Инна Лиснянская

Инна Лиснянская

Вольтеровское кресло № 22 (154) от 1 августа 2010 года

Прошлое – впереди…

  

* * *
 
Ах, неужели я здесь была,
Ох, неужели брала перо
И выводила алое А
И золотое О?
 
Я ли талдычила при свече
Вместо молитвы, – ах неужель, –
Что человек – есть чёрное ЧЕ
 И только в люльке – ЭЛЬ?
 
И неужели меня здесь нет,
 Где и среди суеты сует
 Каждая буква имеет цвет,
 Каждое имя – свет.
 
 * * *
 
Эта старуха устала, устала быть молодою, –
На побегушках у всех и у всех под рукою –
Лекаркой, банщицей, стражницею и связною,
Грелкой душевной и книжицей записною.
 
Так что не троньте ее, не троньте, не троньте,
Как опустевшую гильзу на жизненном фронте,
Так что оставьте её, оставьте, оставьте,
Как отшумевшую воду на шумном асфальте.
 
Из тетради 1993
 
* * *
 
Лазурно-изумрудное сиянье
Всегда, где сад, особенно где лес.
Стволы – земной юдоли достоянье,
А листья – достояние небес.
 
И птиц федеративная держава
Вьёт гнезда на земле и в облаках,
И, как у нас, их певческая слава
Основана на разных языках.
 
И не грозит им участь Вавилона...
Об этом мне и говорить грешно,
Мне, не постигшей главного закона,
Как отличить от зеркала окно.
 
Мне всё одно – в себя или наружу
Глядеть, поскольку вижу я всегда,
Как изумрудный свет втекает в душу
И как душа взлетает из гнезда.
 
* * *
 
Под берёзой на скамеечке
По её пишу линеечке,
И хоть время пахнет бойнею,
Мне становится спокойнее:
Разлинованное дерево –
Суть страданья одинокого, –
В нём чутье почти что зверево,
В нём слеза почти что богова.
 
* * *
 
Рассвело, расступилось, настало,
Снизошло по златому лучу.
Я об этом ещё не сказала,
И о том я ещё промолчу,
Что столпилось, сгустилось, пропало,
Седовласой петлей завилось.
То и это – ни много ни мало –
Мною жизнью и смертью звалось.
Божий крест – неужели всё тот же?
И я слышу на стыке веков
Со столичных балконов и лоджий
Упреждающий крик петухов.
Не второе ль пришествие ждётся?
Неужели предаст ученик,
А другой ученик отречётся
Под петуший отчаянный крик.
 
* * *
 
И я молюсь и грежу, проникая
В библейские места,
Целую, ртом запавшим приникая,
Оазиса уста.
 
Не то чтобы я страстию палима
Иль жаждою глотка,
Оттуда я, где многоснежны зимы,
Обильны облака
 
И где смола сосны и сок берёзы
На русском языке
Мне говорят, что лучшие прогнозы
Висят на волоске.
 
Легко ли через ложные святыни
Душе перешагнуть,
Хоть начался одновременно ныне
Исход и крестный путь.
 
Песок... Ещё ни манны и ни смоквы,
Ни стойбищ у воды...
Будь глаз мой поострей, найти он смог бы
Грядущего следы.
 
 * * *
 
Продолжается время распада,
Еле теплятся совесть и честь.
Как ни грустно, я всё-таки рада
Жизни какой ни на есть.
 
Ах, как тихо в июньской дубраве,
Ах, как громко птицы поют
О своём неотъемлемом праве
На перелёт и уют.
 
Тишина – не отсутствие шума,
Тишина – состоянье души.
Но горящий глагол Аввакума
Жжёт моё сердце в тиши.
 
Ну куда мне податься, куда мне...
Я не знаю, где ты и где я, –
Не оставила камня на камне
Чёрная память моя.
 
* * *
 
На этой кухне падает, как снег,
Извёстка с потолка, и перекручен
Над мойкой кран, и капает вода,
Озвучив времени атумный бег, –
Кран отмерять минуты и года,
Под стать часам песочным, не приучен,
А стрелка на будильнике – лишь знак
Безвременья. И если Пастернак:
«Какое бы, – спросил, – тысячелетье?»,
Ну что бы я ответила ему,
Природы русской певчему ребенку?
Наверное б, сказала: это – третье
До Рождества, о коем никому
Не ведомо в Давидовом дому
Или волхву мерещится спросонку...
 
Утро такое
 
1.
Утро такое, что ветер пропах жасмином
Да и сиренью.
Время такое, что словно на поле минном
Жду со смиреньем
Взрыва. Но разве можно в утро такое
Думать такое?
Ветер жасмина, ветер сирени, ветер левкоя,
Ветер покоя.
Утро такое с веком в испарине смерти
Не совпадает.
С чем мы вступаем в тысячелетие третье,
Ветер не знает.
Разве что сердце – дрожащая роза –
Мыслит тверёзо
В утро такое, где лучше б не думать о взрывах
Разного рода.
Небо – в надрывах, во вскрытых нарывах
Матерь-природа.
 
2.
Ветер жасмина, ветер сирени, ветер левкоя,
Ветер покоя
В противоречье с враждой людскою,
С лютой тоскою.
Утро такое с временем родины бедной
Не совпадает, –
Время разбоя, время тротила, радиобездны...
Рёбра бодает
Сердце – рогатая роза, роза терпенья,
Роза раденья.
 
* * *
 
Ничего – ни строки, ни словечка,
Ничего, точно я умерла.
Лишь табачного дыма колечко
Над углом раздвижного стола.
 
В синей гжели кофейная гуща.
Ничего, – ни словечка о том,
Как сияет июньская куща
За прозрачным, как сердце, окном.
 
В этом сердце две маленьких птички
Говорят меж березовых свеч,
И похожи они на кавычки,
И прямая таинственна речь.
 
Я две вилки воткну в удлинитель –
Чайник, лампу, раскрою блокнот, –
Ничего. Видно, ангел-хранитель
От меня же меня бережет.
 

1994

 
Берёза и алоэ
 

Елене Макаровой

 
Что за время удалое?
Алый бант в косе алоэ
Там, где ты, моё дитя.
 
Здесь, где я, твоё былое
Машет, по небу летя,
Машет веточкой берёзы
Сквозь невидимые слёзы,
Но сквозь видимый туман.
Красный цвет, вплетенный в косы.
Моря Мертвого стакан...
 
А на дне того стакана,
Как ни глупо, как ни странно,
Косу времени плетя,
Нахожусь я постоянно,
Там, где ты, моё дитя.
 
* * *
 
Из духовки – картошка. Солёный груздь.
«Амаретту» принёс мне гость, –
Из меня он пытается вырвать грусть,
Как из стенки кирпичной гвоздь.
 
Но и шляпки нет у того гвоздя,
Да и нечего в рёбра лезть,
Да и грусть моя много лет спустя,
Может быть, превратится в весть
 
О земле воспрявшей, ядящей всласть,
О душе, поправшей и смерть и злость.
Эта грусть посильнее, чем бунт и власть,
Хоть ржавее, чем в стенке гвоздь,
 
Ещё вербой взойдёт из моей груди,
Чтобы благовестить весну.
Пей ликер, мой гость, да груздём хрусти,
Обжигай картошкой десну.
 
* * *
 
К чему внимание заострять
На том, что вместе мы и поврозь?
Стрела амура – чтобы застрять.
Стрела Господня – чтобы насквозь.
 
Сквозь щель поменее, чем ушко,
В какое тщился верблюд пролезть,
Проходит то, что давно прошло,
И то, что будет, и то, что есть.
 
Вся смерть, прошедшая сквозь меня,
Всем чудом жизни во мне болит,
И воздух, дующий сквозь меня,
Паучьи волосы шевелит,
 
Колышет иву, колеблет пруд,
Толкает музыку сквозь камыш...
И если песни мои умрут,
То, значит, правду ты говоришь,
 
И, значит, нету меня темней,
И бред мой сущий – не вещий бред,
А ты бессмертен в толпе теней,
Поскольку свет сквозь тебя продет.
 
* * *

 

Смерть стала роскошью.

Семён Липкин
 
Видно, мой ангел-хранитель – одна из ворон,
Только закаркает – в комнате запираюсь,
Так бережливо к столу своему прикасаюсь,
Словно сгодится и он для моих похорон.
Слишком уж дорого вечный обходится сон.
 
Вот и боюсь, что родне я в копеечку встану, –
Смерть стала роскошью, вот и себя берегу:
Не выхожу я на улицу в дождь и в пургу
И с подозрением я отношусь и к туману.
И молоко от простуды пью в день по стакану.
 
Днем ем овсянку, а к ночи кастрюлю скоблю.
Вряд ли нужна я родне, и тетради, и другу...
Ангел-ворона, прости меня, горе-хитрюгу, –
Нет, не себя, эту нищую жизнь я люблю.
 
* * *
 
Пойму не сразу и не вдруг
Лишь у последней остановки,
Что меж живыми нет разлук,
А есть разрывы и размолвки.
 
Священника не призову,
Сама соборованье справлю,
Покаюсь, упаду в траву
И листья палые восславлю.
 
Отмоет дождик сентября
Меня – скудельную причуду,
Сперва забуду я себя,
А после землю я забуду,
 
Забуду и во смерть войду
И положу конец разлуке –
Слепыми пальцами найду
Меня заждавшиеся руки.
 
* * *
 
У тайны нет загадочной повадки,
Она проста, как мой житейский сон,
Где яблони стоят в своем порядке
И муравьи свой строят Вавилон.
Сокрыт ромашкой телефонный кабель
И муравьиный Вавилон сокрыт...
Еще мне снится, что воскреснет Авель
И Каина ревнивого простит.
 
* * *
 
Где живу, там и рай земной.
Меж берёзою и сосной
Проступил в синеве сплошной
Ангел, словно знак водяной.
 
Больше я не могу о войне
Ни в Сараеве, ни в Чечне,
Этот век так устал во мне,
Что усоп на косматом дне
 
Простоватой души моей,
Виноватой души моей,
Бесноватой души моей,
Господи, не жалей!
 
* * *
 
Тебя тащили в эту жизнь щипцами,
Щипцовым и осталась ты дитём,
Вот и живёшь между двумя концами –
Недорождённостью и забытьём.
 
Вот и живи и не нуждайся в сходстве
С тебе подобными. Какая дурь
Не видеть благости в своем юродстве
Среди житейских и магнитных бурь.
 
Ищи угла, огрызок жуй московский.
Непрочная, тебе ли в прочность лезть?
Есть у тебя заморские обноски,
Даже кольцо салфеточное есть.
 
Переводи на пузыри обмылки,
Дуди в необручальное кольцо.
Ну что тебе охулки и ухмылки,
Да и плевки не в спину, а в лицо?
 
Ты погляди, как небеса глубоки,
И как поверхностен овражий мрак,
И научись отваге у сороки,
Гуляющей среди пяти собак.
 
Как барственна походочка сорочь
Средь пригостиничных приблудных псов!
Я расстелю тебе и этой ночью
Постель из лучших подмосковных снов.
 
* * *
 
А ты – всего лишь бабочка, поскольку
Ничтожна разница меж днем и веком,
Случайно ты зовешься человеком,
Орфееву играя рольку,
Перебирая палевые струны,
Которые паук в саду расставил,
О чём скорбишь, не оскорбляя правил
Ни музыки и ни фортуны?
 
О чем скорблю? О пламени, влекущем
Сгореть дотла. Сказать приспело время:
Мы шар земной, а не подсолнух лущим, –
Земля не более, чем семя
В системе Солнечной...
 
На краю окружной
 
Что ещё сказать на краю
Окружной, где черна пыльца?
Я придумала жизнь мою
От начала и до конца.
 
Что сказать на краю утра,
Прохимичевшего зарю?
Я, быть может, лишь тем хитра,
Что нисколечко не хитрю.
 
Что ещё на краю сказать
Окружной, где крови – алеть?
Научились мне доверять,
Разучились меня жалеть.
 
На мормышку рыбка клюёт,
На доверие клюю.
Так о чём же рыбка поёт
У погибели на краю?
 
* * *
 

А.И.Солженицыну

 
Что за мельник мелет этот снег,
Что за пекарь месит эту вьюгу?
Делается волком человек,
Волком воет да на всю округу.
Где же лекарь русскому недугу?
 
Ничего я нынче не пойму,
В голове ни складу и ни ладу.
Ломтик льда я за щеку возьму,
Глядь – и подморозится надсада
Хоть на миг... А большего не надо.
 
Равновесие
 
Думала: хоть что-то перестроено,
Но на деле – всё перелицовано,
И твоё лицо, – ты так устроена –
Этою бедою зацеловано.
 
Смехом её горьким изморщинено, –
Стала правда ложью, гость – непрошеным,
И двуглавый в небе, что подсинено
С краю одного, глядится коршуном.
 
Коготь да зелёный серпик месяца
Друг о дружку точатся и тупятся.
Жизнь твоя, как погляжу, – нелепица,
Смерть твоя – пред Господом заступница,
 
Только за кого, – мне знать не дадено,
Как ни морщу лоб – одна испарина.
...Сколько у тебя судьбой украдено,
Ровно столько же тебе подарено.
 
Сожжённые слезы
 
Я сожгла свои слёзы на дне глазном,
На сетчатке остался пепел,
Чтобы гость незваный в дому моём
Их не видел, и друг их не пил.
 
Я могла бы слезами землю залить
Перед тем, как в небо отчалить.
Но к чему мне недруга веселить
И к чему мне друга печалить.
 
* * *
 
Я речами сыта ветвистыми
И делами сыта бесславными, –
Раб крадёт, и грабит хозяин.
И по горло сыта убийствами
Заказными да и державными
От Москвы до самых окраин.
 
Всё ж надежду мою не выветрить
Да и веры моей не вытравить
Солью лжи, сулемой событий.
Слёзы жгу, – как на коже мебельной,
На глазах лежат пылью пепельной, –
Не глядите в глаза, не глядите!
 
Не глядите в глаза мои пыльные,
Твари тёмные, светы небесные,
Не глядите, Авель и Каин.
У меня ведь силы стожильные,
И, конечно, нервы железные,
И, конечно, сердце что камень.
 
* * *
 
Словно начало жизни, начало дня.
Кофе, тетрадь, молитва и сигарета.
Это потом начинается колготня
Всякого рода и до скончания света.
 
В лампе, чью кнопку ты нажимаешь с трудом,
Ибо уже проглотила две сонных пилюли,
Чтобы не спятить от пережитого днём...
Благословенно и это утро в июле:
 
Дождь за окном, предоставленный сам себе,
Кажется, что и к тетради перпендикулярен,
Льётся, не думая о предстоящей борьбе
С пылью, асфальтом, пятой, – и судьбе благодарен.
 
Пересекаются капли дождя и слов.
О как чудесно их утреннее перекрестье!
Ну, а потом ты готова, и дождь готов
Жить под ногами у всех, в колготе и в безвестье.
 
Да и, признаться, ты рада доле такой, –
Что только кнопка от лампы тебе подвластна,
Что лишь подушку давишь своей щекой...
Раннее утро, как раннее детство, прекрасно.
 
* * *
 
Любовь пылает не во мне –
В Неопалимой Купине
Горит бездымленно.
 
Рыдает слово не во мне,
А на натянутой струне
Псалма Давидова.
 
Надежда зреет не во мне,
А в искупительном зерне
Земли божественной.
 
Сияет вера не во мне,
А в очистительном огне
Звезды Рождественской.
 

20 июля 2009

 
* * *
 

Дочери

 
Недалеко от бухты
В пору большого клёва
Я разбросала буквы,
Ты собираешь слово.
 
Быль это или небыль?
Возле воды – всё просто:
Я разбросала пепел,
Ты собираешь звёзды.
 
Тысячелетий возраст
Около моря проще:
Я разбросала хворост,
Ты собираешь рощи.
 
Море. Метаморфозы.
Мысли, близкие к тайне.
Я разбросала слёзы,
Ты собираешь камни.
 

15 июля 2009

 
* * *
 
Что поделаешь, сдвинут рассудок по фазе,
Вбиты между делами и мыслями клинья.
Мало кто за собой оставляет оазис,
Мы идём, за собой оставляя пустыни.
 
Мы идём, за собой оставляя потопы,
Мало кто за собой оставляет дорогу,
Вдоль которой хлеба, и небесные стропы
Держат ангелов, чтобы продолжить эклогу.
 
Мы идём, за собой оставляя руины,
Мало кто за собой оставляет хоругви…
И в глазах то одни, то другие картины,
А в стихе буква нехотя тянется к букве…
 

27 июня 2009

 
* * *
 
Оттуда, где римлян пугали галлы,
Где ветви хитрей корней,
Вернись ко мне, читатель отсталый,
И присмотрись ко мне.
 
Между раскроек Третьего Рима
Не подымусь с колен, –
Кровопролитие неистребимо
В периоды перемен.
 
Я расскажу тебе небылицы,
Пугаясь своих же слов:
Цивилизованные убийцы
Выросли из рабов.
 
Но Рим твой ещё не умер на карте,
И град мой не стёрли с карт.
Меня подстрелили, но в этом факте –
Меньшая из утрат.
 
Всмотрись! Ещё не смертельна ранка.
Но вряд ли припомнишь ты,
Как из туники патрицианка
Выкраивала бинты, –
 
Розой алели иль кровью алой?
Мимо меня пройди!
Ты ведь и скор, поскольку отсталый, –
Прошлое – впереди…
 

14 июля 2009

 
* * *
 
От девочки, сидящей в позе лотоса,
От девочки, не знающей о йоге,
Я ухожу, оставив отсвет логоса
И музыку бесформенной дороги.
 
И пахнет море осетровым паюсом,
И от тяжелой нефти кареоко.
Я ухожу под одиноким парусом,
Сама, как этот парус, одинока.
 
От девочки, сложившей ноги лотосом,
Я ухожу, а девочка не знает,
Что овладеет в жизни только голосом,
Которому лишь море подпевает.
 

1 июня 2009

 
* * *
 
Из глубины глухого сада
(Да и сама я глуховата)
Что ведаю, то и повем:
Древесный мир не для парада,
Искусство не для теорем.
 
Всё требует здесь обожанья, –
Цветущей яблони дрожанье
И елей треугольный флот…
Диктует форма содержанье,
А вовсе не наоборот.
 
В искусстве схожие законы, –
Чем выше дерево, тем кроны
И опытнее и жалчей.
А летом этот мир зелёный
Не помнит зимних мелочей.
 

31 мая 2009

 
* * *
 
Мы остановимся на том,
Что обезлюдел этот дом.
Бог весть, где странствует душа,
Забыв и про уют домашний,
И про камин, где, вороша
Золу, искала день вчерашний.
 
Ещё не протекает кров,
Ещё горит в сосудах кровь,
Ещё и голова – сосуд.
Да вот ушла душа-жилица…
Зачем, – вершить ли самосуд
Иль в тело новое вселиться?
 
Но этого не знает мозг,
И то не знает, что он мост,
По коему невесть куда
Невесть зачем душа спешила.
Из пресных глаз течёт вода,
Трещит суставами стропило.
 

1 июня 2009

 
© Инна Лиснянская, 1990–2010.
© 45-я параллель, 2010