жить, заливая мертвой 
водой стеклянной графина мокрый 
пламень граппы, кромсая леща, а не 
птицу-гуся, чтобы нас насытил 
предок хордовый Твой, Спаситель, 
зимней ночью в сырой стране. 
  
VI 
  
Рождество без снега, шаров и ели, 
у моря, стесненного картой в теле; 
створку моллюска пустив ко дну, 
пряча лицо, но спиной пленяя, 
Время выходит из волн, меняя 
стрелку на башне – ее одну. 
  
VII 
  
Тонущий город, где твердый разум 
внезапно становится мокрым глазом, 
где сфинксов северных южный брат, 
знающий грамоте лев крылатый, 
книгу захлопнув, не крикнет «ратуй!», 
в плеске зеркал захлебнуться рад. 
  
VIII 
  
Гондолу бьет о гнилые сваи. 
Звук отрицает себя, слова и 
слух; а также державу ту, 
где руки тянутся хвойным лесом 
перед мелким, но хищным бесом 
и слюну леденит во рту. 
  
IX 
  
Скрестим же с левой, вобравшей когти, 
правую лапу, согнувши в локте; 
жест получим, похожий на 
молот в серпе, – и, как чорт Солохе, 
храбро покажем его эпохе, 
принявшей образ дурного сна. 
  
X 
  
Тело в плаще обживает сферы, 
где у Софии, Надежды, Веры 
и Любви нет грядущего, но всегда 
есть настоящее, сколь бы горек 
не был вкус поцелуев эбре’ и 
     гоек, 
и города, где стопа следа 
  
XI 
  
не оставляет – как челн на глади 
водной, любое пространство сзади, 
взятое в цифрах, сводя к нулю – 
не оставляет следов глубоких 
на площадях, как «прощай» широких, 
в улицах узких, как звук «люблю». 
  
XII 
  
Шпили, колонны, резьба, лепнина 
арок, мостов и дворцов; взгляни на- 
верх: увидишь улыбку льва 
на охваченной ветров, как платьем, 
     башне, 
несокрушимой, как злак вне пашни, 
с поясом времени вместо рва. 
  
XIII 
  
Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым 
лицом, сравнимым во тьме со снятым 
с безымянного пальца кольцом, грызя 
ноготь, смотрит, объят покоем, 
в то «никуда», задержаться в коем 
мысли можно, зрачку – нельзя. 
  
XIV 
  
Там, за нигде, за его пределом 
– черным, бесцветным, возможно, белым – 
есть какая-то вещь, предмет. 
Может быть, тело. В эпоху тренья 
скорость света есть скорость зренья; 
даже тогда, когда света нет. 
  
          1973