Игорь Некрасов

Игорь Некрасов

Золотое сечение № 26 (302) от 11 сентября 2014 года

Раненый БТР

 

Легка на помине война

 

На помине, может, и легка

Та война афганская пустая.

Будет ли такой она в веках,

Не скажу, поскольку я не знаю.

 

Лишь предположу, что через век

Мало кто ответит из потомков,

Скольких потеряли человек

Безвозвратно. В качестве обломков.

 

Сколько не продолжено родов,

Сколько лжи не изгнано из сказок.

Не восполнить...

                           Сколько городов

Чернью биты траурных повязок.

 

Это хуже плесени. Смертей

Вытравить не сможет даже время.

Вирус, пожирающий детей

Без вины виновных поколений.

 

Прятали потери, как в траву

Убирают с глаз долой последы.

С нами это было. Наяву.

Внуки, знайте, в вас стреляли деды.

 

И чем дальше, тем гнилее знать,

Тем фальшивей, призрачней победы.

Может, и не стоит правду знать,

Подменяя суть слащавым бредом.

 

Русским – или правда не нужна

По причине пресловутой лени,

Или знают, на роду война –

Каждому из русских поколений.

 

Ведь иначе мне не объяснить,

Почему своё ещё не жили,

А уже вся боль моей страны

Так легка безумством на помине.

 

* * *

 

Что такое война? На вопрос не ответишь, не спросишь,

Потому что ты выжил, а тем, кто не смог, каково,

А бывавшим не раз без вины на пристрастном допросе,

А успевшим уйти, уже после, в петлю иль в окно...

 

И когда ты в ответ, не готовясь, не прячась, не сучась,

Преподносишь не видевшим грязь несусветной войны,

Остаёшься непонятым – правды несчастная участь,

Ведь простые слова не имеют достойной цены.

 

А иной подойдёт к микрофонам и скажет красиво,

Словно кистью срисует с полотен, помножит на сто,

И его неприличная ложь обретёт бесовскую, но силу,

Что умеет пройти сквозь преграду нательных крестов.

 

Сколько было обманутых душ – миллиарды вселенных...

Фарисейство в чести у людей, так устроены мы.

Что такое война? Это Бог пред людьми на коленях,

Умоляющий их не желать продолженья войны.

 

Вот и я не смогу рассказать, убедить – даже Богу

Не по силам такое, ведь правда у нас не в чести.

Остаётся лишь верить, что царствие лжи ненадолго

И что правда придёт или станут покрепче кресты.

 

Где плен, где тлен

 

Я не спорю с виной, я и сам их виню,

Этих мальчиков, в плен угодивших.

Кто не верит в отаву, тот любит стерню,

Свищут раки не по топорищу.

Топорищем махнув, пуповину отсечь –

В том ли суть избавленья от плена?

Не почувствовав кожей, как свищет картечь,

Глохнем к истине мы постепенно.

Отчего-то за фетиш готовы платить,

Как за свежесть – не первую – жизни.

Та – вторая несвежесть – зачем-то в чести

И зовётся бессмертием присно.

Если праведны мы, отчего не живём

Соблюдением праведных истин?

А ведь плен – испытанье живого жнивьём,

Истязает, насилует, чистит...

Не грешить бы, их плен осуждая, но сил

Не хватает остаться безгрешным,

Ведь былья во мне столько, что стон «гой еси!»

Представляется сказом потешным.

Не привиты свободой. Левшами живём,

Потакая забвенью прозренья.

И не видим упорно своё естество,

Закрепив слепоту в поколеньях.

И тем самым опять себя в плен отдаю,

И потомков на плен обрекаю.

Несвободное семя – права гамаюн –

Кара плена с мечтою о рае.

Никогда не пойму, что я тоже в плену –

Моя память не стала мне мамой.

Я намеренно проклял родную страну,

Набивая обманом карманы.

Но зачем-то читаю чужбинный устав,

Почитаю чужбинную церковь,

Понимаю, что в каждом я шаге неправ,

И пеняю за искренность мерки.

Но тот самый, оставшийся чудом живым,

Ничего не прощает. И знает

Всё о волосе, павшем с моей головы,

И о каждом убитом душмане.

И живу я в застенках страны и души,

Осуждённый пожизненной карой:

Измечтаться о травах с пегасьих вершин

И остаться бескрылым икаром.

Я не спорю с виной. Но прощаю вину,

Освящая их плен постулатом.

Ведь, рождаясь солдатом, я верю в войну,

Где пленён был навечно когда-то...

 

А солдатская честность – она не в чести,

Пуще вящей охоты и плена.

И однажды я понял, что надо простить.

И прощаю. Не всё. Постепенно.

 

Слишком

 

Эх, зачем же теперь, как от водки, несёт

В эту память войны, что тогда пригубили,

Может, мы за всю жизнь не привыкли ещё

Понижать этот градус настойки могильной.

Может, мне предстоит за погибших понять,

Почему их тогда слишком рано убили,

Я в угаре кричу: «Почему не меня?» —

А трезвея, хочу, чтобы всё-таки мимо...

Им, погибшим в бою, никогда не трезветь,

Но зачем-то они в сны приходят упрямо,

И зачем-то я с ними иду по войне,

И зачем-то живу как-то слишком уж прямо.

Вдруг однажды смогу – перепутаю сон

С этой слишком рассудочной трезвою явью,

И уронят меня в тот же серый песок,

Как роняли других слишком близко от рая.

Я сегодня опять беспросветно напьюсь,

До краёв свою память войной наполняя,

Нитевидной канвой вдруг проявится пульс

Близ стигматов судьбы, куда гвозди вбивали...

И когда на меня комья бросит земля,

Я смогу без стыда этот градус осилить,

И в угаре скажу: «Хорошо, что в меня...»

И, совсем протрезвев: «Хорошо, что не мимо...»

 

* * *

 

От фарисейства не спасает нимб,

Хоть век тверди о вере – не обрящешь.

Мы всё смелей о прошлом говорим

И всё трусливей мним о настоящем.

И нам никак с собой не разойтись,

Зачем судьбе в напраслину пеняем,

Вдруг слово заклинаем: «Отзовись!» –

И тут же слово подменяем лаем.

Откуда нам бессилие дано

Во времена безвыгодных признаний?

Не потому ль, что выгодно оно,

Как память о несбывшемся аркане.

То жить не смеем, память волоча,

То память топчем сапогами жизни,

И материм болезнь, а с ней – врача,

И гадов чтим, и почитаем слизней.

А нам бы дождь, чтоб смыло все следы

Ушатом с подоконника судьбины,

А нам бы каплю талую беды,

А нам бы море счастья, вер глубины.

Но берегом вдоль русла вверх бредём

И Русь-баржу к истокам смысла тянем.

А смысла нет. На ощупь. Даже днём.

И на огонь, что ближе всех, – ночами.

И, ввергнувшись опять в обман зари,

В себя уходим от мирского вяще.

И всё смелей о прошлом говорим,

И всё трусливей мним о настоящем...

 

Камни лежат

 

Камни лежат, где лежали.

Разбрасывать поздно.

Ведь поговорка не зря рождена.

Временами

Было тепло нам

И было ужасно морозно.

Было и так, что казалось:

Всё это – не с нами.

Будет ещё.

Обязательно.

Толпы безлюдны.

До зарождения стран

Не доходят майданом.

В дрязгах родных

Нет побед.

Ведь они – обоюдны.

Нет и талантов, поскольку

Все в дрязгах бездарны.

Камни лежат.

Их покой,

И его сохраните.

К счастью ведут не заборы –

Людские дороги.

Жить на земле не сумел

Ни один небожитель.

Будьте ж людьми.

Не толпой.

В одиночку.

Как боги.

 

Раненый БТР

 

Когда моя броня была неуязвима,

И краска не сошла до оспин рыжей ржи,

Не бредил я судьбой скитальца-пилигрима

И призраком себя в то время я не жил.

Мы были табуном. Таких, как я – пять дюжин.

Мы рысью и в галоп носились тут и там,

Где минимум дорог и много троп верблюжьих,

Топча Маликов край по прозвищу Афган.

Где мало пастухов, где много мин и боли

Упрятано в земле для ног и для колёс –

Монисто из причин для траурных застолий,

Где зло плодило зло, а злость рождала злость.

 

В тот памятный мне день в Кабул вели колонну,

А в ней обычный сброд: братва-наливники,

Тентованная чернь несла кубы и тонны,

Патроны и муку везли грузовики...

Чихнув на этикет, дымили гарь КамАЗы,

Мне так не довелось ни разу рвать нутро,

Хотя я столько дыр по прихоти спецназа

Изведал, подвозя их в пекло на «контрол».

 

Случилось, как всегда, неистово и скоро:

Фугаса пасть меня лишила колеса,

И сразу с двух сторон с лихвой наслали горы

Пираний из свинца по наши телеса.

 

Бойцам – не до меня: кто ранен, кто и хуже,

Забрали всех – ушли, остался я один.

С оторванной ступнёй, изранен и контужен,

Катящийся в овраг по руслу талых глин.

 

Вернулись ли за мной, мне это неизвестно,

Тоску перестрадал и больше не грущу,

Я выбрался тогда из той ложбины тесной,

Тропинку разглядев сквозь триплексов прищур.

Душманы, пастухи – никто меня не тронул, –

Боялись или так мне истово везло,

Поныне колешу по призрачным законам –

Стал призраком себя, верша судьбы излом.

Сначала я искал своё родное стойло,

Но в картах не силён, хоть их осталось две:

Одна – СССР, теперь уже покойный,

Вторая – целый Мир, что тоже не целей.

 

Когда меня несло по топям Кандагара,

Я встретил тени тех – что без вести – парней,

Они ещё все там – их не тревожит старость –

Красивы и чисты в той юности своей.

Наверное, по ним грустит весной шиповник,

Наверное, в их честь он праведно цветёт,

Я верю, их простил и самый ярый кровник, –

Расплатой стала жизнь. Без сдачи. Под расчёт.

 

А там, где врос Герат дувалами в суглинок,

Кяризы роют в рай предатели-сыны.

Позорная тропа их карм вильнула мимо,

Теперь они дотла – без рода, без страны.

Я их не осуждал, в плену пока я не был,

Храни от сей беды меня, мой вящий путь,

Я знаю: и жена, и дочь, и сын-наследник

Их – каждого – простят... И в этом жизни суть.

 

Зелёный Чарикар. Здесь помнят о сапёрах.

Я видел место их палаток и жилищ...

Расспрашивал, и мне о них шептали горы, –

О праведных кротах израненной земли.

В Кабуле шурави в помине и в почёте,

Хотя минуло лет немало с той поры,

Но пальцы пастухов сильней сжимали чётки,

Когда о той войне просил их говорить.

Я выстрадал Кундуз, там было ехать трудно, –

От остовов машин меня бросало в дрожь.

Сегодня в тех местах совсем не многолюдно, –

Как видно, и у гор случается синдром.

Ну, где же ты, Газни? Мечусь я непрестанно,

Ищу... опять ищу... и вновь не нахожу.

Подранок, призрак-быль... и боль Афганистана.

Бронёю, нет, – душой... по кромке... по ножу.

 

Сегодня мне свезёт, найду то место, остов,

С которых начался души моей полёт...

Вдруг обрету покой, сгорю, ведь это просто,

Но как же с теми быть, кто просто не умрёт.

Солдаты, пацаны – на панцире, в десантах, –

Водила мой родной, стрелок КПВТ...

Как рано им ещё – сержантам... лейтенанту...

Эх, лучше б я сгорел в том доменном котле.

 

В знакомый поворот вхожу насторожённо,

А ну опять рванёт, не вынесу, умру,

Угробив экипаж. Убитых, обожжённых,

Их вынесут к гробам пред строем поутру.

И снова грянет гимн, хитом он стал посмертным...

 

Опять фугас и – боль до судорог пружин...

 

Надсадно бью эфир: «Я на ходу...Не смейте!..» –

Держу колонны строй... Движки мне вторят: «Жжжиив...»

 

Давно спустилась ночь. На ощупь, без дороги...

Потом дивились тем – и врач, и зампотех,

Что я такой-сякой, в пробоинах, безногий,

А всё-таки дошёл. Довёз. Себя. И всех.

 

Сонет «Боингу»

 

Все спокойны. До ужаса! Фишка?

Дыр безумства – на сто парсек?

Фитнес разума – чтоб без одышки

Души шли по костям вестей.

 

Комментариями со стрижкой –

Всяк уложен на нужный лад –

Фрезеруют фасон мыслишек

В обывательских головах.

 

Не стошнило. Кишки малышки

В трупном яде или в росе –

Разберутся. В ОБСЕ.

 

Человека нет. Долго слишком.

Выжил только из плюша мишка.

Остальные погибли. Все.