Инна
Амирова

Снежная королева

(диптих)

I

Ни поцелуев, ни властных поз… 

Дверь закрывая, я не рыдала. 

Вон он, последний хрустальный мост. 

Вот она, тропка до тронной залы.

А посредине – как перст судьбы – 

грозный и пьяный, готовый жахнуть… 

Мальчик, тебе меня не забыть   

как красоту белоснежных шахмат. 

Я отучила тебя грубить, 

в санках катала, сушила гетры… 

Мальчик, тебе меня не убить 

страстными взглядами в пользу Герды.

Помнишь ли? Глупый, дрянной и злой, 

властно вдруг обнял меня за плечи 

и прошептал: «Не хочу домой! 

Ты научи, что такое вечность». 

С точностью бога, за кубом куб, 

ты возводил ледяную Трою. 

Проклял – за блеск полнокровных губ – 

стены, что сам для меня построил.

Нынче – обломки снежинок вспять 

тянутся беженцами на полюс… 

Я не корю – я тебе не мать. 

Но Королева имеет голос. 

Знай же: ваш рай на горбу планет 

вы с ней разрушите – сами, сами… 

Я отпускаю (а память – нет) 

к девочке с белыми волосами.

II

Возвращение Кая

Прости, мой мальчик, такая «вечность»: 

ни эпитафий, ни эпиграммы… 

Я наложила, как будто вето – 

три льдинки на ножевые раны. 

Одну на руку, одну на сердце, 

а третью – там, где душа сочится… 

Не излечу – помогу согреться, 

прильнув прохладой к углю ключицы. 

И в этом адском раю инверсий 

(я старше солнца, я больше мира!) 

построим наши дворцы и верфи – 

внутри такой типовой квартиры 

когда-нибудь… А пока – забудься, 

забудь скитанья, мечи, орала 

и принцев датских средь революций, 

и этих карточных генералов. 

Очаг фальшивый, ростки герани 

и след щербатый от дырки в кедах, 

я все прощаю – и эти раны, 

и эту бывшую первой Герду. 

А по весне – и не Кай, но Кайзер –

разбужен будь, роднику подобно. 

Не сожалей, не казни, не кайся. 

Проснись, мой мальчик, проснись свободным.

* * *

Ты молча досмотришь, как будто в кино,

чем кончится битва моя у Лох-Несса.

Ты мой недорыцарь, я недопринцесса…

спасаться важней, чем спасать… Всё равно

никто никого не попросит остаться.

Кривясь, отражаются лики свобод…

Забралом уткнёшься в мой бледный живот,

я перевернусь, подставляя свой панцирь.

Для наших ранений закрыт лазарет…

Невидимым надо ль скрываться от мира?

Мы рыцари в легких доспехах Зефира.

Мы даже не верим друг в друга. Нас нет.

Морской странник

Нет того, что меня заставляло б каяться –

там, средь лилий моря, сей орган отмер.

На просторах лужи тряпичным зайцем

в корабле бумажном... иду на отмель.

И не страшно – страшно, что не пугают

ни дырявой памяти той калоша,

ни акулы совести, ни фрегаты –

там, по борту слева, фрегаты прошлого,

выставляя пошло обломки рёбер,

мне сулят одно – дно да рифы кружев. Но

в этой луже столько же миль негрёбанных,

сколько страсти в омутах незапруженных!

Дерзость мачтой вытянулась – до алчности.

Что с того? – норд с вестом всё время путаю…

Не попасть бы в бухту твою русалочью,

там, где сети, лилии – сухопутные...

* * *

Глаз укусив, алый парус ушёл

за горизонт.

Прячу, как нимб, капюшон в капюшон.

Свёрнутый зонт.

Не загорится заря за рекой.

Спят корабли.

…Может, герой и встаёт высоко

из-под земли;

может, герой бы и грёб за буя –

в раже ль, в бреду;

может, герой просто может, а я

даже не жду.

В ветер ветровка – почти неглиже.

Ноет укус…

Дождь принимаю по капле драже.

И не боюсь.

* * *

Змеёныш, змеёныш, чего же не спится?

Иль грудь не мягка моя, не широка?

Тебя я пустила от сердца напиться,

а ты всё глядишь и глядишь в облака...

Змеёныш, влюблённым неведомы яды.

Влюблённых нельзя, ублажив, усыпить.

Ты жадный до чувственных спазмов, а я до

тончайших касаний Кассандры (судьбы).

И пусть тебе снятся воздушные змеи,

до коих хвостом от земли не достать.

Змеёныш, однажды и ты мне изменишь,

а я вот тайком научилась летать...

Несение креста

Мария глядела 

на стёртые пятки Его,

на грязное полутряпье, 

извращённо ласкавшее тело. 

Ей велено было не плакать 

и всё понимать.

Но Марии хотелось

до слез – обнимать, 

отгоняя кровавых шатенов: 

«Моё!»

Мария глядела на руки…

Отёчные пальцы впились в древесину,

как некогда в плечи её

среди душных глициний,

когда были ангелы к сыну...

...Мария уже улыбалась – без муки:

она разглядела лицо

и лоб под терновым венцом,

не видя трёх маковых капель, 

коварно ползущих к глазам... 

Ей виделись не образа

сквозь морок грядущих столетий,

не капища 

грешных кострищ и крестовых походов, 

что выйдут, как водится, боком,

не подвиги 

мрачных

монахов убогих,

не клирики в золоте платьев,

не вправду святые,

спасённые словом Христа…

Мария глядела на Бога –

и вовсе не видела Бога, 

но мальчика,

ныне с креста 

раскрывавшего – ей лишь – объятья.

* * *

Всадник. Уродливый. Неромантический. 

Всадник на лысом холме. 

Очень буквальный. Практичный. Практически 

поздно иного хотеть. 

Он ведь и мог обрядиться принцессою, 

даже блистать на балу. 

Что ему? В гущу веселой процессии 

он запускает стрелу. 

Воздух скользнул вдоль её наконечника. 

Выгнувшись, замер скрипач. 

Продана скрипочка новым кузнечикам 

счастья. Коль можешь – заплачь. 

Всё – пустота под его облачением, 

космос, иная херня... 

Я приносила к погосту печения, 

гладила гриву коня. 

Ела таблетки, питалась амброзией, 

утром пила молоко. 

И выглядала в окошка морозное: 

близко ль он иль далеко? 

Не прикормила, проклятьем не выслала – 

так и стоит поутру. 

Целится – с мордой не злою, не кислою… 

Ждете здесь рифму «умру»?

Нет, не умру, не сегодня – соседние 

криком исходят дома… 

Я остаюсь в этом мире последняя – 

точно носитель клейма. 

Всадник. Уродливый. И не таится ведь... 

Мимо проходит – хоть плачь. 

Водит смычком сквозь меня мой единственный –

очень буквальный – скрипач.

* * *

Всё происходит, всё происходит,

падают стены, взлетает – пыль.

День, что ждала, как лавинного схода,

просто, без пафоса, наступил.

Всё происходит – легко, как по нотам,

тем, что знакомы – кому-то (не мне),

в ритме лезгинки или гавота

движется к миру в стенах, по стене..

Хоть на заходе мерещится кода,

тело не полнится манкой из звёзд.

Некто торжественно... не нисходит:

всё происходит – не зло, не всерьёз.

* * *

Родиться пегой – не много чести:

как с «чёрной меткой» на бледном крупе…

В приличных стойлах я неуместна

Зато под свист не скакать по кругу,

зато ни сбруи и ни конкура,

ни плётки, ни седока, ни сёдел...

А кони ржут: «Мимикрируй, дура!»

А я бегу за иной свободой:

отринув межвидовые страсти,

конюшен сонный и сытый шёпот,

ищу созданье такой же масти –

с таким же точно пятном на жопе.

* * * 

бродили мелкие коты

пищали в мелкие пищалки

я буду счастлив слышишь ты

злой бог котов я буду счастлив 

я грязный мелкий и худой

голодный одинокий жалкий

из всех неброшенных котов

один клянусь я буду счастлив

так пели дикие коты

и каждый чаял то что чаял

росли их дикие хвосты

а животы не приручались

Оставленный корабль

Смешались волны, стонут якоря,

когда вольноотпущенник – ни с места.

И где-то посредине января 

к нему зима приходит – как невеста.

И новая судьба, сковав мечты,

сжимает цепь в кулак оледенелый…

И трут бока скрипучие мосты,

и якоря растут остервенело,

и множат связи с чуждою землей –

с землей, ему не близкой, как идея.

И сон – такой нелепый и скупой –

приходит на заре, стыдясь и рдея,

что снится, что – про стены и про снег,

про пьяную таверновскую скуку…

А флагман, тот Любимый Человек, 

был предан не забвению, так мукам

злой совести, что знают корабли – 

тайком хранят, как черный ящик, в трюме.

Всем кажется: далёко от земли

он умер, а он здесь – совсем не умер,

он сыт и пьян, несчастен и женат,

он, как и ты, в прибрежную ракушку…

Он дал тебе свободу, а канат

трусливо не обрублен (не откушен).

И воля – лишь скупой мужской слезе.

И будто жизнь из перетёртой вены,

уходят – каждый по своей стезе:

один в музеи, а другой в забвенье.