Песня о родине
В чистом поле три овечки…
Дыма серые колечки…
И лежат на каждой печке
чудо-блин-богатыри…
А от бани до сарая
мать-земля, от слёз сырая.
Не найти на свете края
краше Муромской земли.
То берёзка, то рябина –
это вам не Аргентина:
восемь дыр – одна перина,
тараканы в полкило.
Холодок бежит за ворот,
мучит жажда, мучит голод.
С добрым утром, милый город,
Карачарово-село!
День прошёл – и слава Богу!
Ничего, что сводит ногу,
что у мирного порогу,
у Калинова моста
злой чечен свой ножик точит,
Черномор Людмилу хочет,
Змей Горыныч всех морочит –
знамо, нет на них креста.
По науке разобраться –
тут бы Муромцу подняться,
с Черномором поквитаться,
злого Змея проучить,
мир туристам обеспечить,
террористов покалечить,
сатаниста в поле спешить
и в сортире замочить.
А потом пойти побриться,
забухать и обкуриться,
полетать и приземлиться,
в чёрной баньке угореть,
братанам назначить стрелку,
поломать кому-то целку,
заказать себе сиделку
и на печке захрапеть.
Осенняя эпиталама
Сжалась осень в скукоженный стольник,
ищет норку любой паразит,
и уже никакой треугольник
министерству любви не грозит.
Шлют деревья свои похоронки,
закручинился бог Аполлон,
против шерсти до самой мошонки
пробирает его Аквилон.
Дело дрянь. Поскорее, хотя бы,
вырос в поле сугроб, словно торт,
чтобы съехались снежные бабы
подлечиться на зимний курорт.
И тогда тут такое начнётся –
и у мёртвого крышу сорвёт:
даже мраморный статуй очнётся,
даже муха в дерьме оживёт.
Ах, любовь, что ты делаешь, злая!
Если вправду ты нам дорога –
то зачем у любого трамвая
отрастают такие рога?
Ничему ты учёных не учишь,
дуракам – ничего не сулишь:
то срамными болезнями мучишь,
то платить алименты велишь.
А захочешь бухнуть и забыться –
тут как тут, и орёшь: «Ни фига!
От меня вам – в Зажопинск не скрыться,
в Мухосранск не пуститься в бега!
Я с любого – по полной взыскую,
каждый третий из вас залетит!
Не надейся на слабость мужскую,
на запущенный свой простатит…»
Сердце биться в груди перестало…
Я на белой перине затих…
Поскорее бы старость настала –
хоть какой-то, друзья, передых.
Прошла любовь
Прошла любовь, завяли помидоры,
три утюга проплыли по реке:
чего ж теперь вести переговоры,
ругаться и торчать на сквозняке?
Быть может, я разиней оказался,
быть может, я объелся белены:
я добровольно взял и отказался
от счастья кушать тёщины блины.
В гробу я видел эти мендельсоны,
развесистые грозные рога.
На мне сегодня новые кальсоны,
но ты их не увидишь ни фига!
Ты не пришла сегодня на свиданье,
да я и сам, признаться, опоздал –
но что сказать ты можешь в оправданье,
когда таксисту штуку я отдал?
Вольна теперь ты гневаться и плакать,
иль батальон омона покорить,
но я с тобой не сяду даже какать
и не пойду с тобою покурить.
А я ж тебя и словом не обидел,
другой бы кто – подёргал волоса!
Так сделай так, чтоб я тебя не видел
всю жизнь или хотя бы полчаса.
Внеслужебный романс
Над дыркою от бублика склонясь,
последний гвоздь вгоняя в крышку гроба
эпохи грёбаной, которая утробу
себе набив, вконец надорвалась,
не верь, мой друг, что в грязных поросят
нас превратит волшебница Цирцея:
на свете есть прекрасней панацея,
средь панацей, что нас не оросят.
Как славно жить, и знать, что ты живой
и в деву незамужнюю влюблённый,
и некий член, сей мыслью вдохновлённый,
стоит, как на посту городовой.
А там – куда б она ни подалась –
ты сложносочинённым предложеньем
её опять настигнешь с предложеньем,
которому она не поддалась.
Товарищ, верь, ещё взойдет она
на ложе брачное, в альков уединенья,
и Купидон стрелою вожделенья
её пронзит, воспрянув ото сна.
Спешить не будем
Спешить не будем, будем просто ждать –
своей удачи ждать, как люди ждут зарплаты,
отчаянье терпеньем побеждать
и молча констатировать утраты.
Грешить, и вновь замаливать грехи,
подобно парусам, следить за свежим ветром,
и по ночам прекрасные стихи
писать хореем или гекзаметром.
Он сам придёт, победы сладкий миг:
сырой весенний шквал обрушится с зюйд-веста,
и у окна троллейбуса в час-пик
нам контролёр своё уступит место.
А у дверей парадного «Камаз»,
под грузом барахла и ящиков пудовых,
рассыплет исключительно для нас
полтонны сладких пряников медовых.
И девушки ночные на Тверской
нас встретят хлебом-солью и поклоном,
и улицей какой-то городской
куда-то поведут на свет зелёный.
Ну а пока тому не вышел срок,
всерьёз не принимай сей драмы пустяковой,
в которой нам читает монолог
судьба, как строгий участковый.
Шаболдуйская ода
Как славно жить под одеялом! –
сопеть, ворочаться, мычать,
дышать вчерашним перегаром
и на звонки не отвечать.
Щекой невыбритой к подушке,
как будто к Родине, припасть,
вдруг осознать, что ты не Пушкин,
и для поклонников пропасть.
Неловко чувствуя под боком
следы резинки от трусов,
считать себя счастливым богом,
не замечающим часов.
Как муха, влипшая в варенье,
в надежде выжить до весны,
дремать под ангельское пенье
тишайшей в мире тишины.
Вдруг осознать, что ты не Минин,
что не Пожарский, осознать,
и обещать России ныне
Россию больше не спасать.
Пускай Шойгу бредёт устало
сквозь мрак и вечные снега,
и лезет в горы и на скалы
и покоряет берега…
А если крикнут: «Вражья сила!» –
то не услышать эту речь:
у них – «Единая Россия»,
вот от кого б страну сберечь.
Ода олигарху
Живёшь, прожорливый, как вошь,
бабло из воздуха мастыришь,
с живого шкуру ты сдерёшь,
но, врёшь: страну мою – не стыришь.
Всех фарисеев проведёшь,
всех кровопийц перевампиришь,
не купишь – силою возьмёшь,
но, кукиш: Родины – не стыришь.
Ты думал, в дамки попадёшь?
Ты сам себе верёвку мылишь!
На понт Россию – не возьмёшь,
нечистой силой – не осилишь.
Моя сермяжная страна
под спудом пьянства и разврата
смиренной верою сильна,
соборной совестью богата.
Как чудо чудное, как Спас,
на твердь Фаворскую вселенной
она взойдёт в сто первый раз –
святой, всесильной и нетленной.
Сулла
Салам алейкум, цезарь и сенат!
Салам алейкум, римский джамаат!
Из Центороя, мирного аула,
вам шлёт привет Корнелий Луций Сулла.
Герой России, он дремуч, но истов,
он, как бы, член Союза журналистов,
и всех других союзов как бы член,
и академик, как бы из РАЕН.
Он зародился в грязи мухосранской
из банной слизи и войны гражданской.
(Кому – война, кому – мясная кость.
Пиры опарыша. И он – почётный гость).
Зелёный стяг Пророка, ветхий деньми,
подняв, он верит в родину и деньги.
Он послан небом нас спасать от бед,
державного пошиба людоед!
Скрипит перо среди гремящих мисок:
он пишет свой проскрипционный список.
Убиты Гай Норбан и Гней Карбон,
и марианцев сломлен гарнизон.
И выйдя Тибра бурного на берег,
он славу принимает без истерик.
Он видеть рад дворцы своих друзей,
команды «Терек» новый Колизей,
где зрит народ, с утра заняв трибуны:
у ног его сидят его трибуны,
рабы, и рядом – нохчи лучший сын –
правозащитник искренний один.
И ввечеру – под римскую сурдинку –
преторианской гвардии лезгинку…
А по ночам терзает душу страх,
и мальчики чеченские в глазах.
Сага о горбатых форточках
Давится жёсткой бумагой засиженный мухами принтер,
светодиоды мецают, винчестер урчит и мурлычет,
подслеповатый верстальщик, тряхнув головою, как Рихтер,
в клавиатуру, пыхтя сигареткою, тычет
свой подагрический палец. Гораздо черней никотина
горькие думы страдальца: «О, где же ты, где ты, Елена?
Список бесчисленных файлов прочёл я лишь до половины…»
(Кликает мышкой – и море ему по колено.)
Вижу, о, Зевс-громовержец, как Гектор на сайте Гомера
мочит Ахилла, от бешеной радости воя,
старый компьютер скрипит как разбитая бурей галера,
миг – и рассыплется в прах виртуальная Троя!..
Калабас и бомбилья для облажавшегося блогера
Он разбавляет ликёр «Амаретто» изысканным бредом,
чешет по фене, недурно владеет олбанским,
если бы не Интернет, он пошёл бы работать главредом
или полпредом, ХЗ, или грандом испанским.
Он сочиняет стихи. Он не сможет дожить до зарплаты,
если, IC, из-за компа в семь-тридцать не встанет.
Тот, кто случайно скачает его шедевральные маты,
больше ему виртуальной руки не протянет.
Он променял свою душу на тысячу душ понарошных,
прячась под ником, к страданьям людей безучастный.
Кто бы подумал, что он не всегда нехороший:
он – многоликий, смешной, BTW, и несчастный.
За занавеской он грустно глаза покрасневшие прячет,
гол как сокол, – он сегодня как следует вмажет.
Он получил СМС-ку, но что это значит –
«LOL» – даже старая сводня ему не расскажет.
Боже! Ты сквозь облака милосердствуешь сирым,
бедным, убогим, бухим и продувшимся в покер, –
не наказуй чувака, отпусти его с миром:
имхо, ака Элохим, он, как я, – облажавшийся блогер.
Сердце в офтопе встревожа пленительной былью,
флеймом и флудом пороки его обличая,
о, подари ему, Боже, свои калабас и бомбилью,
сладкою чачей наполнив взамен парагвайского чая!
© Игорь Паньков, 2009–2010.
© 45-я параллель, 2010.