Игорь
Злотин

Бессонница

Он слышал своё сердце под ребром,

Он слушал дождь, крадущийся по крышам.

Он болен был московским октябрем,

Он заболел приснившимся Парижем.

Он знал, что наступают холода,

Что лето – это выдумка и ересь.

Он знал, что «ни за что» и «никогда»,

Без всяких «может быть» и «я надеюсь».

Он думал не о тех и не о том

И чувствовал с тоской, но без упрёка,

Как что-то очень важное с дождём

Навеки исчезает в водостоках.

Он досчитал до ста и до двухсот,

И мог бы досчитать до миллиона.

В ногах его разлёгся спящий кот,

Мигала подзарядка телефона.

А он считал игрушечных овец,

Но слишком громко сердце в такт стучало,

Чтобы со счёта сбиться наконец,

Запутаться и не начать сначала.

Во дворы, где синеет окопник...

Во дворы, где синеет окопник,

Где шиповник шмелями жужжит;

Что мальчишкою выдумал – вспомнить,

Что взаправду – ещё раз прожить.

Во дворы, где душистый чубушник,

Притворившись жасмином, цветёт,

Где неважное станет вдруг нужным,

Ну, а важное – наоборот.

Где качели, скамейки, беседки,

Где на склоне июньского дня

Полусдутым мячом мимо сетки

Моя память осалит меня.

Осенит голубиною тенью,

Проведёт по асфальту мелком...

Подорожником к сбитым коленям,

К синяку на скуле пятаком...

Никуда мне отсюда не деться.

Как не сданный когда-то зачёт,

Здесь опять мое глупое детство,

Безнадёжное детство пройдёт.

За вагонным стеклом...

За вагонным стеклом

Рябь каналов, бензиновый дым.

Здравствуй, город, где я

Был чужим и остался чужим.

Над иглой золотой

Не сияла шальная звезда –

В этом городе я

Не любил никого, никогда.

И в рабочий хомут

Не впрягался, не рвался из жил.

Ни рубля, ни копейки

Единой я в нём не нажил.

С лишней рюмки не маялся

Хмурой рассветной порой,

Ни простудой ни разу 

Я тут не болел, ни хандрой. 

Между линий ничком

На асфальт, на прибрежный гранит,

Умирая, не падал, 

Никем я здесь не был убит.

...................................

Барабанит дождём

По стеклу, проплывает как сон,

Этот город, в котором,

Увы, я не буду рождён.

Зимой болевший город вылечен...

Зимой болевший город вылечен

Лазурной мазью небосвода.

Пасхальной сладко пахнет выпечкой

С ближайшего хлебозавода.

Любовные граффити зайцами

На ржавом скачут профнастиле.

Скворцы-мажоры заливаются,

Такие все себе «на стиле».

Сверкают лайнеры из «Шариков»,

Как ртути капельки, над крышами.

И сердце улетевшим шариком

За ними рвётся – выше! выше!..

Зрелость

Помнишь, ты, дурачок, собирался идти на войну,

В петлю лезть, допиваться до белой горячки, колоться?..

Юность надо стерпеть, отсидеть в её душном плену

И на волю шагнуть под вечернее рыжее солнце.

Разве стоят хоть грош твои вирши, что кровью из вен?

Разве холодно стало кому-то от них или жарко?

Вот когда перестанешь бояться потерь и измен,

А уйдёшь от них прочь по аллеям осеннего парка

И, глухою тропинкой добравшись к заросшим прудам,

Словно в душу себе, глянешь в тёмную, стылую воду,

Вот тогда промолчишь ты плывущим в воде облакам

Свои главные строки – про смерть, про любовь, про свободу.

Караимское кладбище. Феодосия

Путь к мёртвым ничуть ни печален, ни страшен:

Держа маяком генуэзские башни,

Форштадт миновать и, пройдя Карантином

По улочкам узким, кривым и недлинным,

Спустившись по склону, поднявшись по склону,

По щебню, по травке апрельской зелёной,

Присесть на заросший лишайником камень

И вспомнить о тех, что лежат здесь под нами.

Что стали холмами, тропинками, грязью,

На люльках-надгробьях истёршейся вязью,

Обломками плит, пересохшим колодцем,

Осколком стекла, заблестевшим на солнце,

Цветущей в окрестных садах алычою,

Жужжащей пчелою, задутой свечою,

Барашками волн и дождём быстротечным,

Неслышной молитвой на древнем наречье...

Мы тоже уйдём по нехоженым тропам

Из Азии этой, из этой Европы,

Мы тоже умолкнем, исчезнем с концами,

Вспорхнём в перелётное небо скворцами,

Уроним, утопим в искрящемся море

Забытое счастье, избытое горе,

И, круг замыкая под облачной сенью,

На кладбище ливнем прольёмся весенним.

Оттепель. Конец века

В облаках звезда Омега.

Полночь. Оттепель. Капель.

Вот и на исходе века

Предпоследний тяжкий хмель.

Веку горько, веку зыбко,

Век, точивший топоры,

Безнадёжно болен скрипкой

Начинателей игры.

Вновь приходят те, что пели

Века злое серебро, 

Всё стучат, стучат капелью

Где-то слева, под ребром.

Всех на свете виноватей,

Всех слабее, всех правей...

Не уснуть. Скрипит кроватью

Век походною своей.

Мимо – светлою, недружной,

Перепутанной толпой,

Возвращаются недужной,

Не ко времени, весной,

Оттепелью, опечаткой

В мёрзлых графах словарей,

Вечной левою перчаткой

На деснице январей.

Офицерская линейка

Офицерская линейка – ромбики, квадраты.

А за ними танки, пушки, бравые солдаты.

А за ними оборона или наступленье,

А за ними похоронки или награжденья.

Красно-синий карандашик стрелками в азарте

По бумагам, по оврагам рвёт штабные карты.

Близкой судорогой боя край передний сводит.

Ловко размечает цели гибкий целлулоид,

Нарезает транспортиром секторы обстрела, 

Всё рассчитано линейкой: трусость, стойкость, смелость.

Штрих резервов, вымпел штаба, рубежи атаки,

Мин горох, траншей щетина – сколько там до драки?

Ночь стряхнула на бумагу пепел сигаретный,

Где-то чертит по линейке враг удар ответный.

Те же ромбы и квадраты, доты, батареи.

Грифель синий, грифель красный – кто из них острее?

Цифровые трафареты, столбики расчётов...

На рассвете встанут цифры в рост под пулемёты.

Скоро стрелки встык сойдутся на часах трофейных.

Кто там в ромбиках горящих вспомнит о линейках?..

Свод правил шахматных...

Свод правил шахматных привычно строг,

Расчерчен твёрдо в чёрно-белом мире.

Так пешка, лишь придёт дебюта срок,

Шагает в бой с е-два на е-четыре.

И поэтический канон суров:

Держать шеренги ритма, рифм равненье,

Единственную точность точных слов...

Но как бы мне хотелось на мгновенье

Забывшись, возвратившись на е-два,

Расставить наконец-то без оглядки

Единственно неверные слова

В единственно неправильном порядке.

Сказка о золотой рыбке

Старик всё ходил на берег, 

Всё звал по привычке рыбку, 

Хоть сам уж давно не верил, 

Что снова в лазури зыбкой 

Мелькнёт плавник её алый, 

Блеснёт чешуя на солнце, 

И, что бы ни загадал он, 

Исполнится ей до донца. 

А дома жужжала муха, 

Похлёбкой пахло и дымом, 

А дома ждала старуха, 

Молчала, смотрела мимо. 

Она теперь не желала 

Ни царства и ни корыта, 

И больше не вспоминала

О прошлом своём разбитом.

Кричал петух на рассвете,

На кошек лаяла Альма.

Сушились за домом сети,

Цвели перед домом мальвы. 

Вот так без беды и горя, 

Без радости и надежды 

У самого синего моря 

И жили они, как прежде.