Илья
Сельвинский

Севастополь

Я в этом городе сидел в тюрьме. 
Мой каземат — четыре на три. Все же 
Мне сквозь решетку было слышно море, 
И я был весел. 
         Ежедневно в полдень 
Над городом салютовала пушка. 
Я с самого утра, едва проснувшись, 
Уже готовился к ее удару 
И так был рад, как будто мне дарили 
Басовые часы. 
          Когда начальник, 
Не столько врангелевский, 
                сколько царский, 
Пехотный подполковник Иванов, 
Решил меня побаловать книжонкой, 
И мне, влюбленному в туманы Блока1, 
Прислали... книгу телефонов — я 
Нисколько не обиделся. Напротив! 
С веселым видом я читал: «Собакин», 
     «Собакин-Собаковский», 
     «Собачевский», 
     «Собашников», 
И попросту «Собака» — 
И был я счастлив девятнадцать дней, 
  
Потом я вышел и увидел пляж, 
И вдалеке трехъярусную шхуну, 
И тузика за ней. 
             Мое веселье 
Ничуть не проходило. Я подумал, 
Что, если эта штука бросит якорь, 
Я вплавь до капитана доберусь 
И поплыву тогда в Константинополь 
Или куда-нибудь еще... Но шхуна 
Растаяла в морской голубизне. 
  
Но все равно я был блаженно ясен: 
Ведь не оплакивать же в самом деле 
Мелькнувшей радости! И то уж благо, 
Что я был рад. А если оказалось, 
Что нет для этого причин, тем лучше: 
Выходит, радость мне досталась даром. 
  
Вот так слонялся я походкой брига 
По Графской пристани, и мимо бронзы 
Нахимову, и мимо панорамы 
Одиннадцатимесячного боя, 
И мимо домика, где на окне 
Сидел большеголовый, коренастый 
Домашний ворон с синими глазами. 
  
Да, я был счастлив! Ну, конечно, 
     счастлив. 
Безумно счастлив! Девятнадцать лет — 
И ни копейки. У меня тогда 
Была одна улыбка. Все богатство. 
  
Вам нравятся ли девушки с загаром 
Темнее их оранжевых волос? 
С глазами, где одни морские дали? 
С плечами шире бедер, а? К тому же 
Чуть-чуть по-детски вздернутая губка? 
Одна такая шла ко мне навстречу... 
То есть не то чтобы ко мне. Но шла. 
  
Как бьется сердце... Вот она проходит. 
Нет, этого нельзя и допустить, 
Чтобы она исчезла... 
               — Виноват!— 
Она остановилась: 
               — Да?— 
                    Глядит. 
Скорей бы что-нибудь придумать. 
                            Ждет. 
Ах, черт возьми! Но что же ей сказать? 
— Я... Видите ли... Я... Вы извините... 
  
И вдруг она взглянула на меня 
С каким-то очень теплым выраженьем 
И, сунув руку в розовый кармашек 
На белом поле (это было модно), 
Протягивает мне «керенку». Вот как?! 
Она меня за нищего... Хорош! 
Я побежал за ней: 
              — Остановитесь! 
Ей-богу, я не это... Как вы смели? 
Возьмите, умоляю вас — возьмите! 
Вы просто мне понравились, и я... 
  
И вдруг я зарыдал. Я сразу понял, 
Что все мое тюремное веселье 
Пыталось удержать мой ужас. Ах! 
Зачем я это делал? Много легче 
Отдаться чувству. Пушечный салют... 
И эта книга... книга телефонов. 
  
А девушка берет меня за локоть 
И, наступая на зевак, уводит 
Куда-то в подворотню. Две руки 
Легли на мои плечи. 
                 — Что вы, милый! 
Я не хотела вас обидеть, милый. 
Ну, перестаньте, милый, перестаньте... 
  
Она шептала и дышала часто, 
Должно быть, опьяняясь полумраком, 
И самым шепотом, и самым словом, 
Таким обворожительным, прелестным, 
Чарующим, которое, быть может, 
Ей говорить еще не приходилось, 
Сладчайшим соловьиным словом «милый». 
  
Я в этом городе сидел в тюрьме. 
Мне было девятнадцать! 
                 А сегодня 
Меж черных трупов я шагаю снова 
Дорогой Балаклава — Севастополь, 
Где наша кавдивизия прошла. 
  
На этом пустыре была тюрьма, 
Так. От нее направо. 
                 Я иду 
К нагорной уличке, как будто кто-то 
Приказывает мне идти. Зачем? 
Развалины... Воронки... Пепелища... 
  
И вдруг среди пожарища седого — 
Какие-то железные ворота, 
Ведущие в пустоты синевы. 
Я сразу их узнал... Да, да! Они! 
  
И тут я почему-то оглянулся, 
Как это иногда бывает с нами, 
Когда мы ощущаем чей-то взгляд: 
Через дорогу, в комнатке, проросшей 
Сиренью, лопухами и пыреем, 
В оконной раме, выброшенной взрывом, 
Все тот же домовитый, головастый 
Столетний ворон с синими глазами. 
  
Ах, что такое лирика! 
                 Для мира 
Непобедимый город Севастополь — 
История. Музейное хозяйство. 
Энциклопедия имен и дат. 
Но для меня... Для сердца моего... 
Для всей моей души... Нет, я не мог бы 
Спокойно жить, когда бы этот город 
Остался у врага. 
              Нигде на свете 
Я не увижу улички вот этой, 
С ее уклоном от небес к воде, 
От голубого к синему — кривой, 
Подвыпившей какой-то, колченогой, 
Где я рыдал когда-то, упиваясь 
Неудержимым шепотом любви... 
Вот этой улички! 
             И тут я понял, 
Что лирика и родина — одно. 
Что родина ведь это тоже книга, 
Которую мы пишем для себя 
Заветным перышком воспоминаний, 
Вычеркивая прозу и длинноты 
И оставляя солнце и любовь. 
Ты помнишь, ворон, девушку мою? 
Как я сейчас хотел бы разрыдаться! 
Но это больше невозможно. Стар. 
  
          1944, Действующая армия