Игорь
Царёв

Иероним

Съели сумерки резьбу, украшавшую избу.

Звёзды выступили в небе, как испарина на лбу.

Здесь живёт Иероним – и наивен, и раним.

Деревенский сочинитель... Боже, смилуйся над ним!

Бьётся строф ночная рать... Сколько силы ни потрать,

Всё равно родня отправит на растоп его тетрадь.

Вся награда для творца – синяки на пол-лица,

Но словцо к словцу приладит и на сердце звон-ни-ца...

На печи поёт сверчок, у свечи оплыл бочок –

Все детали подмечает деревенский дурачок:

Он своих чернильных пчёл прочим пчёлам предпочёл,

Пишет – будто горьким мёдом... Кто б ещё его прочёл.

Малая Вишера

Е. Д.

У судьбы и свинчатка в перчатке, и челюсть квадратна,

И вокзал на подхвате, и касса в приделе фанерном,

И плацкартный билет – наудачу, туда и обратно,

И гудок тепловоза – короткий и бьющий по нервам...

И когда в третий раз прокричит за спиною загонщик,

Распугав привокзальных ворон и носильщиков сонных,

Ты почти добровольно войдёшь в полутёмный вагончик,

Уплывая сквозь маленький космос огней станционных.

И оплатишь постель, и, как все, выпьешь чаю с колбаской,

Только, как ни рядись, не стыкуются дебет и кредит,

И намётанный взгляд проводницы оценит с опаской:

Это что там за шушера в Малую Вишеру едет?

Что ей скажешь в ответ, если правда изрядно изношен?

Разучившись с годами кивать, соглашаться и гнуться,

Ты, как мудрый клинок, даже вынутый жизнью из ножен,

Больше прочих побед хочешь в ножны обратно вернуться...

И перрон подползёт, словно «скорая помощь» к парадной...

И качнутся усталые буквы на вывеске гнутой...

Проводница прищурит глаза, объявляя злорадно:

Ваша Малая Вишера, поезд стоит три минуты...

И вздохнув обречённо, ты бросишься в новое бегство,

Унося, как багаж, невесомость ненужной свободы,

И бумажный фонарик ещё различимого детства,

Освещая дорогу, тебе подмигнёт с небосвода.

Таксидермист

Как мы нелепо время убиваем,

Когда с перронов тёмных убываем,

Или с чужими женщинами пьём,

И шкуры дней, растраченных за кружкой,

Пытаемся набить словесной стружкой,

Чтоб хоть отчасти им придать объём.

Могли бы быть пути не так тернисты,

Но все поэты – чуть таксидермисты,

И сохраняясь в формалине фраз,

Мечты и страхи, псы сторожевые,

За ними всюду ходят как живые,

Во тьме мерцая пуговками глаз.

Вот и со мною – всё, что я прищучил.

И самое бесценное из чучел –

Страничек сто кровавой требухи

На самой видной полочке в прихожей

Под переплётом из драконьей кожи

Ночных часов, убитых на стихи.

Наперсник

Над Москвою, поверх воспалённых голов,

С колокольных высот, из медвежьих углов,

Ветерок задувает – ершист и горчащ

От болот новгородских и муромских чащ.

Это там ещё теплится русская печь

И звучит первородная вещая речь,

И кремлёвскую челядь не ставя ни в грош,

Прорастает под снегом озимая рожь...

И святой аналой пахнет свежей смолой,

И лежит в колыбели наперсник малой –

Его лепет пока ещё необъясним,

Но Отцовские чаянья связаны с ним.

И восходит звезда над дорожным сукном,

И деревья стоят как волхвы за окном,

И звенит на морозе дверная скоба,

Будто новый отсчёт начинает судьба...

Забываем...

День вчерашний забываем в простодушии своём,

Словно брата убиваем или друга предаём.

Что там явор кособокий, что усталая звезда,

На беспамятстве и боги умирают иногда.

Под больничною берёзкой ходят белки и клесты,

А за моргом – ров с извёсткой, безымянные кресты.

Там уже и Хорс, и Велес, и Купала, и Троян...

Только вереск, вереск, вереск нарастает по краям.

Прячет память под бурьяном перепуганный народ,

А беспамятная яма только шире щерит рот:

И юнца сглотнёт, и старца... Отсчитай веков до ста,

Рядом с Хорсом, может статься, прикопают и Христа.

Всё забыто, всё забыто, всё прошло, как ни крути,

Только лунный след копыта возле млечного пути,

Только Волга над Мологой, кружит чёрною волной,

Только небо с поволокой, будто в ночь перед войной...