Инна
Подзорова

Шаг к морю

Долго бродит – не выбродит мутно-седая взвесь
перетёртых в песок размышлений о жизни той –
той, где взаимосвязи и только имеют вес
в назидание слову, поступку и тьме пустой.

Свет заилится грязью на линзе в начале дня,
но к полудню я снова заставлю стекло сиять.
Жаль, мурашек под кожей нелепая беготня –
преходящее чувство, забывшееся опять.

Снимки выбросит позже – как волны пойдут слабей,
а пока посижу с гулким морем совсем одна,
перестану бояться скользящих в ночи теней
и у берега смело достану рукой до дна.

Липецкое

Если с утра непривычно легко озяб,
значит, из шкафа пора доставать пальто.
Город раздавлен, прижат, переплавлен в сляб,
пьёт и растерянно прячется под зонтом.

Прячется под козырьками чужих домов,
пережидает в привычно пустых ТЦ,
шепчется: «Знал бы, как будет – да я давно б...»,
морщась от капель на мёртвом стальном лице.

Выпьет излишки ливнёвка, затихнет дождь,
бурые лужи затянутся первым льдом.
Скажут, бывало: «Ещё своего хлебнёшь»
с тихой обидой, отложенной на потом.

Город задушен, лежит под ногой, как мяч,
дети на брошенной стройке кричат: «Паркур!» –
время проходит, но так же болезнен плач
в горле без кома, ползущего к кадыку.

Дедушке

Мне казалось, каштан так и будет стоять у школы,
и в кильдиме до осени будут пылиться грабли,
и по тридцать останется вечнозелёный доллар,
только время продолжит неспешно стекать по капле.

Мы сыграем в переводного ещё партейку,
в сонме ящиков общим трудом домино отыщем,
и в шкафу, полном книг, как в домашней библиотеке,
ты найдёшь среди полок почти что любую книжку.

Будет много историй из детства, смешных и добрых,
мне ведь незачем слушать про голод, войну, болезни.
Новый, радостный год. Я каталась зимой с сугроба
и считала, что мне про тебя всё давно известно.

Годы шли. Не до игр уже. Не открываем ящик.
Обкорнали каштан – ветки стали торчать культями.
Я не знала о прошлом, но знаю о настоящем.
Там тебя больше нет. И забили кильдим гвоздями.

Кораблики

– Заплаканная улица как хрустнет подо льдом –
и прошлое разрушится, и всё, что было в нём.
Бумажные кораблики размокнут от воды,
плохое станет маленьким, хорошее – пустым.
Растает день, впитается расплавленной смолой,
и ласточка-проказница покажется с весной.
А мысли – проходящие, в них всё, что не сбылось...
 – Я верю в настоящее до кончиков волос,
хотела переждать, да как? Мне некуда идти.
Почует сердце нужный знак, но стихнет взаперти.
Теперь смотрю сквозь призму слёз на каменную глушь.
Опять не сбудется прогноз – всё не дождаться луж.
...А ты мне про кораблики, ребёнок стылых дней,
в побитой молью сталинке, прилипший, как репей.
К чему твои напутствия, поросшие быльём?!
 – Прости, хотел почувствовать
дыхание твоё.

Разгадка

Строгость ласковых черт –
как морщинка на лбу:
в ней незримая скорбь и печаль.
И в глазах правды нет,
и в словах не найду,
отчего тебе грустно и жаль.

Ты задумчиво-пьян,
омут мыслей глубок,
ты молчишь в бессловесной тоске.
Я смотрю сквозь туман,
я смотрю в потолок –
вижу только следы на песке.

Холодеющий луч
прорезает рассвет –
ты по-прежнему ищешь внутри,
словно шифр или ключ,
ускользнувший ответ
в медном отблеске новой зари.

Растворится тоска,
строгость ласковых черт
разлетится, как дым, в потолок.
Ты найдёшь, что искал,
по прошествии лет
не узнав, кто с разгадкой помог.

О снеге и С.

Вчера рассыпался хрустящий снег
из вспоротого облака на слякоть.
Седой двадцатилетний человек
остался на ночь выпивать и плакать.
Впечатал боль в кружочек на руке –
отметину зажжённой сигаретой –
и докурил, оставленный никем,
в ничейном коридоре ждать рассвета.
Внизу спала надтреснутая ночь,
вверху гудели провода, а между
неудержимо колотила дрожь
и слабо плакал сильный человечек.
...Под утро накрывал густой туман
и лился белоснежьем на колени,
чтоб бесконечно долгая зима
дала последний шанс на искупление.

Татуировка

Умелым словом, как иглой,
введут под кожу,
за слоем протыкая слой,
мысль о хорошем.
Но слишком сильно неприятие
чужого,
когда известен основатель
и основа.
Не приживается восторг –
выходит краска.
Понижен болевой порог –
небезопасно,
ведь тело тоже знает бунт
и может ловко
стереть за несколько секунд
татуировку.

* * *

Утро было ни добрым, ни злым, в каждом жесте отточенным.
Говорили вполголоса, ждали, пока вскипятится, и
на ходу допивали, дочитывали до точки мы,
чтобы снова спешить по делам перелётными птицами.

День стекал по бордюру, недели сливались в лужицы,
разносились по свету подошвами и колёсами.
Повзрослели тогда, когда перестали слушаться –
или слушать. И, может, ещё – соблюдать условности.

Нам осталось привыкнуть к безумному ритму города
и свои вечера довести бы до автоматизма,
чтобы после работы до дома вспорхнуть перелётными
и почувствовать, хоть ненадолго, как будто мы птицы.