Инга
Кузнецова

* * *

Лето, как твой Диоген, 
исчерпало свои аргументы – 
вроде тех, что можно прожить 
и в палатке, под лодкою, в бочке. 
Что роса – это залежь веселья: 
     промокнешь – 
и вверх загибаются строчки 
на нелинованной, вечно свободной 
бумаге. Почти незаметно – 
так же, как просверки счастья 
летают в засвеченной кроне. 
  
Я бы тоже держала всё это во рту, 
как прозрачную клятву. Полезным 
оскорбительно-ярким драже 
зажимала в руке, на промытой сетчатке 
витражи рисовала. Но устала за лето – 
да так, что в комод не полезешь 
за рубашкой и не побежишь по лесам 
этажерки за книгой початой. 
Облетаю, как дерево, 
с нежностью вечнозелёной. 
  
Всё, что в силах: жалеть городского 
     бродягу 
с его фонарём потускневшим 
сквозь надышанный плен занавески. 
Вот так оседать и сгибаться под тяже- 
стью всех атмосфер, что сместились к 
     тебе 
после птичьего крика, понеже 
ты, природе поверив, – умирая, теряя 
     (живя!), – 
остаешься всё та же: 
бестолковая девочка 
над циферблатом без стрелок. 
  
Снова Бергман внутри чёрно-белый. 
Разрежённый быт с истекающей датой: 
вот часы из починки, что вернее спешат; 
вот азартная стопка тарелок 
на краю – табурета, терпенья. 
Не тебя ли мы в парке кормили 
загогульными кешью, паучьим арахисом 
     древних, 
бессовестной карамелью, 
посеревшее лето-летяга? 
Лети…