Иосиф
Бродский

Fin de siecle

Век скоро кончится, но раньше кончусь 
     я. 
Это, боюсь, не вопрос чутья. 
Скорее – влиянье небытия 
  
на бытие. Охотника, так сказать, на 
     дичь – 
будь то сердечная мышца или кирпич. 
Мы слышим, как свищет бич, 
  
пытаясь припомнить отчества тех, кто 
     нас любил, 
барахтаясь в скользких руках лепил. 
Мир больше не тот, что был 
  
прежде, когда в нем царили страх, 
     абажур, фокстрот, 
кушетка и комбинация, соль острот. 
Кто думал, что их сотрет, 
  
как резинкой с бумаги усилья карандаша, 
время? Никто, ни одна душа. 
Однако время, шурша, 
  
сделало именно это. Поди его упрекни. 
Теперь повсюду антенны, подростки, пни 
вместо деревьев. Ни 
  
в кафе не встретить сподвижника, 
     раздавленного судьбой, 
ни в баре уставшего пробовать 
     возвыситься над собой 
ангела в голубой 
  
юбке и кофточке. Всюду полно людей, 
стоящих то плотной толпой, то в виде 
     очередей; 
тиран уже не злодей, 
  
но посредственность. Также автомобиль 
больше не роскошь, но способ выбить 
     пыль 
из улицы, где костыль 
  
инвалида, поди, навсегда умолк; 
и ребенок считает, что серый волк 
страшней, чем пехотный полк. 
  
И как-то тянет все чаще прикладывать 
     носовой 
к органу зрения, занятому листвой, 
принимая на свой 
  
счет возникающий в ней пробел, 
глаголы в прошедшем времени, букву «л», 
арию, что пропел 
  
голос кукушки. Теперь он звучит грубей, 
чем тот же Каварадосси – примерно как 
     «хоть убей» 
или «больше не пей» – 
  
и рука выпускает пустой графин. 
Однако в дверях не священник и не 
     раввин, 
но эра по кличке фин- 
  
де-сьекль. Модно все черное: сорочка, 
     чулки, белье. 
Когда в результате вы все это с нее 
стаскиваете, жилье 
  
озаряется светом примерно в тридцать 
     ватт, 
но с уст вместо радостного «виват!» 
срывается «виноват». 
  
Новые времена! Печальные времена! 
Вещи в витринах, носящие собственные 
     имена, 
делятся ими на 
  
те, которыми вы в состоянии 
     пользоваться, и те, 
которые, по собственной темноте, 
вы приравниваете к мечте 
  
человечества – в сущности, от него 
другого ждать не приходится – о нео- 
душевленности холуя и о 
  
вообще анонимности. Это, увы, итог 
размножения, чей исток 
не брюки и не Восток, 
  
но электричество. Век на исходе. Бег 
времени требует жертвы, развалины. 
     Баальбек 
его не устраивает; человек 
  
тоже. Подай ему чувства, мысли, плюс 
воспоминания. Таков аппетит и вкус 
времени. Не тороплюсь, 
  
но подаю. Я не трус; я готов быть 
     предметом из 
прошлого, если таков каприз 
времени, сверху вниз 
  
смотрящего – или через плечо – 
на свою добычу, на то, что еще 
шевелится и горячо 
  
наощупь. Я готов, чтоб меня песком 
занесло и чтоб на меня пешком 
путешествующий глазком 
  
объектива не посмотрел и не 
исполнился сильных чувств. По мне, 
движущееся вовне 
  
время не стоит внимания. Движущееся 
     назад 
сто’ит, или стои’т, как 
     иной фасад, 
смахивая то на сад, 
  
то на партию в шахматы. Век был, в 
     конце концов, 
неплох. Разве что мертвецов 
в избытке – но и жильцов, 
  
исключая автора данных строк, 
тоже хоть отбавляй, и впрок 
впору, давая срок, 
  
мариновать или сбивать их в сыр 
в камерной версии черных дыр, 
в космосе. Либо – самый мир 
  
сфотографировать и размножить – шесть 
на девять, что исключает лесть – 
чтоб им после не лезть 
  
впопыхах друг на дружку, как штабель 
     дров. 
Под аккомпанемент авиакатастроф, 
век кончается; Проф. 
  
бубнит, тыча пальцем вверх, о слоях 
     земной 
атмосферы, что объясняет зной, 
а не как из одной 
  
точки попасть туда, где к составу туч 
примешиваются наши «спаси», «не мучь», 
«прости», вынуждая луч 
  
разменивать его золото на серебро. 
Но век, собирая свое добро, 
расценивает как ретро 
  
и это. На полюсе лает лайка и реет 
     флаг. 
На западе глядят на Восток в кулак, 
видят забор, барак, 
  
в котором царит оживление. Вспугнуты 
     лесом рук, 
птицы вспархивают и летят на юг, 
где есть арык, урюк, 
  
пальма, тюрбаны, и где-то звучит 
     там-там. 
Но, присматриваясь к чужим чертам, 
ясно, что там и там 
  
главное сходство между простым пятном 
и, скажем, классическим полотном 
в том, что вы их в одном 
  
экземпляре не встретите. Природа, как 
     бард вчера – 
копирку, как мысль чела – 
букву, как рой – пчела, 
  
искренне ценит принцип массовости, 
     тираж, 
страшась исключительности, пропаж 
энергии, лучший страж 
  
каковой есть распущенность. 
     Пространство заселено. 
Трению времени о него вольно 
усиливаться сколько влезет. Но 
  
ваше веко смыкается. Только одни моря 
невозмутимо синеют, издали говоря 
то слово «заря», то – «зря». 
  
И, услышавши это, хочется бросить рыть 
землю, сесть на пароход и плыть, 
и плыть – не с целью открыть 
  
остров или растенье, прелесть иных 
     широт, 
новые организмы, но ровно наоборот; 
главным образом – рот. 
  
          1989 
  
* Fin de si?cle: конец века (франц.) 
     (прим. в СИБ)