Игорь Волгин

Игорь Волгин

Вольтеровское кресло № 2 (458) от 11 января 2019 года

Время взаймы

* * *

 

Люби меня таким, каков

я есть – иным уже не буду.

Не замолю своих грехов,

врагов прощу, но не забуду.

 

И той вины не искуплю,

и ни строки не переправлю.

Кого любил – не разлюблю,

пустой надежды не оставлю.

 

Жизнь, промелькнувшая, как блиц,

такого выдалась замеса,

что появленье новых лиц

не представляет интереса.

 

Памяти Юрия Карякина

 

Вдоль по Питерской, Питерской,

впрочем, скорее, по Перекопской

дует ветер ненастный – и значит, от осени жлобской 

не спасёт ни бутылка кефира, 

ни верная Ира,

ни заначка в зачитанном номере «Нового мира».

 

Мой ночной собеседник, 

тщеславьем не меньший де Голля,

растворивший в крови всероссийский запас алкоголя,

книгочей и строптивец, сумевший Главлит объегорить,

я бы много отдал, чтоб только с тобою доспорить.

 

Почему умирают хорошие люди и множатся гниды? 

Над твоим поколеньем устали рыдать аониды.

Может, нынешний век не подходит ему по дизайну – 

я бы многое дал, если б смог разгадать эту тайну.

 

Впрочем, в область преданий ночные ушли посиделки.

Наши жёны, что звались богинями,

ныне – всё больше сиделки.

И небрежные внуки не прочь потрепать наши лавры,

и для пользы науки кропают статьи бакалавры.

 

Ты бы в Риме был Брутом, 

в Афинах – гражданства примером,

а у нас, если б так повернулось, боюсь, Робеспьером.

Ты из этого теста, ты норовом в эту породу,

но судьба, как известно, вслепую тасует колоду.

 

Зложелатель кремлёвского горца,

насельник литфондовской дачи,

ты алкал искупленья, но жизнь рассудила иначе.

И когда уже мнилось, что явь обнялась с идеалом,

пустота просияла своим голливудским оскалом.

 

Ты не явишься мне – ни во сне, 

ни в мерцаньях Таганки,

мы с тобой не раздавим, что было бы славно, полбанки.

Я тебя не спрошу, заморочен учёным своим геморроем – 

как тебе там теперь – визави с нашим общим героем?

 

Ты меня обошёл, 

я отныне твой вечный завистник.

На летейских полях по весне зацветает трилистник,

дует ветер бессмертный и смертное тащится время,

и в иссохшую землю ложится бесплодное семя.

 

Вдоль по Питерской, Витебской, 

далее – по Перекопской,

прёт свобода нагая с кривою ухмылкой холопской – 

с бодуна ли, с похмелья, в охотку, в любую погоду – 

чтобы в баре блядям подавать ананасную воду.

 

Памяти Е. Е.

 

Мы, конечно, в этом неповинны:

просто в мае, в некое число ‒

ровно на твои сороковины ‒

всю столицу снегом занесло.

 

Как не узаконенные ГОСТом

ангелы, бегущие от стуж,

закружились хлопья над погостом,

чтоб принять ещё одну из душ.

 

Может, в рай блаженные и внидут,

протрубят архангелы отбой,

только снеги белые всё идут

как и было сказано тобой.

 

И навек твои смежая веки,

над страной, не ведающей нег,

идут припозднившиеся снеги,

словно первый, самый чистый снег.

 

* * *

 

Я хоронил товарищей моих ‒

под звон цикад, под траурные марши.

Сначала, как ведётся, тех из них,

кто был тогда меня намного старше.

 

Затем настал ровесников черёд.

И, придушив бессмысленные слёзы,

у райских врат, у адовых ворот

я покупал кладбищенские розы.

 

Но не дай Бог, когда в конце пути,

как будто не исполнившему долга

уже и те, кому до тридцати,

с усмешкой жить приказывают долго.

 

Зимняя вишня

 

Граждане, не заводите детей ‒

век их недолог.

Что в утешение матери сей

скажет психолог?

 

Мальчики! Девочки! Знать, не с руки

быть молодыми,

если кончаются ваши деньки

в пламени, в дыме.

 

Благословен, кто прижаться горазд

к смертному лону.

Ибо за каждого родина даст

по миллиону.

 

Быть ей, наверно, всегда на плаву

(спорт, оборонка),

втайне свою посыпая главу

пеплом ребёнка.

 

Астапово

 

Может, и впрямь этот мир иллюзорен

и преисполнен наитий и грёз.

…Но станционный начальник Озолин

благоразумен, толков и тверёз.

 

Не ожидая событий недолжных,

не одобряя, случись они где б,

он на распутьях железнодорожных

единовластный вершитель судеб.

 

Но изменяется жизни исходник,

свист паровозный несётся вдогон,

и на путях непостижных господних

ждёт отправленья последний вагон.

 

Видно, у смерти язык намозолен ‒

местные вести уходят в улёт.

Чем же ты столь провинился, Озолин,

если в такой угодил переплёт?

 

Что же, заглянем в буфет станционный,

дёрнем по маленькой ‒ за упокой.

Жаль, что насельник обители оной

нам не махнёт на прощанье рукой.

 

Ибо он только свидетель и зритель,

неразличимый в пучине утрат.

Старый дурак, станционный смотритель,

птицею-тройкой раздавленный брат.

 

* * *

 

Коль режим полового покоя

прописал тебе лечащий врач,

убедившись, что это такое,

не ропщи, не надейся, не плачь.

 

Утомлённое тело покоя,

затаись, как на пенсии тать,

и режим полового покоя

по часам начинай соблюдать.

 

Прилетит к тебе Оле Лукойе

и почувствуешь ты, недвижим,

что режим полового покоя

самый добрый на свете режим.

 

Если встретишь ты женщину, коя

проявляет к тебе интерес,

не нарушь полового покоя,

ибо счастье возможно и без.

 

Путь безумствуют Рубенс и Гойя,

но до греческих, скажем, календ

пребывай в состоянье покоя,

как потомственный индифферент.

 

Одуряющий запах левкоя

и закат, что горит за рекой…

Но режим полового покоя

абсолютен, как вечный покой.

 

Будет небо сиять голубое,

где паришь ты почти невесом,

времена полового разбоя

вспоминая, как сладостный сон.

 

* * *

 

Пол-лета, пол-лета, пол-лета прошло.

Красотка Полетта сломала весло.

 

Красотка Мадина, почуяв почин,

всплыла, как ундина, из водных пучин.

 

Красотка Сюзанна (коза, но не …ь),

завидев пейзана, пошла с ним гулять.

 

И в час, когда в Сене не дремлет карась,

вся в розах и в сене ему отдалась.

 

Фланируя в лодке, но помня мораль,

узрели красотки сию пастораль.

 

Испив ипокрену, что бил из земли,

о том сюзерену они донесли.

 

И теша свой норов, сиятельный граф

заставил партнёров пройти полиграф.

 

Но, собственной гузки не видя в упор,

от перенагрузки сломался прибор.

 

 

Напялив колготки на рыбьем меху,

тогда все красотки предались греху.

 

И нежно Жизели шепнула Зизи:

«Мадемуазели пора на УЗИ!»

 

Ах, сколь ты не фоткай − но даже шутя,

красотке с красоткой не сделать дитя.

 

… Лишь крошка Жюстина (в душе русофоб)

месье де Кюстина читала взахлёб.

 

Под скрипы кибиток чужих палестин

бранил московиток маркиз де Кюстин.

 

Был строг и короток его эпикриз:

в России красоток не встретил маркиз.

 

Но в силу понятных (и тайных) причин

хвалил он приятных российский мужчин.

 

…Не пряча кручины, что в той стороне

красавцы-мужчины остались одне,

 

что парни на Сене чуть дело − в кусты

и новые сени годами пусты,

 

что нужные сводки не шлёт Лаперуз,

с надеждой красотки вскричали: «O rus!»

 

* * *

 

В памяти твёрдой и ясном уме,

не говоривший ни бе и ни ме,

я заявляю публично:

прошлое мне безразлично.

 

Что там мутилось за гранью веков,

кто пробирался к царице в альков ‒

я разбираться не стану:

мне это по барабану.

 

С кем А.С. Пушкин шампанское пил,

кто там геройствовал у Фермопил,

быстры ли струги у Стеньки ‒

мне это, в общем, до феньки.

 

Цезарь ли кем-то когда-то убит,

Ленин ли пестует Брестский гамбит,

Данте ль откуда-то выжит ‒

это меня не колышет.

 

Вправду ль крестили кого-то в Днепре,

что написали Мольер и Рабле ‒

вместе, а может, отдельно ‒

мне это всё параллельно.

 

Плачет ли сердце в гитарной струне,

тень ли мелькает в туманном окне

тютчево-блоково-фетово ‒

это мне всё фиолетово.

 

Сиюминутность ценя однову,

я без оглядки отныне живу.

Кушаю рябчиков с грядки,

ибо живу без оглядки.

 

Сонму тупых исторических лиц

предпочитаю смешливых девиц,

чей без сомнений и споров

ум занимает Киркоров.

 

* * *

 

Я стихи пишу традиционно,

строю их в колонны и в каре.

Тупо ставлю, как во время оно,

точки, запятые и тире.

 

Стихотворец малого калибра,

никого не бьющий по губам,

я ценю возможности верлибра,

уважаю и анжамбеман.

 

Но милей мне строгие размеры,

и в любовных стансах вдругорядь

матерную лексику сверх меры

я стараюсь не употреблять.

 

В избранной компании, за вистом

или меж Лафитом и Клико

вы меня б назвали шишковистом

и послали б очень далеко.

 

И туда, отнюдь не корча целки,

двинусь я, не тратясь на бензин,

в упованье, что мои безделки,

может быть, оценит Карамзин.

 

* * *

 

Бабушка с дедушкой, мать и отец,

пращуры, праотцы ‒ и, как венец,

в этом порядке творенья

автор стихотворенья.

 

Вправду ль ты веришь, любимец харит,

что фимиам тебе дружно курит

чуждый высоких наречий

хор благодарных предтечей?

 

Что, восхищая Москву и Париж,

ты над листом одиноко паришь,

словно Создатель над бездной?

Не обольщайся, любезный.

 

Ибо в аду, где в почёте стихи,

плачет, свои искупая грехи,

или смеётся до колик

дядюшка твой алкоголик.

 

* * *

 

Рождённый в любезной отчизне,

где свету сопутствует тьма,

я прожил две пушкинских жизни,

но так и не нажил ума.

 

Душевной не маялся смутой,

встревая во всякую нудь.

И честную чашу с цикутой

отнюдь я не принял, отнюдь.

 

И Русь от меня не балдела,

не слал поздравлений Кабмин.

И Бог моё личное дело,

задумавшись, бросил в камин.

 

Гнушаясь таковскою мордой,

шли мимо: не вяжущий лык

и внук славянина прегордый,

и, знамо, тунгус и калмык.

 

И словно бы в миг озаренья

я понял, что дело труба ‒

что крепко травою забвенья

ко мне зарастает тропа.

 

Что немощен звук моих песен

за здравие ль, за упокой,

и, значит, народу любезен

навряд ли я буду такой.

 

Ни жёны не в курсе, ни дети.

Но, может, до Судного дня

на том ли, на этом ли свете

хоть ты да вспомянешь меня?..

 

* * *

 

Твои инициалы схожи со словом ОК.

Сорок лет миновало уже, дружок.

Но, завидев литеры О и К,

как дурак, я вздрагиваю слегка.

 

Будь я сладкоголосым, что твой Алкей,

я, наверно, шепнул бы тебе: окей!

И, быть может, юная, как Суок,

ты опять явилась бы − прыг да скок.

 

Но давно перепутан весь алфавит,

и от гула вечности нас знобит.

И нельзя, твои руки сжав поутру,

снова лгать, что я без тебя умру.

 

* * *

 

Три женщины, которых я любил,

и у которых сам был на примете,

и с коими расстался, как дебил, ‒

из них, положим, двух уж нет на свете.

 

Одна была созданием небес,

чистейшим сном, сияньем глаз невинных.

Её портреты асы ВВС,

взмывая к звёздам, вешали в кабинах.

 

Она, грустя, садилась за клавир.

Она простых придерживалась правил.

И, может быть, оставила сей мир

лишь потому, что он её оставил.

 

Зато другая наломала дров ‒

безбашница, что гарцевала в Битце,

изменщица, оторва из оторв,

чьи ножки были лучшими в столице.

 

Она портвейн глушила из горла,

зане искала душу в человеке.

И, не найдя, до срока умерла ‒

не знаю точно, кажется, в Бишкеке.

 

О третьей же я лучше умолчу.

Лишь уповаю с истовою силой,

что на помин души её свечу

мне не затеплить, Бог меня помилуй.

 

* * *

 

…лишь благодарность

И. Бродский

 

Я перевалил рубеж, приличествующий уходу поэтов,

ибо известно ‒ век их весьма недолог.

Очевидно, из-за множества более важных предметов

их забыл занести в Красную книгу Главный эколог.

 

Поэтому у них не вполне задалась карьера,

хотя они стали известны в своём околотке ‒

сражённые собственной пулей, павшие у барьера

или просто сгинувшие от водки.

 

Итак, мне дали взаймы чужое время, чтоб я его не профукал,

гуляя, как сомнамбула в лазоревых рощах и чащах,

а если, положим, в пятый загонят угол,

чтоб не надеялся на милость властей предержащих.

 

Моя первая книжка стоила двенадцать копеек,

а последняя тянет, пожалуй, рублей на тыщу,

и мой фейс, припудрив его, помещают в телек,

дабы я призывал сограждан вкушать духовную пищу.

 

И не скажет ни один святой отец или ребе,

что, может, лучше питаться акридами и носить власяницу

и следить полёт вольного журавля в небе,

а не кормить с руки опостылевшую синицу.

 

Занавес ‒ и поздно выходить на поклоны,

ибо зрители смылись до окончания действа.

И если вдруг вдалеке твои нарисуются клоны,

шансов других не будет, как сказано ‒ не надейся.

 

Я по жизни читал Плутарха и даже Эмпирика Секста,

изменял подругам, годы тратил впустую.

Но из этого, допустим, не столь совершенного текста

нельзя изъять ни единую запятую.