* * *
Недостижимость идеальной дали,
как ясный день, из омута видна…
Слепые боги, что ж вы мне не дали
ни вылететь, ни выпасть из окна?
И с равнодушьем мраморного Будды
гляжу, как истекают времена…
Не всё ль равно, кто обо мне забудет,
кому ещё сто вёсен не нужна?
Какой резон бездарно ждать заката –
он будет, но не будет никого…
Размешан сахар. Смешаны все карты.
И солнце сходит криво (по кривой).
А там, в стихах, меня так жадно ждали,
как точку за слезою палача…
Невыносимы видимые дали,
и пуст окна тускнеющий причал.
* * *
Кофе, сигару и чая!
Много высот обещает
сонная, нежная, сладкая
боль в ишемической складке…
* * *
Среди паутины и праздности веник
в углу задремал, ни на йоту не красном…
А может, он мною за что-то наказан? –
за то, что не сломлен, что самозабвенно
готов по пылинке собрать мирозданье,
чтоб… выбросить в бездну, за окна, на ветер?
Мой веник за всю добродетель в ответе…
А я – точно мусор по центру дивана –
рассыпана буквами так, что не сложишь
ни слова. Лишь просо и горечь миндалин.
Обижена ль кем-то, иль чем-то придавлена,
но волю не выкормить с рук или с ложечки…
Мой веник покойный стократно страшнее,
чем сонмы видений в пыли поддиванной!
В любом из миров – иллюзорных – Незваный
за «всё по плечу!» получает по шее.
И надо бы истину выстегать веником –
до слёз, до последней кровинки, до смеха,
чтоб только не стать мне случайной и смертной…
Ломаясь, трещат, будто прутики, вехи.
В пути
Кто б верил, что забуду вас?
В тени полуразмытых истин
пусть бродят ягоды и листья,
к рассвету обратясь не в квас…
Я не вернусь за чашей с ядом,
и буду трезвой и живой,
и свистнет хлыст (но не «Домой!»),
сбивая капли виноградин.
Рассудок пляшет на костях
мне не знакомых, буйных предков…
– Я вас люблю! легко и редко,
когда хребтом ищу косяк,
чтоб снова приручить жилище –
воздушный город. Наугад.
Но вновь к балкону виноград
ползёт, как вечно пьяный хищник…
* * *
Нет ничего – обернись,
волчком вокруг себя.
Или волком:
нет ничего – даже леса,
так что смотреть-то и некуда.
Я не у дел.
Красная шапка
давно перекрашена в хаки.
И в доме моём
пирожками не пахнет.
И окна в бойницы сощурились.
И те – без бойцов.
Последние сдохли
вчера от удушья:
атласными пальцами галстуков...
Остались лишь только
рубцы на пластинках,
которые нынче
никто бы не взялся раскручивать.
Остались и иглы – но только не те,
что озноб вызывают, винил оживляя.
А значит, и нет ничего,
что сказалось бы плохо на сердце,
швырнуло б его на обломки
за правду намедни покоцанных рёбер.
И значит, оно, это сердце, не нужно…
И ты избавляйся.
Финал эволюции:
нет никого.
Орфея
Тесно в твоей тунике.
Пьяно бреду по нитке
(или держась за нить?)
Ныть?
Но – это соль на вычет...
Петь? Но слова – в кавычках,
будто в сомненьях – плеть.
Петь.
Кто-то неважный скажет
(встречный, случайный – каждый):
я по тебе схожу
в реку Харона. Кроны ль
райских садов укромных
скроют уродство глаз?
«Я не могу без Вас!» –
фраза чужого кроя:
где-то ещё под Троей
скипетр твой пожух.
Что ж для меня осталось?
Снег – запоздало талый?
Талия, Ника?.. Грусть –
пытка. До самых уст
я поднимаю угли,
но не идёт на убыль
колкий души озноб.
Сноп
искр из глаз порнушный?
Вопли, беруши? Ну же!
Что, нелюбимый, нужно,
чтобы тебя спасти?
Таинство или тайна?
Стильно чернеет Тана.
Что же так тянет?.. С детства
знаю червонный стиль
каменных полузевсов.
Здесь,
перед лицом химер,
будто на фотосессии,
с крепким, как винный хмель,
самым невинным смайлом,
молча (как будто мало
вбито в тела гвоздей)
нужно не обернуться,
блюдце разбить о блюдце,
колкости звонко множа.
(Может,
кто и не виноват…)
И разойтись, как люди,
каждый в свой новый ад.
* * *
Наш мезальянс – реакция на боль
от воспаленья в трепетных поджилках…
Мой гордый мир рванулся за тобой
с подобострастьем ветреной снежинки,
чтоб – на плечо, чтоб – горячо до слёз.
Я рано причастилась притяженью…
Когда б не подлый девичий склероз,
корёжило б – от жженья или желчи,
но я – тянусь. Из жил… До коих пор?
Сердец тянучесть неисповедима.
Страшней затылка только взгляд в упор.
Так обернись же – чёрной невидимкой –
и потеряйся – в бородах богов,
как в городах, чьих величин не стоишь.
Лети, точней, скачи: твоих рогов
так не хватает у армейских стойбищ.
И дело будет вовсе не в «козле»,
когда, стерев с лица слезинки оспин,
вдруг, ухнув каплей в твой глубокий след,
не испарюсь, не воспарю, не воспы…
* * *
Шагнуть «на вы»? Не вправо-влево – сверху.
Паденье есть украденный прыжок.
Упрямство ль это – ни во что не верить,
когда инструктор купола прожёг,
подрезал стропы, дал пинка «на выход!»?
И долго ржал, как пьяный шимпанзе…
Надеюсь на: животворящий вывих
и тело почвы с мягкостью безе…
В итоге выйдет много жёстче – пухом…
Да прахом всё! Я к вам на миг. Мне не
успеть познать, что ваша сила – в духе,
не проданном за шубу иль минет,
что вы вольны, как стадо перед пасхой,
сильны, как орды рыжих муравьев.
Я мигом к вам, с божественным запасом
громов и молний! Впрочем… не моё.
Не верю в вас, но кто меня напичкал
конфетами в рождественской фольге?
Мне не играть в наганы или в спички
в надежде на вселенский апогей.
И надо б не огреть – согреть (согреться),
поплакав в первый встречный тёплый торс.
Спущусь как есть, на парашюте сердца.
А вы опять решите, что – Христос…
* * *
Сквозь духоту чужих объятий
прорваться на балконный тыл…
Какой бы прапор, снизу глядя,
«звездой» меня не окрестил?
Лишь ветер сухо дунет в ухо,
обжегшись о пустыню лба.
«Шато Марго»? Опять сивуха.
Любовь? Бесполая пальба.
И перегиб – загон, перила;
как в орденах, в занозах грудь.
На кой, всё то, что покорила,
я покоряла – как-нибудь?
Не разогнуться старой ятью…
Что впереди? Паденье звёзд.
А за спиной – опять объятья:
война. Не с теми, но до слёз.
* * *
Любовь, похожую
на заворот кишок,
подай мне, Боже, чтоб
мутило впрок.
Продай мне, Люцифер,
душонку чью-то, не
с душком,
но с огоньком
и с дымом!
Чтоб как в плохом кине
мне лепетать во мрак
«Not fair!»,
«Почто?!»,
тонуть картинно
в мелких облаках,
в глубокой шизе…
Вот счастье, что никак
не совместимо с жизнью!
Мизансцена
В носках с просветом (Бог, прости!)
сияешь посреди прихожей,
ещё б чуть-чуть – и вон из кожи,
но пуст, как небиблейский стих,
как изваянье Гваделупы –
бери, молись и мой слезми!
Мой Бог!.. И всё же, чёрт возьми,
твой голый пафос – пыль под лупой.
Просветы в радостных носках
из башни тьмищу не изгонят.
Я не хочу тебя, Иона,
глотать (ты ждал? Увы и ах.)
Не нужен мне твой голый… Впрочем,
сгодился б – для подножных тем.
Я рисовала лик не с тем,
чтоб до скончанья мироточить…
Ждала Явленья во плоти.
Теперь бы – матом, троекратно,
иль вилами – концом обратным…
Что ж, зайчик (солнечный), лети!
* * *
...сладко вчера скучалось
и не спалось. А нынче,
Боже, такая вялость! –
лень даже лечь и вычесть
то, что вот-вот случится
сдуру, а может, спьяну…
Мне ли твоя, мальчишка,
юность не по карману?
Или тебе по сердцу,
что нагота наждачна?
Кладезь моих сентенций –
как барахло на даче:
собрано впрок, без цели –
невыносимо, вдово.
Нет для тебя «бесценной»,
Как для меня – святого.
Не налажусь на лик твой
златом тесьмы – под ризу.
Лечь бы на дно реликтом;
воды – как ты – капризны…
Влезть. На маяк? На стену?
Много ли сил в желаньях?
Слышишь, я буду стервой,
тая на пьяной длани.
* * *
Редакция боли – с поправкой на первоисточник…
Тебе отказать не сложней, чем убиться с балкона.
Ты хочешь любви, но с готовым (на всё) беконом.
А я тут: Шекспир, письмена, монолог, подстрочник.
И снова – балкон… Поменять бы – на нижний – ракурс.
Но намертво пальцы вцепились в контекст, как в фаллос.
Комедий дель-арте нет. Есть трагедия фарса,
где белых манишек – тьма, только автор – раком…
Где светлый герой исчезает за чёрным ходом,
когда помидорный дождь… Но законы жанра
ломаю, и в новой эре отныне жарко.
Беги же, божественный, в спешке ломая хорду!