Этот текст есть выражение личного отношения автора к ростовскому поэту и диссиденту Леониду Струкову. Почему приношение второе? Первое, написанное непосредственно по случаю, «на смерть поэта» летом 1992-го, не сохранилось.
Что известно и сказано о Леониде Струкове помимо этого текста? Как будто, совсем немного. Жил в Ростове-на-Дону такой инакомыслящий чудак, эксцентрик, типичный (и вместе с тем нетипичный) шестидесятник, мастер экспромта, украшавший разговор неожиданными импровизациями и филологическими находками, каламбурист, остроумец, сочинитель, не обеспокоенный публикациями в толстых и тонких журналах, но довольствовавшийся перформансами в кругу избранных, человек самиздата, ироничный и сумрачный скептик, милый собеседник и рыцарь печального образа. Он демонстрировал равнодушие к материальной стороне любого вопроса, пренебрегал любыми жизненными удобствами, дававшимися ценой «вынужденного конформизма», и всегда был неудобен официозу.
Его имя изредка упоминается наряду с именами других ростовских поэтов-диссидентов, таких как Леонид Григорьян, Леопольд Эпштейн, Наум Ним, Гарик Бедовой и др. Струков также фигурирует в сетевых мемуарах, в частности, в связи с безвременно ушедшим в 1970 г. Борисом Габриловичем.
Как верный друг, через 15 лет после гибели Габриловича, «Леонид Струков, один из лучших андеграундных поэтов Ростова 1970–80-х (безвременно ушёл из жизни в 1992), сделал свою авторскую подборку стихов Бориса и выпустил их самиздатской книжкой», таким образом поспособствовав сохранению его поэтического наследия (см. «Габрилович, подготовленный Струковым» в интернет-архиве «Неизвестный Ростов»: http://rostov-8090.livejournal.com/152167.html). Именно Леонид Струков вывел новую характерно-ростовскую разновидность эпиграммы – «жопизмы» (согласно другой версии, это заслуга поэтов «заозёрной школы»). Красноречивый образец жопизма, правда, не струковский: «Нужна искусству Иванова, как заднице – венец терновый». Многое из того, что экспромтом выдавал Струков, становилось крылатым, входило в устную традицию…
Нашёлся ли уже (или ещё найдётся?) ценитель андеграундной поэзии, который сделает для сохранения наследия Струкова то, что сам Леонид сделал в память о своём друге Борисе Габриловиче? Или это давно сделано, да я не в курсе? В моём распоряжении лишь собственная память, где в одном из закоулков Леонид Струков произносит, комментируя очередной бред бесстрастно вещающей в телеящике головы: «То ли китч, то сыч, то ли Леонид Ильич…»
1
Ты умер в ночь, когда была гроза,
И город сотрясался от рыданий.
Илья-пророк в неистовстве бросал
Всю мощь небес на штурм дрожавших зданий,
Опомниться деревьям не давал,
Стволы на прочность проверял и кроны
Взъерошивал, и жуткий гром обвал
Напоминал – не водяной, а горный.
Ты умер в ночь, когда Ростов был пьян,
Потоками смыт с карты и заброшен,
Как бриг в седой и тёмный океан.
Грозой захвачен, взмылен, огорошен,
Один на этом пьяном корабле
(Команда высадилась в Сингапуре),
Об Эльдорадо и любой другой земле
Ты бредил ли, себя вверяя буре?
2
Ты жил в стране, где время не текло,
А застывало нефтью в чёрной луже.
Пейзаж сквозь крашеное мутное стекло.
Картинка на стене гораздо хуже.
Проход закрыт или предельно сужен.
Протиснуться не многим повезло.
Ты не успел, но научился жить назло
И вопреки, за что был отутюжен.
«Он жил назло системе» – этот миф
Стал новой очень выгоден системе,
Едва наткнулась старая на риф.
Но ты не затесался рядом с теми,
Кого на сцену выбросил прилив.
И сцене, и актёрам зная цену,
Ты ироничен был и молчалив,
Пока иные сообща взбивали пену.
3
Когда ты умер, мир не опустел,
И даже город уцелел в потопе.
В подъезде кто-то нацарапал «ThisisHell».
Зонт неопознанный остался в гардеробе.
Его владелец, отыскавшись, улетел
В Израиль – за пропажей не заехал.
И в суматохе новых лиц и дел
Была немногими замечена прореха.
Когда ты умер или был таков,
В твой некролог закралась опечатка:
«Скончался математик Л. Стручков».
На месте гульфика курьёзная заплатка,
На босу ногу кеды без носков,
Юродивость и клоуна повадка –
Твой образ собираю из клочков,
И всё в нём зыбко, скомкано, негладко.
4
Когда ты умер, мне приснился Лангедок,
Ещё не сломленный оплот катаров,
И в нём тебе нашёлся уголок.
После гонений, гроз, судьбы ударов,
Прижился там добряк и еретик,
В ком ересь доброты неистребима,
Стал переписчиком священных книг,
Лжетолкований, осуждённых Римом…
Ты ненадолго пережил свою страну,
Что в грёзах коммунизма затонула,
Как в звонах – Китеж. Вместе с ней ко дну
Пошёл в воронке сумрачного гула
Времён погибших. Грустный сумасброд,
Велеречивый скоморох, вития кухонь,
Ходячий антимир и антипод,
Смеявшийся над нашей показухой.
5
С тобой приятельствовал кот безухий,
Носивший старую под рыбий мех доху,
Стоически сносивший голодуху,
Тебе рассказывал он всё, как на духу
И, тихо дребезжа, как холодильник,
Внимал и афоризму, и стиху.
Ему, да и тебе, был чужд будильник
И безразличен тот, кто наверху.
Ещё тебе симпатизировал скворец.
Он всё заглядывал в окно твоей скворешни…
Но новый был вселён в неё жилец,
Когда на кладбище переселился прежний.
Мир не сошёл с оси, не опустел.
Стон умирающей эпохи эхом гулким
Проносится сквозь грохот новых дел,
Клочки размётаны по закоулкам…
6
Твой образ хрупок и неуловим,
И приглушён, как свет, застрявший в шторах,
И слабо связан с именем твоим,
Бесцветен, словно пепел или шорох,
Затерян в центробежной пустоте,
В навязчивых бессмысленных повторах,
Когда слова слетают, но не те,
А рядом пепельница и газетный ворох…
Твой образ, точно эхо, невесом,
А потому обременить не может память.
Смешно, я был с тобой едва знаком
И всё же из клочков успел составить
Нет, не портрет, но кубистический коллаж,
Что будет на таможне конфискован
При переходе с того света в наш,
Куда был прототип командирован.
7
Я вспомнил о тебе, когда был дождь
Не драматичный – тихий, робкий, вялый,
И дрожь листвы переходила в дрожь
Руки, что быстро выводить устала
Слова, которые ты не прочтёшь.
Ладонь легла на подоконник влажный
И съёжилась – в буквальном смысле ёж.
И расплывался дом пятиэтажный.
И расплывался в памяти тот год,
И избегал конкретных очертаний
Тот город, что тобою не был горд
И всё же сотрясался от рыданий
В ту грозовую ночь. Твой образ стёрт.
Скворец в Израиль улетел, и в край блаженных
Давно отправился безухий кот,
И сгинул бриг в волнах крутых и пенных…
PS
Я вспомнил о тебе, когда был день
В году на нет сходящем предпоследний.
Шёл вялый дождь. Сквозьмыслей дребедень
Услышал звон – он явно звал к обедне.
Свернул на рынок – к празднику купить
Того-сего… Не так невыносимо, –
подумалось – то, чем привык я жить…
Прощай! За то, что вспомнился, спасибо.
© Илья Имазин, 1992–2018.
© 45-я параллель, 2018.