Игорь Мазуренко

Игорь Мазуренко

Золотое сечение № 22 (298) от 1 августа 2014 года

Когда-нибудь будет дождь

 

* * *

 

Я в дом вошёл –

гонец войны осенней, –

и трепетал от ледяных вестей,

а в зеркале пылал надеждой шут.

 

– Идите в комнаты... там вас не ждут...

Бесплотные разумничают тени

в предчувствии веселья и гостей.

 

Но я смотрел и стен не узнавал –

куда я шёл? Кресты оконных рам

темнели. Улыбалось расставанье.

Кто пел: мы обезумели от ран?

Кто знал – невыносимо узнаванье.

 

Кружился – топал – плакал карнавал

дождей. Присел на подоконник.

И глянул зверь сквозь мутное стекло:

беги из дома, в нём живёт покойник

 

* * *

 

И этот сон с фигурой старика,

и эту явь из контуров несложных

других времён спокойная рука

переписала зло и осторожно,

 

и повторенье было невозможно,

и громоздились судьбы и века,

но явь приснилась, и во сне тревожно

молчал старик, не двигалась река;

 

суровой стражей стыли облака,

и поднимался чад над городами;

и в городах валяли дурака,

лишь фонари качали головами.

 

* * *

 

Безмолвие вошло в раскрытые ворота.

Открыл глупец, теперь он тоже обречён.

И вот оно скрывается за поворотом,

а стражник спит, во сне гоняя мух мечом.

 

Безмолвие бредёт, не ведая преграды.

Препятствовать ему какой теперь резон?

Творящему оно дарует муки ада,

даруя остальным спокойный крепкий сон.

 

Не счесть безмолвных лет, немые очевидцы –

чернильные листы – охвачены огнём,

и губ не разомкнуть и не остановиться:

безмолвные года растают за окном.

 

* * *

 

Отпустите, пусть его идёт,

на дороге ломок тонкий лёд,

а навстречу – не один плевок,

кто сказал ему, что он пророк?

 

Сколько видел он на свете рек

и воздетых над водою рук?

Кто сказал ему, что он пророк?

Почему застыл в гортани крик?

 

Замолчите! ну какой пророк?!

Он от ненависти, лжи продрог.

Сколько же ему ещё идти

с бледным ореолом святости?

 

Посмотрите-ка, совсем дитя,

может быть, ему помочь дойти,

плащ накинуть, показать тропу,

а не длинным языком трепать?

 

Для чего его нужна вам смерть?

Растопчите еле видный след

и осмейте: ну какой пророк?!

Пусть бредёт себе во тьме дорог.

 

* * *

 

Пришлое прошлое время вас поглотило:

я обитаю теперь в стране параллельных прямых;

остыло светило,

и нет изменений других.

 

Ясности в прошлом,

давно позапущенном прошлом,

и слепота.

Яркий двухцветный автобус промчался порожним,

звук вместе с дымом растаял,

дорога пуста.

 

Плачьте,

грозите невиданной карой, дорога струится

и уплывает куда-то прилежным прохладным ручьём.

Как на холсте Пикассо, распадаются прошлые лица,

и вспоминается мне

ни о чём.

 

* * *

 

Сколько-нибудь назад лет отойдёшь,

куст за собаку примешь, шутку за ложь.

 

Снова о доме смолчишь, заговоришь,

в доме тоска – сон – тьма – тишь.

 

В древние стены хлещет ночами призрачный дождь,

издали глянешь – в доме заснули – и отойдёшь.

 

Скрипки увянут, ступит навстречу сумрачный лес –

странноприимный сумрак, странноприимная песнь, –

 

и поплывут корни дерев, полные тьмы зверей,

с воем органным в лоно вселяясь будущих январей,

 

блудного дома тень прикоснется –

только не закричать, –

куст ли залает,

в горло ль вонзится шутка по рукоять.

 

* * *

 

Сядем вокруг стола и поведём разговор,

сколько-нибудь назад дней отойдём,

тени легки, стелется вслед вздор:

дом потерялся средь бела дня – наш дом –

 

в сумерках гнулся, ворчал, скрипел;

глазницы дышали холодом,

дрожали известкой бельм.

 

Кто был я, и сколько нам было лет?

Горек дым – чёрств хлеб – незаметен след.

Страх разрастался, полз по дороге снежный ком:

дом потерялся, двери повисли вырванным языком.

 

* * *

 

В дебрях любви исчез

юный год,

рассвет задрожал – и лес –

и мутная гладь вод.

 

Птиц разбудила дрожь,

хлынул июнь

сквозь медлительный дождь

лун.

 

Лёт полусонных птиц,

шорох зверей,

в дебрях знакомых лиц –

смех сентябрей.

 

Вот расступился лес:

волк

в дебрях тоски исчез,

взвыл, смолк.

 

Дрогнула тень-ветвь

в дебрях засохших слов,

в сеть заманил свет

стаю сов.

 

Там, где неясен след,

тропкой разлук

в дебрях прошедших лет

тянется звук.

 

Не отпуская слух,

мчится, поёт

в дебрях сладчайших мук

юный год.

 

* * *

 

Ночью во дворе скулил пёс,

я в полусне услышал цепь.

 

Мне ли ответ приснился, прост,

на незаданный вопрос –

 

или прервалась цепь детских снов?

 

Утром сказали:

пёс издох.

 

* * *

 

Когда-нибудь будет дождь,

и я, закрывая зонт

и пятясь, вернусь в твоё

жильё, откуда ушёл,

когда начинался дождь,

и я, раскрывая зонт,

бежал, будто жизней две

(но только какая – ложь?);

запутываясь в траве

придуманных островов,

я словно не знал: в любви

и плоть сольётся, и кровь,

и дождь прольётся, и пот,

солёный, как океан,

и птичий рассветный гам

поднимется к облакам.

 

* * *

 

Посвящается М. Б.

 

Мне снилось,

что началась война,

и отовсюду выходили молодые люди

                  в форме

во главе с офицерами,

которые были

старше их в два раза.

 

Играла какая-то знакомая музыка

из хорошего

послевоенного фильма

о войне.

 

И я бежал, собирал

ненужные вещи

и оказался

на вокзале –

там были студенты

в полувоенной форме,

но им уже раздавали

настоящие винтовки

и автоматы.

Потом на перроне

я случайно познакомился

с молодой женщиной

с ярко накрашенными

губами,

в изящном костюме.

Я сбивчиво

объяснял ей,

что должен купить крепкие ботинки,

но мать исчезла,

и у меня нет денег.

 

Внезапно у неё разгорелись глаза,

и она стала

с жалостью

целовать меня в губы.

 

Марши звучали

и звучали,

и хотелось не плакать,

а расстаться,

чтобы стало ещё печальней,

потому что

началась война.

 

Женщина протянула

мне деньги

и сказала, улыбаясь:

купи себе

крепкие ботинки

и нож.

 

Ко мне подошёл

офицер

и сказал, что в город

уже входят их танки.

Потом мы шли с ним

во главе

колонны,

и он качал головой:

совсем юнцы,

ещё никого не убивали.

 

Музыка гремела

всё ближе,

я оглянулся

и увидел красивые

счастливые лица,

им не было страшно

или печально,

потому что

началась война.

 

Танки поворачивали

на перекрёстке,

не было слышно

лязга гусениц,

кресты

на танках

были

     слишком знакомы.

 

Я смотрел на дорогу

на свои сапоги,

воротничок на гимнастёрке

был

застёгнут, во рту всё ещё

переливался

вкус

   сладкой помады

незнакомой женщины.

 

Марши гремели

изо всех окон

расступающихся

домов.

Это была знакомая улица,

но я

     не узнавал

её:

  будто бы настоящие здания

заменили

декорациями.

Только танки

были настоящие,

и шагающий рядом

офицер

и марши,

всё более заряжавшие

меня весельем

и

  печалью,

потому что

началась

война.

 

* * *

 

Он лежал и молчал,

и никто не хотел

ни слова сказать ему.

Разве что: старина,

пессимизм забудь,

мы не скоро уйдём во тьму.

 

Он лежал и молчал,

и смотрел в небеса,

и любимые им голоса

растворялись

в невиданной высоте.

Почему-то слезились глаза.

 

Он лежал и молчал,

сливаясь с землёй.

Трава прорастала в плоть.

И только весело

пел соловей,

и скорбно вздыхал Господь.