* * *
В белом пламени русской зимы,
в тёмных омутах гулких просторов
серебро разбросал из сумы
кто-то щедро в бессонном дозоре.
Распушилась, расснежилась даль,
захлестнуло морозом и синью,
снегирям отдают свою дань,
догорая, созвездья рябины.
Погоди, не спеши, календарь!
Весь в объятьях обвальных метелей
пролетел новогодний январь
вихревой золотой канителью.
И остался лишь вкус мандарин.
запах ёлки, смолистый и нежный,
и змеится цветной серпантин,
припорошенный крупкою снежной.
С кавалькадой безумных коней.
не лети так безжалостно, время,
роковою пятою своей
не труди неуёмное стремя.
Дай запомнить, сберечь, сохранить
этот миг, этот мир безмятежный,
хрупкой жизни прозрачный родник.
взмах крыла негасимой надежды
и тепло драгоценное рук.
и медовое лампы свеченье,
очертившей хранительный круг, –
милый дом, золотое сеченье.
* * *
Так бесконечно осень длилась,
и серый цвет стал сущей казнью.
Зима то робко приходила,
то растворялась в комьях грязи.
И снилась белая дорога,
в морозной дымке свет из окон,
на новорожденных сугробах
метель крутила снежный кокон…
Очнувшись утром, онемело
стою, припав к оконной раме:
нисходит снег завесой белой
и яркостью зрачка не ранит.
Как будто легкий скальпель Бога
коросту снял одним движеньем,
и мир, очищенный и строгий,
одушевлён преображеньем.
В объятиях родного языка
В объятиях родного языка,
в его пленительных медовых сотах
вольготно мне всегда в любых широтах –
он – отчий дом, надёжная рука.
Глаголов серебристая форель
и существительных надёжные опоры,
а суффиксы и флексии так споро
настроят речи чуткую свирель.
Её звучанье музыкой живой
обнимет и поднимет над землёй,
подарит зреньем птичьего полёта
и близостью к непознанным высотам.
И соткан чуткий, трепетный покров
из звуков, образов, и строчек, и стихов.
И Родина качает колыбель.
И песне мамы вторит в роще Лель.
Московская музыка
Якиманка, и Полянка,
и Плющиха, и Таганка,
и Стромынка, и Ордынка,
словно солнечная дынька.
Весело бегут с горы
резвой стайкой Гончары.
Имечко сведёт с ума:
Горка Швивая – эхма…
Там Котельники в изножье,
Яуза в уютном ложе,
и, малинов, льётся звон
из церквей со всех сторон.
По Хитровке, по Петровке...
Здравствуй, молодость, – Покровка,
Маросейка-душегрейка –
двор… заветная скамейка…
Как бродили по бульварам
да с подружкою-гитарой,
с Визбором и Окуджавой
под весенним небом шалым!
Лебединым Чистопрудным,
по Рождественскому – к Трубной,
Патриаршие пруды –
полногласные лады!
Майской ночью до зари
нам сияли фонари.
Что за улиц имена –
золотые письмена.
А ещё у нас Тверские,
и Ямские расписные,
и Девичка с Воронцовым,
серебристо-бубенцовым,
и Арбат, и Сивцев Вражек –
памяти бесценной стражи.
Машет, машет вербной веткой
мне из юности Каретный.
Вот Ленивка у реки,
переулков ручейки,
Ворбьёвы, Лужники,
Самотёка, Вешняки.
Как Черёмушки душисты
от черёмухи пушистой!
И сирени пенной дар
шлёт Сиреневый бульвар.
Сотни «вкусных» есть имён –
смыслов, звуков перезвон.
Сретенка, Щипок, Сущёвская…
Музыка моя московская.
Дом детства в Сочи
Вновь пьяный запах олеандров,
как память, вязкий и густой,
напомнит мне знакомый адрес,
и домик, старый и простой,
где спят щербатые ступени,
где бродит детство со свечой,
где бабушка прозрачной тенью,
склонялась нежно надо мной.
По стенам – виноградная лоза,
в мой день рождения посаженная дедом.
Кипели там застолья и беседы,
светились любящих людей глаза…
И моря плеск, и шум прибоя,
И рокот шторма, чайки стон –
всё память оживит, лишь стоит
с подножки прыгнуть на перрон.
Здесь воздух напоён любовью…
Но дома нет. И я не та.
Над бабушкиным изголовьем
седая клонится ветла…
О, родина! Нет, я не отнимала
руки своей из тёплых рук твоих.
Я мыслями тебя не покидала,
в других краях к тебе душой летала,
страна волшебных светлячков
и лиц родных.
Августовский сад
Мой сад звенел, весь в птичьих перепевах
и бликов солнечных затейливой игре,
благоухающий, цветущий, спелый,
в плодоносящей августа поре.
Раскрылся день нечитанною книгой,
неведом был грядущего сюжет.
Настраивали лютни Аониды,
стрекоз вершился незатейливый балет.
Дышало всё творящей, зрелой силой,
как женщина, родящая дитя.
И по плечу любое дело было,
всё удавалось споро и шутя.
День разгорался, светозарен, ярок,
и ворковали нежно сизари.
И зарево румянящихся яблок
соперничало с заревом зари.
Всего и надо: дней неторопливость,
в обнимку с Музой вольное житьё,
несуесловие, несуетливость…
И знать, что это – кровное. Моё.
* * *
Юрию Ряховскому
Горела лампа на столе.
Круг абажуром был очерчен.
За окнами сгущался вечер,
мелькали фары на стекле.
Ты тихо за столом сидел,
читал, чему-то усмехался,
парок над чаем поднимался,
Шёлк занавески колыхался,
и месяц в форточку глядел.
Перемещение теней
в потоке золотого света,
и августа теплом согрето
мерцанье городских огней.
И звуки улицы неслись…
Но это всё не нарушало
покоя – тишина дышала,
и, замерев, я наблюдала,
сказав себе: не шевелись,
запомни свет и тишину,
и вспышку осознанья счастья
а в нём – сердец двух соучастье,
попавших на одну волну.
Попавшие в один ковчег,
настольной лампой озарённый,
над звёздной бездной раскалённой
летим с землёю опалённой
в провал космических ночей.
* * *
В гомоне птичьих атак,
в сполохах вешних рассветов
и не заметишь ты, как
грянет короткое лето.
Вот налетает гроза,
всё освежая озоном.
Как изумрудны глаза
острых стрекоз изумлённых!
Так, когда моешь окно,
всё проступает объёмней.
Каждое ярче звено
в мира картине огромной.
Господи, что за напасть –
август промчался в горячке.
Осень. И вечная страсть –
долгая зимняя спячка.
Приз утешительной лжи
в сладкой облатке на случай.
Всё лишь готовимся жить,
пестуя мудрость паучью.
Но накрывает волной
сердце тупая усталость.
Путь, что лежит за спиной,
больше того, что осталось.
Промельк и вспышка звезды,
жизнь – вдох и выдох мгновенный,
отсвет земной борозды
в гулких просторах Вселенной.
Тоскана
Распахнуты объятья Средиземья,
Тосканы нежной изумрудные холмы.
Сам Бог целует утром эту землю,
И в каждой пяди – труд, любовь и смысл.
Являют глазу дивные картины
Равнины живописные, плато.
Под сенью пиний лепятся к вершинам
Костёлы, замки и селенья средь цветов.
Бегут со склонов воинством несметным
На ложе пёстрое ухоженных долин,
Пьянящим южным солнцем обогреты,
Шпалеры винограда и олив.
Сиена, Пиза, Монтальчино и Пиенца –
Как песня, льются ваши имена, –
Сан-Джиминьяно, а венец всему – Фиренца,
Та, что Флоренцией в России названа.
Я в давнем прошлом, растворяясь, утопаю,
В тосканских древних, светлых городках,
По камням тёплым бережно ступаю,
А под ногой текут века.
И вихрем звуковым мотоциклисты
Привычно рассекают тишину.
Как время быстротечное, их лица,
В сознание впечатавшись, мелькнут.
Здесь человек в Истории – как дома,
Тысячелетий обжитой уют.
И Цезарь, Данте, Микеланджело и Брут,
Как добрые соседи, всем знакомы.
Локаторы души улавливают чутко
Шум времени (привет вам, Мандельштам!).
В горшках горит герань, синеют незабудки,
Орган гудит, и в храм ведут врата.
Я об одном прошу с надеждой Бога:
Детей моих спаси и сохрани,
На всех путях, во всех земных тревогах
Им руку милосердья протяни.
А здесь до Бога, право, недалече.
Творцу поёт осанну мир вокруг,
Бельканто итальянской страстной речи
Несётся отовсюду, нежа слух.
Венецианский лев и римская волчица –
Свидетельства величья и побед.
Над Арно, как цветок, Флоренция искрится,
Сквозь витражи струясь, мерцает свет.
На Понте-Веккьо в лавочках-шкатулках
Кипит, клубясь, средневековый торг.
И Дант божественный из высей гулких
На жизнь взирает, горек, мудр и строг.
И рдеют пламенно бутоны куполов,
И мраморная музыка живая
Сквозь гул разноязыких голосов
К бессмертным небесам взмывает.
У картин мастеров
Из грубой почвы серого холста
под кистью проступает суть предметов,
и тихое свеченье тёплых лиц
в световоздушной ауре струится.
Все дышит и живёт…
Горячей кровью прорастают маки
из полотна, колышутся в траве.
И вспомнились мне алые поля
обочь дорог на греческой земле
и у восхолмий древнего Олинфа...
И маки детства: белоснежный Севастополь,
за домом поле маков, и пока его пройдёшь,
не хватит детских сил со сном бороться.
И пламя алое дрожит перед глазами,
как будто было всё это вчера, –
но через жизнь я чувствую тот жар…
Рассматривая утварь и пейзаж,
я ухожу всё дальше, вглубь, за раму
и погружаюсь в инобытие,
в мир, сотворённый кистью и талантом,
вдыхаю запахи цветов и трав
и слышу звон серебряный ручья.
Там винограда гроздь на медном блюде
томленьем соков солнечных исходит.
И ветерок прохладой овевает
фигуру женщины, склонившейся к ребёнку.
Её улыбка, обращённая к нему,
мне чем-то поразительно знакома –
ведь так смотрела мама на меня…
И полдня золотистый свет, всё озаривший,
пульсируя, исходит изнутри.
И согревает...
* * *
В полёте солнечном кружась,
над морем распластаться чайкой.
Прибоя кружевная вязь.
Стрела косы белопесчаной.
Прелюдия морской волны,
и терпкость ароматов юга,
и «Одой к радости» слышны
распевы птиц на всю округу.
Две бездны – над и подо мной.
Я в них обеих растворяюсь.
И в одиночестве порой –
лишь лермонтовский бледный парус.
И связь звенящею струной
меж мирозданием и мной.
* * *
Сияющим белым огнём
январь мне лицо обжигает.
В морозном узоре окно
брильянтовой вязью играет.
На санках, на лыжах, коньках
мелькают детей хороводы,
и в радужных снежных огнях
мерцают просторные своды.
То солнце, то кружит метель,
мороз то прижмёт, то отпустит.
Всё явственней слышно свирель
весны, что в снегах точит русло.
…А время в песочных часах
в воронку упорно струится,
и движется вниз на глазах
меж жизнью и смертью граница.
Январь-февраль 2014, Донецк
* * *
Юлии и Владимиру
В том киевском мае сиренево-пьяном
Была я так счастлива в мире духмяном.
Вокруг хлопотали и дети, и внуки,
Меня обнимали их тёплые руки.
Андреевским спуском, Владимирской горкой –
Украинско-русскою скороговоркой.
К Булгакову, к Лесе отправилась в гости.
Глядь – Гоголь бульваром, в крылатке и с тростью.
Софии и Лавры над градом покров
и солнца сияют из ста куполов.
Просторно и вольно распахнуты выси,
В них аквамарина поток серебрится.
К Андреевской церкви, взлетевшей с холма,
Мне чудится, будто взлетаю сама.
Парю над Подолом, над синим Днепром,
Горячие щёки стужу ветерком.
Каштаны горят среди буйства сирени,
И роскошь, и краски, и одурь цветенья…
Как будто ни крови, ни ран, ни беды,
И так же цветут на Донбассе сады.
И живы и не искалечены дети.
Никто не достался безжалостной смерти,
Не выжжены сёла нежданной чумой,
И мир не расколот проклятой войной.
* * *
Девушка пел в церковном хоре
о всех усталых в чужом краю…
…Причастный Тайнам, – плакал ребёнок,
О том, что никто не придёт назад.
А. Блок
Почитай мне что-нибудь из Блока:
про пылинки дивных дальних стран,
и как призрачную незнакомку
петербургский поглотил туман…
Голос девушки в церковном хоре
обещаньем радости звенел,
в неутешной боли вечном море
о надежде возвращенья пел.
Пронеслось проклятое столетье,
и невинным жертвам несть числа,
выбило их обухом и плетью,
смерть без счёта жизни унесла.
Обречённо-тихий, слабый, тонкий,
словно бы с небес, от Райских Врат,
целый век всё слышен плач ребёнка.
И никто не возвращается назад.
Голос
Как странно звучал этот голос –
На грани блаженства и муки.
Как готики стройная поросль,
Вскипали неистово звуки.
Откуда неясная схожесть
С душой моей? Нежный и страстный,
Напев потаённо-тревожный
О мире – проклятом, прекрасном.
Он пел о любви и бессмертье,
О встречах, разлуках, прощаньях.
И было распахнуто сердце
Для веры его обещаньям.
И в тёмном всевластии ночи,
В бездонных просторах эфира
Молитвою всех одиночеств
Звучала орфеева лира.
Под сводами музыки вечной,
В кружении лунных хоралов,
Казалось, к ногам моим Млечный
Путь брошен – и небо позвало…
Но неотвратимо итожа
Всё, в чём я была виновата,
Мне совести счет непреложно
Предъявит последнюю плату.
Ранняя весна
Ну, здравствуй, акварельная весна!
Твой колокольчик всё слышней и звонче.
Ещё воздушны, бестелесны рощи,
закованные воды уже ропщут:
скорее вон из ледяного сна!
Играет в глуби хитрая блесна,
заброшена заядлым рыболовом,
на тонком льду, у лунки, бестолково
напрасно вожделенно ждущим клёва, –
весной и глупой рыбке жизнь нужна.
С твоим приходом обретаю вновь
отвагу жить, хоть это и непросто.
С души, как чёрный снег, сойдёт короста,
очнувшись, окликает нас любовь.
Пока ещё слаба и непрочна
власть марта над промёрзшею землёю –
Природа к сроку свой оркестр настроит.
Уже вступают флейты и валторны,
виолончели, скрипки, бюгельгорны,
журчанье арфы, как волной, накроет,
и будет нота каждая точна.
* * *
Положи мне в ладонь золотистые зёрна пшеницы,
напоённые солнцем и пылью окрестных дорог.
Переполнены светом бездонные неба криницы.
Это осень-царица восходит уже на порог.
Драгоценности впрок... Мне б хватило и меньшего дара.
Как природа щедра неуёмностью жизненных сил!
Надо мною кружит и кружит бойких ласточек юная пара,
их безудержен танец и промельк стремительных крыл.
День придёт – улечу вслед за ними за край окоёма.
На земле мне б хотелось остаться хотя бы строкой —
золотой, как зерно, и любовью моей напоённой.
Потаённой. Заветной. Из самого сердца. Одной.
© Инна Ряховская, 2018.
© 45-я параллель, 2018.