Игорь
Григоров

Апрель

Чернильны окна (вид снаружи) – от света солнечных лучей,

И в созерцательные лужи многоглаголевый ручей

Несёт оттаявшие вести, ещё неведомые мне,

Поскольку я уже лет двести веду вдоль трещины в стене

Судьбу печального героя – ровесника своей души,

Что жить торопится порою, порою – чувствовать спешит.

Из-за конторки полинялой, чернил украшенной пятном,

Гляжу, как мало поменялось здесь, между вымыслом и сном:

Иные лица на прохожих, иная скорость суеты…

Но в целом, друг, всё то же, то же, всё те же милые черты:

И лёд ломается без треска, и чёрных окон глубина

Хранит надёжней занавески все тайны вымысла и сна

От разговорчивой капели. Всё, как обычно. И меня

Стенные трещины и щели весны дорогами манят,

Река распахивает бездны, курлычет синий небосклон…

Надень крылатку, друг любезный! Весной обманчиво тепло.

Грядущее

Товарищ милый! Грядёт эпоха,

Где будет властвовать пантомима,

И бессловесных вдруг станет много,

Но Слово будет необходимо.

Уже становится всё опасней

На общей кухне зажечь глаголом ‒

Совсем не против какой-то власти,

А просто – честно и в полный голос,

И в перспективе колымских сопок

Мы жребий выберем самый лучший ‒

Мы просто вспомним язык Эзопа,

А тех, кто младше, ему научим.

Давным-давно

Весна великого народа:

Вождь улыбается хитро так,

Повсюду новые ворота,

В кино вернувшийся фокстрот,

И я – солдатик желторотый,

Нескладный пасынок природы,

Люблю тебя до поворота -‒

И ухожу за поворот,

Туда, где плац, «равняйсь на знамя»,

Где маскировочный орнамент,

Где не считают пацанами

Того, кому двадцатый год,

Где птицами-говорунами

Объяснено все в мире нам ‒ и

Смыт очистительным цунами

Вчерашний рокер или гот.

Газон зелёный подстригая,

Не ждёт у дома дорогая.

Глядят светила, не мигая,

С небес на шарик голубой.

Под каблуком – земля нагая,

И я по ней легко шагаю.

Не просто так – войну пугаю,

Гоню войну перед собой.

Если бы мы жили здесь

Спрятанный в саду старый дом – отшельник

Кровлею покрыт чёрной и замшелой,

Вместо русской печки – плита попроще

(В юности важней не уют, но площадь),

На большом столе – самовар носатый,

Да дорожки стелются, полосаты,

На обоях – стёртые арабески,

Васильки на тюлевых занавесках.

Если б мы там жили, то мы могли бы

Днём сидеть в тени медоносной липы,

Или со стремянкой ходить садами

Да за урожай спор вести с дроздами,

Душу согревать травяным настоем

И варить варенье как мёд густое,

Ждать внучат на лавочке у порога

И смотреть на небо. И видеть Бога.

Жара

Оплавлен солнцем край оставленных надежд.

Цикады на весь свет ругаются стихами.

Благословенны тень, и память о дожде,

И лёгкий ветерок, пригодный для дыханья.

И яблони густы, но солнца жаркий спрут

Всё ближе, всё сильней, и для спасенья надо

Найти хоть что-нибудь: не кроличью нору,

Так яму, где в корнях запуталась прохлада.

И мысли, как песок, спекаются в стекло.

Там, за стеклом – река в рассветном полумраке,

Пушистый белый дождь и сонный рыболов,

Застывший у реки в потёртом чёрном фраке.

Он смотрит на тебя, а ты к стеклу приник,

И каплей по стеклу ползёшь дорогой в Лету.

Цикады всё звенят забытого Парни,

И радуга спешит с той стороны на эту.

Звезда

Наступили зимние холода,

Стали ночи злее. Со склонов гор

В тихую долину ушли стада.

Пастухи в ночи разожгли костёр,

В небе Иудеи взошла звезда ‒

Не было подобной до этих пор.

От костра пастушьего таял мрак.

Три волхва, впитавшие мудрость лет,

Не остановились у их костра,

Направляя путь свой на ясный свет

Той звезды, что в небе взошла вчера.

Шли волхвы, а мир не менял примет.

Ладан, смирна, золото ‒ все дары

Для того, кто жизнь приготовил в дар.

Разве вы действительно так мудры,

Маги ‒ Мельхиор, Бальтазар, Каспар?..

В глубине пещеры младенец скрыт,

От ноздрей воловьих струится пар,

За оконным кружевом видит сны

О зелёных пажитях Вифлеем,

И людские будни забот полны ‒

О стадах, о пашнях и о семье…

Только вдруг почудится: спасены!

…Через жизнь окажется – так и есть.

Кай

Деревянная бочка, исполненная дождей,

Белых рос, вешних гроз, прочей влаги, сбежавшей с крыши ‒

Ты любил отражаться в глубокой её воде

В фиолетовый час. Небеса становились ближе,

У Полярной Медведицы были твои глаза,

День, ушедший куда-то, уже ничего не значил,

И ты черпал ладонями вечность, шепча «сезам»,

И твоим был весь мир, и коньки ближних крыш в придачу.

Мой мир

Лохматый рок-н-ролльный год, где лет мне было несколько,

И я – с такой же мелюзгой, ириски на развес в кульках, –

Летал по ржавым гаражам за голубями сизыми,

А мир меня не окружал, а попросту пронизывал.

И было вдоволь на земле большого и хорошего.

Когда ж я грезил о тепле или боялся прошлого,

Тот мир добра и красоты своим дыханьем грел меня,

И объяснял в словах простых, как быть на «ты» со временем.

А сам был хрупок и раним. Пожарами да войнами.

Как часто я сидел над ним ночами беспокойными,

Не чуя тяжести в ногах – добро ли тяжело нести? –

Менял прохладные снега на воспаленной совести,

На свежих северных ветрах развеивая вымысел,

Варил отвар из горьких правд на антикварном примусе,

Дыханием отогревал, как мехом горностаевым,

И мир – чуть-чуть, едва-едва –

В руках моих оттаивал…

* * *

Москитной сеткой забрано окно.

Дрозды пируют среди спелых вишен.

Мне кажется, я здесь уже давно:

Не удивляюсь, за окном услышав

Рассветное мычание коров.

Приобретаю новые привычки

И вестником совсем иных миров

Воспринимаю голос электрички.

Макушка лета. Силы ветерка

Едва хватает, чтобы тлеть закату.

Дымятся над закатом облака,

Печально безутешные цикады

Оплакивают выкошенный луг.

Им вторят мне неведомые птицы.

Босой ноге приятно на полу,

Особенно – от скрипа половицы.

В сельпо на чёрный день припасено

По фунту расфасованное лихо,

Но в ясный день становится темно

От пчёл над полем, где цветёт гречиха.

А почтальон, неся благую весть,

Засмотрится на ивы над рекою…

И я пойму, что мне сейчас и здесь

Достаточно и света, и покоя.

На Берегу

Это – берег твоей реки. Обветшалый лёд

Старым платьем трещит и ползёт по швам,

Ты впервые с осени видишь – река течёт,

А лоскутные льдины уходят по рукавам

И протокам реки туда, где горит закат,

Но река заливает жар – без её воды

Небо выгорело б дотла много лет назад,

Так же вечером. Зеленоватый дым

Лёг на кроны деревьев, зыбкий, как этот мрак,

Что с трудом скрывает вешние небеса,

И растёт тишина, сквозь которую слышишь, как

Прорастают травы, и кажется, что ты сам

Прорастаешь корнями в суглинок речных террас,

Неподвижен и нем, забывая, что есть слова,

Наблюдаешь, как время движется мимо нас,

И лоскутные льдины уходят по рукавам.

* * *

Наша Тьмутаракань:

Догорает закат, акварелев.

Дня нагретую ткань

Рвёт порывистый вечер апреля.

Тьма бредет вполноги,

Тянет время уставшим Прокрустом,

И по лужам шаги

Отдаются не всхлипом, но хрустом.

Край белесых ночей,

Где легенда ‒ набег печенега,

Где ночует ручей

Под сугробом вчерашнего снега.

Где не ищут добра

От добра, где мне было не страшно,

Что однажды мой брат

Тихо скажет Ему, что не страж мне.

Я пытался уйти,

Убежать, разбивая скрижали.

Был уже без пяти

Позабывший родство горожанин,

Но, вернувшись домой,

Окунаюсь всё глубже и глубже.

Что за глушь, Боже мой!

Награди меня, Господи, глушью…

Небо

Погружаясь в зелёные волны на треть,

Лечь на грешную землю и в небо смотреть,

Где воздушнее замков, белей молока,

Мне танцуют безумный канкан облака.

Опустившись на мягкие травы спиной,

Можно неторопливо, одну за одной,

Проживать свои жизни, приятства не без,

Под любым из семи разрешённых небес,

Что парят над землёй в зачарованном сне.

Пусть им снится, как славно лежать на спине,

Глядя вверх, на танцующие облака,

В зелень волн травяных погрузившись слегка.

Это я по волнам то плыву, то лечу.

Всё, чего я от этого мира хочу ‒

Под семью небесами, от солнца сомлев,

На единственной, горькой и тёплой земле,

В гордых травах, что смотрят на мир свысока,

Щекоча пролетающие облака,

В полдень жаркого лета, у дня на заре

Словно в зеркало, в тихое небо смотреть.

О дыре в кармане

В кармане вновь дыра, и некогда заштопать.

А за окном вчера убили старый тополь.

Пролаяла пила – и кроной о поребрик.

В нём не было дупла, но был он очень древним.

Звон ангельской трубы и радостен и ясен.

Пожалуй, тополь был действительно опасен,

В осенний час огня казался небу ровней…

А крона у меня сейчас ещё огромней.

И мне моя страна не слишком мягко стелет.

В небесных письменах осенних свиристелей –

Все прошлые века. А в небе – вот обидно –

Такие облака, что ангелов не видно,

И дней – наперечёт, и время в бездну канет…

Вселенная течёт через дыру в кармане,

Туда, где есть земля – ей грежу наяву я –

Где вечны тополя, и пил не существует…

Облака

Этот город некогда был велик:

Поднимались храмы под облака,

Приставали к пристани корабли,

Приносили вести издалека.

У него от прошлого ‒ ничего.

И меня вечерняя ждёт заря.

С городом мы возраста одного:

Оба дышим воздухом сентября.

Облака осенние зашуршат,

Ветерком колеблемые слегка.

Мы идём по осени, не спеша,

Да глядим задумчиво на закат.

К золотому небу подняв лицо,

Да по листьев золоту выступать ‒

Что такое осень, в конце концов?

Это ‒ в каждом зеркале листопад,

Это – небо, чище твоих молитв.

Обернувшись, видишь: издалека

Приплывают к пристани корабли

И уходят храмы под облака…

Отдохни

Утомлённый дорогой, раскинешься на лугу, ‒

Очарованный путник у неба на берегу,

И от запахов лета закружится голова.

Ты в небесные омуты будешь бросать слова,

Неба тихие воды проснутся от брызг тугих,

По небесному своду от слов побегут круги,

Закачаются в небе кувшинками облака,

Чей-то радостный смех донесётся издалека,

И, усталые плечи расправив от тяжких дум,

Скажешь: «Это не вечер! Ну, всё. Отдохнул. Пойду».

И пойдешь берегами – моря ли, неба ли,

Не касаясь ногами ни прошлого, ни земли.

Оттепель

Забыло солнце о былом,

Горит лучисто и светло,

И греть пытается на пробу,

И проверяет на излом

Венецианское стекло

Заледенелого сугроба.

А мы своими антраша

Напоминаем лягушат,

Земля скользит куда-то мимо,

Ей до весны ‒ последний шаг,

И согревается душа,

Окоченевшая за зиму.

И входит в мир, покинув дом,

Моей любви последний том ‒

Да будет путь далёк и долог!

Жаль, что не мне судить о том:

Я – тень от облака, фантом,

Иного времени осколок.

Когда растает снежный ком,

Понять становится легко,

Что у небес ‒ судьба людская:

Им до весны ‒ подать рукой,

Но смотрят в спину сто веков,

Не отпуская.

Позапрошлый век

Если ясно – смотреть, как займётся заря

В тонких ветках рябины.

Поделиться зерном, чтобы без словаря

Изучать воробьиный,

От пьянящего воздуха навеселе,

Вдруг, не чувствуя веса,

Улететь на льняные просторы полей,

Отороченных лесом,

И услышать, домой торопясь от грозы,

Задыхаясь от бега,

Звонкий лай пролетающих мимо борзых

Позапрошлого века.

Если дождь – затопить в доме печь. У окна,

Занавески раздвинув,

Наблюдать, как растёт под дождем тишина

До размеров былинных,

В тишине полу-бодрствовать, полу-дремать

В отстраненности некой,

Окунувшись в классически-толстый роман

Позапрошлого века.

Если ветрено… Впрочем, ну что тебе до

всех превратностей неба,

если добрая печь согревает твой дом

И достаточно хлеба,

Если есть кому доброе слово сказать,

И для птиц – вдоволь крошек?

Заплутавшим во времени вечность назад

Каждый век – позапрошлый.

Поэт и смерть

Маленькая поэма

Поэт:

«…В этих местах уже много смертей подряд

Ни утомлённая мысль, ни усталый взгляд

Не достигают и первых кругов небесных:

Здесь облака, чьи сплетения так хитры,

Словно густые сети для мелких рыб,

Оберегают все тайны высокой бездны.

Вам остаётся смотреть на поля, луга,

Где вавилонскими башнями спят стога,

На поселян, что всё ищут иголки в сене,

Да попадутся порой тополей стада,

Что неизвестно откуда пришли сюда

И приросли к обочинам направлений.

Кроме полей и лугов, здесь течёт река,

Но в ней отражаются хитрые облака –

Смотрят в неё только лет до пяти от роду,

Слушая плеск – это бьёт по воде хвостом

Крупная рыба – налим, или сонный сом,

Или русалка – их множество в здешних водах».

Автор:

Он прерывается, чтоб заточить перо

(То, что в столице было слишком остро,

И потому он здесь – никакого чуда).

С кровли соломенной наземь течёт вода.

Он всё глядит сквозь небесные невода,

Мысли его парят далеко отсюда.

Мысли его – это города кровь и плоть:

Выросший вместе с ним посреди болот,

Общие кров и кровь, и благое дело:

В будни – осины выращивать для Иуд,

В праздники петь о любви – благородный труд!

Петь о любви, чтобы каждое сердце пело!

В прах рассыпаются прошлого миражи.

Видимо, можно и здесь как-нибудь прожить –

Многая лета вдали от большого света.

Будут беседы – не каждый же здесь дурак?

Будет носить армяк, как когда-то фрак,

И попытается не жалеть об этом.

Поэт:

«Денно и нощно струится с небес вода.

Кажется, дождь не закончится никогда,

Даже зимой, в снежно-ветреной круговерти.

Бедные люди здесь вечера ждут с утра

И не живут, а готовятся умирать:

Сотни пустых примет, и любая – к смерти.

Глупая птица, влетевшая к вам в окно,

Чёрная кошка, любой из неясных снов,

Ветер, открывший окно или двери настежь,

Если не к смерти – к болезни, тюрьме, суме.

Надо бы выдумать пару смешных примет,

Будто бы смерть во сне – непременно к счастью.

Очень нужны, кроме самых смешных примет,

Песни, несущие радость и чистый свет,

Чтоб у людей изменилась сама природа.

Ссылка навечно – большая величина,

Надо с чего-то немедленно начинать,

Ибо иначе сопьёшься с тоски в полгода».

Автор:

За облаками – всего-то полдня пути

(Если, конечно, знать, как туда дойти) –

Дом, что похож на волшебный сон или сказку.

По вечерам там свирель, клавесин, гобой.

Смерть – элегантна, хоть нехороша собой –

Не торопясь, примеряет за маской маску.

Пусть у поэта идеи кипят ключом –

Он обручён со смертью, он обречён,

Вычерчен путь, остаётся найти обличье.

Смерть для поэта не надо искать с нуля:

Голод, чахотка, безумие, или петля,

Или свинец, что умеет свистеть по-птичьи.

Славная смерть – обезумевшая толпа,

Что так прекрасно глупа, так смешно слепа,

Так вдохновенно свирепа – мороз по коже!

Люди, привыкшие в пятых углах дрожать,

Биться за урожай да детей рожать, –

Как они любят охоту на непохожих!

Ветер, запутавшись в струях дождя тугих,

Не заглушает медлительные шаги.

/Смерть входит в дом./

Смерть:

– Что, поэт, не скучал в разлуке?

Я не прошу приглашенья к тебе войти,

Без разрешенья встаю на любом пути –

Мне не важны прегрешения и заслуги.

Беден, как мышь, иль богаче, чем нувориш,

Мыслью паришь, удивительное творишь,

Спишь на ходу или трудишься на пределе,

Грешно ли, праведно путь свой вершишь земной,

Время придёт – всё равно поспешишь за мной

В сумрачный край, где цветут в лугах асфодели.

Жизнь – это проза, а смерть, если разобрать, –

Всё же поэзия. Хочешь, мой бедный брат,

Буду к тебе добра – одарю по-царски?

Всё, решено: сам ты выберешь смерть свою!

Хочешь – в постели, желаешь – в лихом бою,

Выдумай сам: по-монашески, по-гусарски?

Поэт:

«Здравствуй, моя безжалостная сестра.

Если приходится что-либо выбирать,

Я выбираю – жизнь. Смерти нет на свете.

Что же до выбора, как себя погубить,

Это для дураков и самоубийц.

Жизнь продолжается памятью о поэте.

По-человечески, мне тебя даже жаль:

Многие лета ты продолжаешь жать,

Косы остры, и в страде твоей вечный полдень.

Только до края дней со времён Христа

Житница у тебя навсегда пуста,

И никакого шанса её наполнить.

Нет тебе разницы – бархат или посконь,

Только давно стреножен твой бледный конь,

И над душою моей у тебя нет власти.

Пусть в этом мире я многого не успел,

Но я любил, и сражался, и песни пел,

Светлые песни о том, что возможно счастье».

Смерть:

– В море, в горах, на равнинах – в любых мирах

Имя моё на любого наводит страх,

Только тебе до меня будто дела нету!

Что за глупец! Смерть получит своё всегда!

Ты и действительно веришь, смешной чудак,

Что не найдётся достойный ответ поэту?

Слушай, как просто решится твоя судьба:

Не вострубит раньше срока моя труба,

Ты будешь жить, как живут домовые мыши:

Ибо нигде – даже в городе у реки –

Я ни одной не оставлю твоей строки.

Больше никто никогда о тебе не услышит.

Будут года над тобой пролетать, шурша –

Ты не найдёшь ни бумаги, ни карандаша.

Можешь поверить, что я обеспечу это?

Так что живи, и весёлые песни пой,

Пой о любви! Эти песни умрут с тобой.

Можешь и дальше думать, что смерти нету.

Автор:

Заводь. Речная волна в низкий берег бьёт.

На берегу свои песни поэт поёт,

Голос его негромок, движенья – жалки.

Песни текут, словно в жаркие дни вода.

Кто его слышит? Немногие: иногда

Малые дети, а по вечерам – русалки.

Песня поэта

«Опрокинута так странно и нелепо

Над русалочьей рекой

Перламутровая раковина неба.

Получился мир такой:

До небес достать рукой,

А внизу довольно музыки и хлеба.

Поселяне, просыпаясь рано утром,

Любят сон пересказать.

Улыбаясь, поднимают к перламутру

Восхищенные глаза,

В них – берилл и бирюза,

А на донышке – бесстрашие и мудрость.

Я смотрел в пустое небо – бесполезно.

Что за дали вам видны?

«Присмотрись – и ты увидишь эти бездны:

За жемчужиной Луны

Не тревожа тишины,

Пролетают сонмы ангелов небесных.

Разливается над золотым покоем

То, чего за сотню лет

Не опишешь не словами, ни рукою:

Просто музыка и свет –

На Земле такого нет,

Но в душе своей легко найдёшь такое.

Пусть покоится – не так уж и нелепо –

Над русалочьей рекой

Перламутровая раковина неба,

Охраняя мир такой:

До небес достать рукой,

А внизу довольно музыки и хлеба».

Автор:

Собственно, всё. Путешествуя в тех краях,

Я задавал вопросы, и понял я –

Памяти нет о поэте. Но люди часто

Смотрят на тучи (а кажется – в небеса),

Песни поют – у них дивные голоса! –

И слепо верят приметам, сулящим счастье.

Эти приметы и перечислять смешно:

К счастью – и птица, влетевшая к вам в окно,

И чёрный кот, что твою перешёл дорогу.

Я в этой местности пробыл лишь пару дней,

Скептик и циник, но стало казаться мне,

Будто и я в это верю. Смешно, ей-Богу!

Что же до песен – таких не поют нигде,

Вроде поётся о всяческой ерунде,

Но – подпевает душа. В них так много света!

Я их хотел записать, но, домой спеша,

Не отыскал ни бумаги, ни карандаша –

В этих краях редко встретишь и то, и это.

Принцесса

Она была принцессой-недотрогой,

И, получив Вселенную в наследство,

Решила, что далёкая дорога –

И цель, и оправдание, и средство,

А встречная улыбка – милость Бога,

Чтоб путнику в дороге обогреться.

И мы дружили. Но на самом деле

Я был её шутом и менестрелем.

Она была раскованной и дерзкой,

Для дальних странствий запрягала ветер,

Мечтала не о платьях и подвесках,

А – бурным морем мчаться на корвете,

Но кубики, разбросанные в детской,

Считала лучшим зрелищем на свете.

И я из этих кубиков беспечно

Всё собирал простое слово «вечность».

Какая вечность, если на пороге

Шальной апрель – смеющийся мальчишка?

И слишком много рыцарей в дороге,

А их улыбки лучезарны слишком.

И если у тебя устали ноги,

То замки обещают передышку…

И не нужны шуты и менестрели

Двоим, остановившимся в апреле.

Про отшельника

Рак по гороскопу, он и живёт отшельником

Где-то неподалеку от Сергиева Посада.

Его дом огорожен с тыла замшелым ельником

И березняком со стороны фасада.

А когда поют соловьи, благодать в природе

Такова, что другой бы спился, да он не таковский!

Вечерами он ждёт гостей, и они приходят:

Чаще это Есенин, хотя порой Маяковский.

Попивают заморское зелье из кукурузы,

Неуют табурета смягчая подушкой-думкой.

Иногда Есенин приводит с собою музу,

И тогда он идёт к буфету за чистой рюмкой.

Маяковский всегда в жёлтой кофте и чёрных брюках –

Яркий, будто огромный шершень.

А Есенин любит себя отыскать в Фэйсбуке –

И тогда смеётся, как сумасшедший.

Гости любят беседы – о видах на урожаи,

О собаках Качалова, что сидят в Совете.

Говорить о поэзии гости не уважают,

Говорят – хватило ещё на этом свете.

И расходятся за полночь – чуть хмельными,

Обещая быть завтра снова – разве не чудо?

Если ж муза была в этот вечер с ними,

То она остаётся помочь с посудой.

Про шарик

Мы просто держались за руки,

Пальцы переплетая,

И Земля была для нас шариком,

А мы на нём улетали

Сначала – на небо чистое,

После – к воротам рая.

И Пётр, подобно таксисту

Связкой ключей играя,

Смеялся: «Эй, сладкая парочка,

Здесь-то о чём мечтаем?»

– Да просто держаться за руки,

Пальцы переплетая…

Провинциальный романс

Забытый Богом город, лес и речка,

Гостиницы высокое крылечко –

Пейзаж, в который просится овечка.

Свершив свои великие дела,

Ты был бы рад проститься с краем света,

Но не добыл обратного билета, –

Ни лошади, ни лодки, ни весла.

Вотще – аллегорические жесты,

Рассказы про Хабаровск. В ритме presto

Здесь не живут. Ну что ж, подобно местным,

Гляди, как, выпив солнце из ручья

И ни к кому особенно не ластясь,

Гуляет псина шариковой масти –

С ошейником, но, видимо, ничья.

На вес наживки ценящие слово,

Беседуют три верных рыболова,

Чья жизнь вполне прекрасна и без клёва:

Их диспут о размерах поплавка

Основан сплошь на прецедентном праве.

Шуршит под каблуком нездешний гравий.

Дворняжий взгляд опаслив, но лукав.

Замешанный на чистом перламутре,

Водоворот свои бормочет сутры.

Восточное улыбчивое утро

Торгует апельсинами с колёс,

В живой реке горит вода живая,

И луковица солнца вызывает

Поток немотивированных слёз.

Глядишь на дивный свет в девичьих лицах.

Захочешь вдруг остаться и жениться.

Подумаешь: ну что тебе столица?

Скажи, на кой тебе всё это чёрт,

За сколько тетрадрахм ты бьёшься насмерть?

Подумаешь… Вздохнёшь, проверишь паспорт

И вызовешь такси в аэропорт.

Прощание

Ладошки пряча в рукава плаща,

Лишая ветер осени улова,

Ты на прощанье выдохнешь: «Прощай» –

Косым дождём пропитанное слово.

Кивнёшь едва заметно головой,

И между нами разольются годы.

Так дерево прощается с листвой,

Даруя ей минутную свободу.

А мне через года приснится вдруг:

Осенний вечер, листья на дорожке,

И будто я пытаюсь на ветру

Согреть в своих руках твои ладошки…

Прощание с городом

Покидая свой город, на лестнице помолчи

И помедли. Пускай в замке заскрипят ключи,

Отзываясь памятью скрипки и родника ‒

Так, слегка.

Отвори городскую дверь, оцени размах.

Прочитай запылённые вывески на домах,

Переведи их на ту обочину языка,

Где всегда закат.

Вспомни, что этим городом – сдвинутым родом войск –

С высоты пьедестала по-прежнему правит вождь,

Не властитель дум, укротивший полёт мечты,

Но такой, как ты:

Доказавший лжи, что не всякая жизнь – игра,

заскучавший жить, утомившийся умирать,

Потерявший память, зато получивший весть:

Важно то, что здесь.

Покидая город, ждущий твоих шагов,

Выходи, как реки выходят из берегов,

Той походкой, будто снова идёшь на Вы –

Притворись живым.

Путешествие

Бывает так, что сердце застучит,

Как шпильки старшеклассниц в переулке

Или трещотка флюгера в метель, –

И вот уже знакомые врачи

Рекомендуют пешие прогулки,

Скрывая эротическую цель.

А для тебя ходьба – как мир иной,

(Так от Печоры далека Онега),

Но, выполняя дружеский совет,

Ты движешься в ближайший обувной

И выбираешь тапочки для бега,

Сурово отвергая белый цвет.

А после – обживаешь ближний сквер,

Как ближний свет. Приобретаешь карту,

Изобретаешь правила игры,

Шаги считаешь, лодырям в пример,

И, офисну подобен Бонапарту,

Воюешь виртуальные миры,

Начав, конечно, с Польши. Учишь польский,

«Пшепрашем, пани». Путь, бесспорно, скользкий –

По берегам не столь пустынных волн:

Не помогает древнеримский опыт,

Когда идёшь по краешку Европы,

Оставив одесную Корнуолл.

Ты продолжаешь двигаться, и твой

Сурок свистит Take five, глотая такты –

То птичья трель, то колокольный звон.

И ты, шурша осеннею листвой,

Свернёшь за край ракушечного тракта,

Чтоб наконец увидеть Лиссабон.

Тебя встречает море, чаек крики.

Что ты Энрике, что тебе Энрике?

Луна – скорей эскудо, а не грош,

И ты целуешь на прощанье польку,

«Пшепрашем, пани». Пред тобою только

Атлантика, и ты по ней идёшь.

Оформив атлантическую визу,

Уходишь вверх, по незаметной снизу

тропинке узкой в небе голубом,

И смотришь вниз – немного умилённо –

на тех, кто не дошёл до Лиссабона

И даже не слыхал про Лиссабон.

Рождество

Проснись до света оттого, что печь

Остыла, и тебе приснилось лето:

Поляны трын-травы зовут прилечь,

И много света.

Проснись, гляди в морозное стекло,

Жди с неба новостей – их мало, впрочем,

И оттого совсем не тяжело

Хвостам сорочьим.

Жди снега, что не выпал в Новый год

И к Рождеству, пожалуй, не поспеет,

Но до Крещенья точно занесёт

Твои Помпеи.

Затеплив печь, смотри в своё окно.

Помпеи просыпаются. Незримо

Приметами до крыш занесено

Паденье Рима:

Невынесенный сор в печах горит,

Уходит к небу дым тревогой древней –

Считая твой, зимой их ровно три

Во всей деревне –

Достаточно для лабиринта, где

Смог заблудиться век позавчерашний

И бродит под гармошку – по воде,

лугам и пашням.

Туман

За столом из палисандра, в неплохом, но обветшалом

кабачке (пустая зала, купол церкви за окном),

постаревшая Кассандра – тусклый взгляд поверх бокала –

мне о будущем вещала: «Все мы спим последним сном,

Годы весом в девять граммов к нам летят пчелиным роем,

прочь века уходят строем, завершая времена –

восстанавливая храмы, кабаки мы просто строим,

чтоб народ, сойдясь по трое, видел купол из окна».

«Ну какая Троя, что ты! Недосуг героям древним:

латы сброшены в передней, молоко течёт в окно,

лошадь греческой породы лижет треснутый поребрик,

и Улисс из шлема с гребнем у парадной пьёт вино».

«Не откроются ворота, ждёт за городом напрасно

и берёзы белой братство, и ольховый чёрный род,

и сосны штрафная рота, из которой так прекрасно

строить лодку с ростром красным, лошадь или эшафот.

Липа в летнем камуфляже остаётся лишь причиной

сдвига в музыке пчелиной с ноты си до ноты ля…

Новый век на землю ляжет тенью цвета капучино».

Тучи рваная овчина грела марсовы поля,

отдыхали поколенья, освящённые веками,

по расколотому камню проходил за родом род.

Я спешил к своей Елене, и броня была легка мне.

Вдалеке перекликалась третья стража у ворот.

* * *

Упало небо цвета льда,

И по оконному стеклу

Струится тёмная вода,

Еще усиливая мглу.

А за окном – лишь листьев дрожь,

Стада барашков на реке,

И тучи, выплеснувши дождь,

Спешат к закату налегке.

А к нам торопится во мгле

Холодный северо-восток,

Уже готов лететь к земле,

Но всё же держится листок,

И остановится вода,

Застынет небо в синеве,

И клякса чёрного гнезда

Замрет в каракулях ветвей…

Гляжу на осень из окна

И слышу – мышь шуршит в углу.

И понимаю: жизнь – одна.

Скользит дождинкой по стеклу.

Янтарь

Когда на серебристые осколки

Раскалывает тишь над головой

Далёкий вой игрушечного волка

(Тебе на миг покажется, что твой),

И звёзды бьют дуплетом с тех позиций,

Откуда невозможно отразиться,

Когда в забытом тридевятом царстве

Не жалит юных дев веретено –

Считай своих овец, мой бодрый пастырь!

Пусть будет их количество равно

Числу шагов от дома до работы,

Когда рассвет собьёт твои расчёты.

К утру ты спрячешь голову в ладони,

Разняв головоломку кулака.

Увидишь – гаснет ветер в тёмной кроне,

А в лужицах растаявших зеркал –

Совсем немного неба с облаками,

Бумагой накрывающими камень.

Потерянного времени река

Смывает с неба огненные знаки.

За тем окном, что смотрит на декабрь,

Ты прячешься в уютном полумраке,

И застываешь в этом декабре

Травинкой в прибалтийском янтаре.