Дождь
Над полынной бирюзой,
Над деревнею,
Чистой божьею слезой,
Песней древнею,
С чёрных крыш смывая ложь,
Тьму окольную,
Возрождая в душах дрожь
Колокольную,
Босиком издалека
В белом рубище,
Согревая облака
Сердцем любящим,
Прозревая мир рукой,
Звонким посохом,
Дождь слепой шёл над рекой,
Аки посуху.
Таёжный кровник
Я был настырен и проворен,
Когда нехитрую уду
Забрасывал в амурском створе
Беспечной рыбе на беду.
Гулял и в Тынде, и в Сучане,
Где тонкогубая заря
В заиндевевшем лунном чане
Варила кашу января.
Ел оленину в Салехарде,
Пил над Надымом звёздный дым,
Где наугад, а где по карте
Судьбы накручивал следы.
Пренебрегал дешёвым флиртом,
Хотя, бывало, и грешил.
Чистейшим медицинским спиртом
Врачуя пролежни души,
Прошёл чухонский край и Кольский,
Искал отдушину в стихах,
Меня учил гитаре Дольский
В холодном питерском ДК.
На скалах Сикачи-Аляна,
По берегам большой воды
Моих ночёвок и стоянок
Поныне теплятся следы…
Пусть я давно москвич бессрочный,
Горжусь, что прыть мою кляня,
Весь гнус тайги дальневосточной
Считает кровником меня.
Северная песня
Над Печорой ночь глухая –
Злым угаром из печи.
Заскучали вертухаи,
Лесорубы и бичи.
И уже не понарошку
Проклиная Севера,
Под мочёную морошку
И печёную картошку
Пьют с утра и до утра.
А по небу над Онегой,
Как разлившийся мазут,
Тучи грузные от снега
Чёрной ветошью ползут,
И беспутная морока
Укатала старый «ЗИЛ»...
Ведь не всякий путь от Бога,
А особенно дорога
По архангельской грязи.
Здесь не Ялта и не Сочи.
Даже, скажем, не Чита.
И народец, между прочим,
Тем, кто в Сочи – не чета:
Не архангелы, конечно,
Пьют в архангельской глуши,
Но по всем законам здешним
Помогать таким же грешным
Им – отрада для души.
Аты-баты, все дебаты
Прекращая до поры,
Взяли слеги и лопаты,
Разобрали топоры,
Пошутили: «Ты ж не катер!»,
Приподняли целиком,
Отнесли к надёжной гати –
И опять машина катит
С ветерком и с матерком.
И уже иной виною
Ощущается гульба
Там, где Северной Двиною
Причащается судьба,
Где любви на рваный рубль,
А на тысячу – тоски,
Где печные воют трубы
И гуляют лесорубы,
Как по скулам желваки.
C высоты своего этажа
Не греми рукомойником, Понтий, не надо понтов –
все и так догадались, что ты ничего не решаешь.
Ты и светлое имя жуешь, как морского ежа ешь,
потому что всецело поверить в него не готов.
Не сердись, прокуратор, но что есть земные силки?
Неужели ты веришь в их силу? Эх ты, сочинитель…
Не тобой были в небе увязаны тысячи нитей –
не во власти твоей, игемон, и рубить узелки.
Ни светила с тобой не сверяют свой ход, ни часы.
Что короны земные? Ничто, если всякое просо
тянет к свету ладони свои без монаршего спроса,
и царём над царями возносится плотничий сын…
Но, к чему это я? С высоты своего этажа,
сквозь окно, что забито гвоздями и неотворимо,
я смотрю на осенние профили Третьего Рима,
на зонты и авоськи сутулых его горожан.
Слева рынок, а справа Вараввы табачный лоток
(несмотря на века, хорошо сохранился разбойник!)
У меня за стеной (или в небе?) гремит рукомойник,
и вода убегает, как время, в заиленный сток…
Апокалипсис
На седьмом ли, на пятом небе ли,
Не о стол кулаком, а по столу,
Не жалея казённой мебели,
Что-то Бог объяснял апостолу,
Горячился, теряя выдержку,
Не стесняя себя цензурою,
А апостол стоял навытяжку,
И покорно потел тонзурою.
Он за нас отдувался, Каинов,
Не ища в этом левой выгоды.
А Господь, сняв с него окалину,
На крутые пошёл оргвыводы,
И от грешной Тверской до Сокола
Птичий гомон стих в палисадниках,
Над лукавой Москвой зацокало,
И явились четыре всадника.
В этот вечер, приняв по разу, мы
Состязались с дружком в иронии,
А пока расслабляли разумы,
Апокалипсис проворонили.
Все понять не могли – живые ли?
Даже спорили с кем-то в «Опеле»:
То ли черти нам душу выели,
То ли мы её просто пропили.
А вокруг, не ползком, так волоком,
Не одна беда, сразу ворохом.
Но язык прикусил Царь-колокол,
И в Царь-пушке ни грамма пороха...
Только мне ли бояться адского?
Кочегарил пять лет в Капотне я,
И в общаге жил на Вернадского –
Тоже, та ещё преисподняя!
Тьма сгущается над подъездами,
Буква нашей судьбы – «и-краткая».
Не пугал бы ты, Отче, безднами,
И без этого жизнь не сладкая.
Может быть, и не так я верую,
Без креста хожу под одеждою,
Но назвал одну дочку Верою,
А другую зову Надеждою.
Пусть
Рентгеном звёзд просвеченный насквозь,
Душой из края в край как на ладони,
Не мудрствуя, надеясь на авось,
Молясь своей единственной мадонне,
Я не хочу меняться, и менять
Пятак судьбы, коня у переправы,
Тревоги непутёвого меня
На крепкий сон неисправимо правых...
Пока в крови гудят колокола
И небо осыпается стихами,
Пока запотевают зеркала
От моего неверного дыханья,
По крутоярам вдаль на ямщике
Через заставы, тернии и даты,
Горячею слезинкой по щеке
Пусть жизнь упрямо катится куда-то.
Обетованная вселенная
Память листаем, грустим ли украдкою,
Пьем ли фантазий вино полусладкое,
То утончённая, то ураганная,
Нашей любви партитура органная,
Превозмогая земное и бренное,
Счастьем стремится наполнить Вселенную –
Мир, где витийствуют добрые мелочи,
Кот что-то млечное пьёт из тарелочки,
Где припорошенный пылью космической,
Дремлет на полке божок керамический,
А на серебряном гвоздике светится
Ковшик созвездия Малой Медведицы…
В ходиках Время пружинит натруженно.
Солнце моё греет вкусное к ужину,
Комнату, кухню, прихожую, ванную –
Нашу Вселенную обетованную.
Город «Ха»
Гроза над Становым хребтом
В шаманские грохочет бубны,
И пароходик однотрубный,
Взбивая сумерки винтом,
Бежит подальше от греха
К причалу, пахнущему тёсом,
Туда, где дремлет над утёсом
Благословенный город «Ха».
Я с детства помню тальники
И лопоухие саранки,
И уходящие за рамки
Кварталы около реки,
Коленопреклонённый дом
В дыму сирени оголтелой...
И до сих пор сквозь все пределы
Я этим городом ведом.
Я вижу, и закрыв глаза,
Сквозь сеть ненастного ажура,
Как от Хекцира до Джугджура
Гремит шаманская гроза,
И переборками звеня,
Держа в уме фарватер трудный,
Мой пароходик однотрубный
Опять уходит без меня.
Последний хиппи
Закатился в Неву Юпитер,
Воцарился взамен Меркурий.
Обнимая глазами Питер,
Старый хиппи сидит и курит.
У него голубые джинсы,
У него своя колокольня,
И на круглом значке Дзержинский,
Чтобы было ещё прикольней.
Мог бы к тёще уехать в Хайфу,
По Турину ходить и Риму,
Но ему ведь и здесь по-кайфу
Покурить на бульваре «Приму».
Внуки правы, что старый хрен он.
Небо плачет ему за ворот,
А на сердце бессмертный Леннон,
И хипповый гранитный город...
Время дождиком долбит в темя,
Мимо гордые ходят «готы».
Старый хиппи уже не в теме,
Хоть и все мы одной зиготы.
Он бы просто немного выпил,
Прогулялся проспектом Невским…
Но последнему в мире хиппи
Даже выпить сегодня не с кем.
Под луною ледяною
Не тоскою городскою,
Не Тверскою воровскою –
Тишиною и покоем
Дышит небо над Окою.
Подмигнул далёкий бакен.
Слышен сонный лай собаки.
Эхо между берегами
Разбегается кругами.
У реки сегодня течка.
Вот заветное местечко,
Где она волною чалой
Прижимается к причалу,
Подойдя волной седою,
Нежит берег с лебедою,
А волною вороною
Оббегает стороною.
Я, наверно, очень скоро,
Позабуду шумный город,
Навсегда закрою двери,
И покинув дымный берег,
Через омуты и травы
Уплыву на берег правый
Неземною тишиною
Под луною ледяною…
Колокольная и кандальная
Перепахана, перекошена,
Колесована, облапошена,
Русь, расхристанная просторами,
Четвертована на все стороны.
И великая, и дремучая,
Ты и любишь так, словно мучаешь –
Ноги бражников и острожников
Зацелованы подорожником.
Но над пропастью, или в пропасти
Мужики здесь не мрут от робости –
И с метелями зло метелятся,
И рубахой последней делятся.
Бесшабашная и мятежная,
Даже в радости безутешная,
Покаянная доля пьяная,
Да и трезвая – окаянная.
Хорохоримся жить по совести –
Не винцо с дрянцой на крыльцо нести,
Но болит душа – не погост, поди…
Всё равно грешим, прости, Господи!
Колокольная и кандальная,
И святая Русь, и скандальная,
Не обносит судьбой пудовою,
Ни медовою, ни бедовою.
И морозные сорок градусов
То ли с горя пьем, то ли с радости –
На закуску капуста хрусткая
Да протяжная песня русская.
И не важно даже про что поют,
Если душу песнями штопают.
Пусть лишь звонами, Русь, да трелями
Будет сердце твоё прострелено.
Пусть сынов твоих искушает бес,
В их глазах шальных синева небес,
Рудименты крыл – ношей тяжкою,
Да нательный крест под рубашкою...
В кущах личного Эдема
Хорошо, забыв о вьюгах,
Окунуться в летний зной,
Мысли пивом убаюкав,
Проводить свой выходной
Изваянием Родена
С папироскою в руке
В кущах личного Эдема
В допотопном гамаке.
Разве это не награда –
Созерцать весь Божий день
Тонкой кистью винограда
Нарисованную тень,
Не гонять на шестисотом
С валидолом за щекой,
А напёрстком шести соток
Пить божественный покой.
Лета мятная настойка,
Воли праздничный кумыс
Упоительны настолько,
Что всему даруют смысл:
И сирени у калитки,
И герани на окне,
И несуетной улитке,
И подвыпившему мне.
Спелый плод в мои ладони
Золотая алыча
Снисходительно уронит
С августейшего плеча…
И сорочьим донесеньем
Разлетится весть окрест,
Что за это воскресенье
Я воистину воскрес.
В доме поэта
Пусто в доме – ни гроша, ни души.
Спит на вешалке забытый шушун.
Даже ветошь тишины не шуршит,
Лишь под ванной подозрительный шум.
То ли спьяну там застрял домовой –
Подвывал в трубе часов до пяти!
То ли слесарь не дружил с головой,
Взял, и вентиль не туда прикрутил.
Вот и всё. И только плесень тоски,
Да предчувствий нехороших игла.
И картошка закатила глазки,
На хозяина взглянув из угла.
Но ему-то что, гляди – не гляди,
Позабыв, что быт сермяжен и гол,
Ковыряется у века в груди,
Подбирая колокольный глагол.
И пульсирует, как жилка, строка,
Слог ясней и проще капли росы…
И плевать, что подошло к сорока,
Если Бог кладёт слова на язык.
Вместо штор на окнах лунный неон –
По стеклу небесной слёзкой течёт.
Пусто в доме. Только вечность и он.
И стихи. Всё остальное не в счет.
Дефиле по зоопарку
Гутен абэнт, дорогая, миль пардон,
Пожалей меня, сегодня, пожалей!
По жаре я выпил крепкого бордо,
А потом ещё добавил божоле.
И от винного безвинно разомлев,
Посмотреть надумал, дозу перебрав,
Как теряет в зоопарке разум лев,
От того, что даже именем не прав.
Между клеток, словно стража по дворам,
Я себя гортанным окриком бодрил.
Вот архар (читай, по нашему – баран),
Вот гривастый сомалийский гамадрил...
Я ему: «Ну, как баланда, франкенштейн?
Хочешь фиников подброшу или слив?»
Он мне жестами ответил: «Нихт ферштейн!»
И ссутулился, как узник замка Иф.
Я тогда ему: «Муа, коман са ва?»
Он в ответ мне: «Сэ тре бьен, авек плезир!»
И напрасно в ухо ухала сова,
И вертелась злая белочка вблизи –
Ведь родство уже почуяв, вуаля,
(Не одни мы на планетном корабле!)
Я читал ему по памяти Золя,
Он показывал мне сценки из Рабле.
Может быть тому причиной допинг вин,
Но я понял, раздавая ливер блюд,
Почему на солнце ёжится пингвин,
И за что всю жизнь горбатится верблюд.
Я кормил их сладкой булочкой с руки,
Развлекал сидельцев хайками Басё –
Мы ж похожи, словно капли из реки,
Только наш загон пошире, вот и всё!..
Дефиле по зоопарку. Подшофе,
Музыкально выражаясь – форте пьян,
Я присел за столик летнего кафе,
Утомившись от зелёных обезьян.
Заказал и черри бренди, и халвы.
В обрамлении решётчатых оправ
Плотоядно на меня смотрели львы,
Травоядно на меня взирал жираф.
Душный вечер недопитым черри пах.
Я, сказав официантке «данке шон»,
Слушал мысли в черепах у черепах,
В толстый панцирь спать залезших нагишом.
Ощущал себя то мышью, то совой,
Старым буйволом, забитым на пари,
То стервятником, что грезит синевой,
Где со стервой своей первою парил.
Оплетала прутья цепкая лоза,
Винторогий козлик блеял о любви.
Его жёлтые печальные глаза
Вызывали дежавю у визави...
Громыхал оркестрик жестью «ля-ля-фа».
Мой сосед, искавший истину в вине,
Подмигнул мне через стол: «Шерше ля фам»?
Я подумал… и пошёл домой к жене.
Инфернальные дворники
Всю ночь на город суеверный,
На суетливую столицу,
Исподтишка сочилась скверна,
Скользила по усталым лицам
Осенней желтизной угрюмой,
Холодной слизью атмосферной…
Как пароход с пробитым трюмом
Мир погружался в мрак инферно.
Я сам поверил в этот морок.
Душа скорбела об утрате,
Когда хмельная тьма каморок
Явила дворницкие рати.
Дыша бессмертным перегаром,
С традиционной неохотой
Они пошли по тротуарам,
Сметая скверну в печь восхода.
И словно рыцарские латы
Сияли старенькие боты
При символических зарплатах
За инфернальную работу.
Плач деревенского домового
У некошеной межи
Старый клён сутулится,
Потянулись журавли
В тёплые места.
Ни одной живой души –
Опустела улица,
Лишь колодезный журавль
Улетать не стал.
Заморочены быльём
Нелюдимой вотчины
Измождённые поля –
Сныть из края в край.
По деревне горбылём
Ставни заколочены:
Кто-то выбрался в райцентр,
Кто-то сразу в рай.
Самодельное винцо
Пьётся – не кончается,
Вот и чудится порой
Силуэт в окне.
Выбегаю на крыльцо...
Это клён качается,
Да колодезный журавль
Кланяется мне.
Проезжая мимо Салемской ведьмы
Дрожит устало
Вечерний воздух,
Домой скорее
Добраться мне бы.
Но отразились
В асфальте звёзды,
И мой троллейбус
Плывёт по небу.
Тычинке в пару
Найдётся пестик –
Закон природы
Универсален.
У юной ведьмы
На шее крестик,
Стоит у бара
И курит «Салем».
В надбровных дугах
Звон колокольцев –
Идёт охота
За беглым взглядом,
Играют пальцы,
Мерцают кольца,
Горчит улыбка
Лукавым ядом.
Но есть лекарства
И от лукавства –
Швейцар поодаль
Стоит набычась.
Он не подарит
Тебе полцарства,
Он сам охотник,
А не добыча.
А я и вовсе
Иная птица,
Меня троллейбус
Проносит мимо.
Усталый вечер
Мазнул по лицам
Неуловимо
Осенним гримом.
Кому направо,
Кому налево,
Моя ж дорога
Восходит к трону –
В воздушном замке
Ждёт королева
И чистит мелом
Мою корону.
© Игорь Царёв, 2003–2008.
© 45-я параллель, 2008.