Звуки марша, соскользнувшего на чарльстон.
Красный день календаря. Среда. Погода.
Тем сильнее ощущаешь государство,
Чем ничтожней о тебе его забота.
Дети. Голуби. Отцы семейств. Их жены.
Тенью дома – на асфальте дремлет стая.
Населенье, глядя невооружённым,
Большей частию лишь там, куда пускают.
А пускают – лишь туда, где населенье:
К парадоксам вообще пространство склонно,
Ибо столь необъяснимо от рожденья,
Как валун, впитавший бдительность Горгоны.
Если и есть черты
Лиц, или оного
В этих ветвях – то Ты
Смело зовись: «Его»,
Или же: «Их», «Тобой» –
То есть, смени лицо.
Это и будет твой
Взгляд в небеса отцов.
Взгляд – поворот и взмах
Век (через свой же мрак)...
Это и будет знак
Непревращенья в прах.
Это и будет вихрь –
Знак, что и я, избрав
Слово – как вид любви –
Не был уж так не прав.
Оставьте всё. Оставьте всё, что есть:
За нами, в нас, над нами, перед нами.
Оставьте всё: как музыку, как месть
Жестокого стекла оконной раме.
Оставьте всё. Оставьте прежде свет –
Во всех его телах: в свечах, и возле
Свечей, и возле тех, которых нет,
Но – надо полагать, что будут после.
Оставьте всё. Оставьте день – для глаз,
Его конец – для губ, сказавших «Amen».
Оставьте ночь: она запомнит вас,
Забыв себя, заполненную вами.
И всё останется. И лишь часы,
Спеша вперед, зашепчут: Альфа, Бета...
...Омега. Всё. Оставьте росчерк – и
Оставьте Свет. Но не гасите света.
Ты не можешь покинуть меня, о, моя незаметная часть,
Потому что и я не смогу отпустить на дорогу
Твоё странное тело, не нужное ей, и подчас
Незнакомое мне, и ещё неизвестное Богу.
Ибо лишь для того, чтобы стать таковым, – рождено.
И не сетуй, что жизнь удалась недостаточно бурной:
Некто жаждет во сне досмотреть окончание снов...
В результате чего – пробуждается в чреве Сатурна.
Что и есть окончание. Лучше прийти к нему, стих,
Через чёрную лестницу, дабы избегнуть хотя бы
Поклонения слуг, как волхвов – но настолько святых,
Что на юрких телах незаметна расцветка Каабы.
Немногие увидят свой конец
Таким, каким я вижу этот ливень,
Где медленно из облачных овец
На улицах спокойно. Полных вод
Хватило для того, чтоб все колёса,
Все фары, каждый каменный завод,
И время ненаказанным бежит,
Но розга не впустую просвистела.
Во всём, к чему он сам принадлежит,
А значит, всё на месте, всё с тобой.
Жизнь и разлука с ней неразличимы,
Но первая отходит от второй
Самим себе и миру самому.
Таков последний миг, но не расплаты.
Мы вытесняем, погрузясь во тьму,
Свет в последождевую кутерьму –
На плиты стен и кровельные латы.
Как стар я ни кажусь себе один –
На людях старость пустят за уродство.
За то, что с телом с ними я един –
Лишь в худших мыслях и в легчайших снах
Я отделял себя от их народа.
Но прежде, чем минута на часах
Я двигаюсь. Движение моё
По комнате, судьбе – не сила тренья,
А злое производное её –
И треньем масс, а не земли и стоп,
Закон впускает чудные поправки.
Не верю времени: в нем глаз находит то,
Слепую протяжённость. Я не дам
Пришедшему за мною руководства:
Нет будущего. Не решить годам,
Но только от вины остерегу
За споры о своем предназначенье:
В вас воля, от которой я бегу,
Для вас я бессознательно примкну
К противовесу – к вашей вечной муке.
Но только заодно мою вину
Сквозь нас вы видите, что мир не нов,
А плавает, как скорлупа, в прошедшем:
Меня считают выходцем миров,
Но ни один не называл Вошедшим.
Слышишь? Ночью так хочется пить.
Значит, кончено с новой зимою.
Нам дано и в молчании жить,
Майский чёрный – как молотый сорт –
Чёрный час налегает на веки,
Но сознанье поставит рекорд –
Далеко ли теперь до него?
Тишина расстоянью не мера.
И в обеих для нас ничего
Ночью слово само по себе.
Мы находим в беззвучии место –
Это вера диктует судьбе
Это воля – ты знаешь ли сам? –
Божья матерь, материя, милость
Так же тихо сопутствует нам,
Как Эдипу в молчанье открылась.
Случайный том, как разбирают печку,
Моя рука достала из других,
И медного заглавия насечку
Лучом не тронул будущий мой стих.
Чугунные не встрепенулись кони,
И перед богом не раздалась мгла.
Но пыль запомнила толчок ладони,
И в мозг минутной тяжестью легла.
Я всё забыл. Но, отразившись в речи,
Тот мелкий жест определил другой.
Мы лепим из секунд стихи и печи,
Чтоб было им, где шарить кочергой.
Прикрыв от тяжести лицо,
Я передал его ладоням –
И только голое яйцо
Но видеть продолжал зрачок,
Но слышать требовали уши, –
И только наблюдать я мог,
По прихоти его стеклись
Такие силы отовсюду,
Что недостойную причуду
И миг оформился в слова,
И ринулся в ее пустоты.
И давит честную зевоту
Нетронутая голова.
Мне чудится счастье, не данное мне,
Когда посторонним пятном на стене
Я вижу богиню и сына её
Мне кажутся знаки их временных бед
Навечно влитыми в мой собственный свет,
Как будто узла этих лиц тождество
Здесь два расстоянья меж них сочтены.
Одно – сокращённое взглядом жены,
Второе – Ему в складках мглы золотой
И воздух сгустился. И трещины дал
Трагических судеб единый овал,
И мимо две жизни прошли, и года –
И слезы встают за пропавшей спиной,
Минутой терпенья скопляясь за мной.
И в недрах земли, где минуты не жаль,
Живущему, как прежде, на Земле,
Отравленному, как ни разу прежде, –
Мне кажется, что вещи на столе
Всё те же, и изъяна нет в одежде.
В кармане звякнет (если протянуть
К нему в живот неласковую руку):
Так было утром. И полдневный путь
В окне купе не обновил округу,
И свежестью спасают не слова.
Привычка к ним нас убедит в обратном:
Стежки у хирургического шва,
Они ценны в повторе многократном.
Как будто правда создает стихи!
Вот правда: два стола и стул меж ними,
Да время перед девятью ночными
Часами сна – лежи и стереги
Родные тени стула, двух столов,
И собственные полминуты блажи:
И ничего от этого (ни даже
В мгновенной и чуткой отваге –
Вот словно по зову блесны –
Я ощупью лезу к бумаге
К сплетению равных волокон
Пытаясь добавить свой след, –
Вот я отшатнулся от окон,
Вот копится пыль на деталях
Ребёнком разобранной тьмы,
И мерно качает усталых
И буквы выходят из пальцев,
(Я сделал, и лег на живот)
Как будто бы племя страдальцев
Что звёзды, их ласковый лепет
Лишь ночью на слух различим –
Ручной и заёмный мой трепет,
Бумага – их смертное поле.
Спускаясь в последний приют,
Их зрение рыщет на воле,
Вот ночь, как зовущие блесны,
Вот мы остаемся одни,
Вот пыль, вот и окна (как просто!),
Прежде, чем его сны заклюют,
Горемыка снял с тела печаль
И повесил на плечики тут,
Нас не боль забирает в тиски,
А примерки портновская нить,
Но сукно стопроцентной тоски
Где ты, Божие веретено?
Что угодно мы станем беречь –
Только бед дорогое сукно
Потому что дано за него
Слишком многое первой рукой
И незрячее наше родство
Я стою на крыльце темноты,
И от ясности время дрожит.
Я не знаю, что думаешь ты,
Это ты подобрал мне мой путь.
Благодарность не так велика,
Но от платья свой клок отщипнуть
И до рубища не оботру
Благородных обид рукава
Ни в тиши, ни на гнущем ветру –
Знаю, что принужден испытать
Всё до дна отдающий поклон,
Но хочу, приодевшись, узнать,
Чем ещё я с плеча одарён.
Я только что мой тихий кабинет
Два раза пересёк и сел на стуле –
Но тех шагов уже на свете нет,
И шторы теми легкими вздохнули.
Как радость тех бесплодных двух минут
Свободной паузой отделена от этой,
Перерождённой в летопись и труд,
Её наследницей переодетой!
Глазница та же. Вид жилища в ней
Не просиял и вдруг не стал темней.
Но в том, что ничего не изменилось,
Я вижу только аккуратность дней –
От нас оберегаемый музей,
Тесёмки чувств и послаблений милость.
Исчезновенье на моих руках.
Здесь целый мир нескладною газетой
Клевал шаги и чистился в словах,
В двух половинках сущий и никак
Год, как я вижу недолжное, лишнее;
Праздную чуждое мне.
Будто сегодня все мёртвые ближние
Пляшут в настольном огне.
Или сознание делает сотую
Злую версту за чертой –
Будто я вижу твой берег за Охтою,
И абажур золотой.
Что там на стенах? Какие за стенами
Звуки доступны тебе?
Кто ты, покуда немыми сиренами
В грубой влеком скорлупе?
Кто тебе дал по канону сочельника
Нимб твоих рыжих волос –
Смутную радость жужжащего пчельника
Будущих слов? или слёз?
Чей ты Иосиф? Где братья соседские,
Где же волы у яслей?
Эти вопросы последние детские
В жизни, покуда мы с ней.
Это для нас любопытство, ребячество –
Но и для Бога простой
Способ повыведать: что обозначится
В Нём этой малой чертой.
Ибо Он знает: пока не отпрянули
Мы к рубежу своему –
В мыслях и голосе, поздно ли, рано ли –
Мы обратимся к Нему.
Это уже Рождество и Успение.
Выберешь сам наугад.
Слышишь за стенкой непрочное пение
Граждан своих, Ленинград?
Души случайные, тени печальные
Слабо выводят сквозь сон.
Город портов, пять утра, и причальные
Блоки затеяли звон.
И исчезает святая окраина
Вдаль над провисшим бельём.
Выпьем за Родину, выпьем за Сталина,
Выпьем и снова нальём.
Конец весны в предместие больниц.
Людей как не было, две-три машины,
И голоса таких незримых птиц,
Нельзя запоминать вас наизусть,
Кварталы детства. Дом для пешехода
Уже постольку означает грусть,
Парадный первый, видный исподволь,
Как будто жизнь его внутриутробна –
Но вещь сама перерастает в боль,
Исчерпывая кладку стен собой,
И завершая дверцею жилище –
Он боком входит в память, как слепой,
Который трость потерянную ищет.
© Илья Тюрин, 1997.
© 45-я параллель, 2007.