Моя одесская бабушка
Моя одесская бабушка Циля Львовна,
родом из Балты, суетливая, как юла,
учила меня, что дышать надо ровно
и удивлялась, что жизнь прошла.
Она разговаривала с котами и кошками
на непонятном мне языке,
подолгу смотрела на них в окошко,
тарелку с супом держа в руке.
Она редко бывала печальною,
оставшись в сорок лет вдовой.
Она не любила больших начальников,
случайных людей не звала домой.
Она мне читали стихи на память,
в них шумело море и гудел лес.
Порою своими делилась снами,
в них было много разных чудес.
Плакала, когда не было денег,
дарила нищему последний рубль.
Замечательно лепила вареники,
удивлялась, что мир, как и прежде, груб.
Летучим мышам говорила: «Тише!»
Никогда не любила парадных зеркал.
Вишнёвку из перезревших вишен
порою я водой разбавлял.
Она мне пела песни на идише,
я их, к сожалению, не понимал.
* * *
Мой дядя Наум собирал телевизоры и был хасидом.
Он радовался жизни и своим жёнам, трём сразу.
С двумя он развёлся, а третья его пилила,
говорила, что зря за него вышла замуж.
Она была тонкой и высокой, кричала как птица,
но потом целовала дядю Наума, просила прощенье,
говорила, что только его любит и точка.
Дядя Наум приходил к своей сестре Циле
по воскресеньям, они вишнёвую пили наливку
и вспоминали Балту. Им нравились воспоминания.
Дядя Наум был маленьким, но шустрым. Он носился
по Одессе, как солнечный зайчик. Чинил телевизоры и радиоприёмники,
а ещё утюги и настольные лампы.
Он читал Менделе-Сфорима. Всю жизнь только одну книгу.
И ходил к хасидскому ребе за утешеньем, а потом
навещал двух своих первых жён и вместе с ними плакал
над загубленной жизнью. И приносил подарки
своей жене и сестре – моей бабушке Циле.
На дни рождения дяди Наума собирались все родственники.
Три жены сидели рядышком. Все ели и пили.
И говорили, что хорошо жить в Одессе.
А потом тётя Роза уехала к кенгуру, дядя Лёня в Нью-Йорк,
тётя Ида в Оттаву. И у меня почти никого не осталось в Одессе.
Ночь
Ночь цикад, улыбок и утрат,
воздух, как эфир, внезапно хлипок,
вечная луна твой ловит взгляд,
а потом фигуру и затылок.
Всё чернее за окном пустырь,
но опять мне кажется: из рабства
всё ведёт слепого поводырь
не на свет, а в глубину пространства.
* * *
Ты стоишь, охваченная мглою,
звёзд над головою вновь толпа.
Странный ангел реет над тобою,
будто луч прожектора, слепя.
Жизнь короче первого свидания,
невозможно годы уберечь.
Ночь чернее сажи.
Утро раннее
скоро будет... Не об этом речь.
* * *
В этом мире всё пусто и тленно,
постепенно всё сходит на нет.
Вот стоит возле Трои Елена,
горько плачет, укутавшись в плед.
Конь погибельным оком мерцает,
одурели от крови мечи –
все ахейцы пошли в полицаи
по дороге метели и лжи.
Все троянцы сломались, как спички,
все мертвы, даже те, кто ещё
продолжают дышать по привычке,
утверждая, что всё хорошо.
Злая хитрость и злая измена
подкосили троянцев ряды.
И стоит возле Трои Елена
на пороге грядущей беды.
* * *
Между двух слов – «уходи» и «постой» –
целая жизнь, остальное – не важно.
Вот ты смеёшься вновь надо мной,
смейся и дальше. Мне это не страшно.
Кем ты была – поцелуйной лафой,
лавой, где, впрочем, одно твоё тело,
вовсе не злой, но совсем не простой,
бабочкой мне на ладонь прилетела.
Бабушка нам напророчила мёд
уст и касание взглядов и пальцев,
жизнь, что, как скорый вагон, проскользнёт,
только любви не должны мы бояться.
Девочка-девушка-женщина-мать,
я научился тебя понимать!
* * *
Млечно-дерзкая, детско-далёкая,
ты ко мне заглянула в тетрадь,
в ней оставив грехов своих локоны
сердца около, их ровно пять.
Простодушная, полувоздушная,
полуоблаком ставшая вдруг,
прошептала, что ночь слишком душная,
словно сплетни коварных подруг.
* * *
В моей крови еврейской такой замес,
как у леса осенней порой,
и во мне просыпается часто бес,
но не маленький бес, а большой.
Сто удач, сто утрат, сто мелодий звучат,
сто проносится радостных встреч,
сто чертей на гитарах своих бренчат
и волнует женская речь.
Ах, еврейской крови могучий поток,
ты порою вьёшься, как хмель,
и тебя направляет могучий бог,
и страшится опасный зверь.
И бросаюсь я в самое пекло дня,
не страшась, как и предки, меча.
Часто холод обид выпиваю до дна,
всё равно моя кровь горяча.
И любая мечта вновь горит, как свеча,
и не страшен теперь мне мороз.
И текут, как всегда, вдоль любимой плеча
водопады прекрасных волос.
Три стишка о любви
1
Незнакомки вкривь и вкось
по судьбе моей чертили.
Приходили, уходили,
провожать мне их пришлось.
Уходили, голося,
причитали осторожно.
Можно, хоть и очень сложно,
вспомнить все их голоса.
Только это ни к чему.
Просто знаю я, что грешен,
что любил я многих женщин,
покорил тебя одну.
2
И если не случится встречи,
я говорю: «Быть по сему!»
Клубок моих противоречий
дано изведать самому.
И только то непоправимо,
что память о любви храним,
но снова пролетаешь мимо,
как облако, метель и дым.
3
Прости меня, говоруна,
что часто был нелеп,
что не заметил, что луна
взошла – совсем ослеп,
что на свидание с тобой
я опоздал на час,
что по себе оставил боль,
а сам в ночи погас.
© Игорь Потоцкий, 2015 – 2016.
© 45-я параллель, 2016.