* * *
Есть только облака и чернозём –
и тонкая прослойка между ними,
где мы с тобою связаны узлом
с такими же червями дождевыми.
Ты скажешь: участь? Отвечаю: часть –
частицей быть, коротким междометьем;
из грязи в князи – и обратно в грязь
рассыплемся, сплетясь – и не заметим.
Ты скажешь: прочерк? Отвечаю: честь
быть между двух разрозненных вселенных,
скрепляя их с червями вместе здесь,
где облака и чернозём мгновенны.
Вот я дышу – и ты дыши пока,
и пусть другие дышат вместе с нами,
связуя чернозём и облака
на краткий миг надёжными узлами.
* * *
В этом году не собрали листья,
и стулья с улицы не в подвале;
зелёный зонт тоже не выстирали –
так и оставили, даже не сняли.
Старуха-соседка из дома напротив
снова в больнице. Темнеют окна.
В небе малюсенький самолётик
неаккуратно летит в Марокко.
А там в Танжере лежат апельсины:
лежат на дороге, но лень наклониться;
там женщины яркие, но некрасивы
(сам я не видел – со слов очевидца)
Взять бы, махнуть бы – и hasta la vista –
селфи сделать на Гибралтаре!
Но в этом году не собрали листья,
и стулья с улицы не в подвале.
* * *
Пока я спал, всё снегом занесло:
я вышел посмотреть на то, как снегом
всё занесло и спутал землю с небом,
и растеряв слова стоял без слов.
Вот снег, и снег: и края нет, – кроя
вдоль-поперёк которого, мы бродим
с тобой на пешеходном переходе –
с земли на небо, милая моя.
Так всё внезапно снегом занесло,
что смысл потерялся в переводе:
и то, что было словом – стало вроде
бы и не словом, а, скорей, числом.
Числом, в котором нужно на вокзал
спешить с утра. Ты радовалась знакам,
всё перемножив. Я, сложив, заплакал:
хотел сказать тебе, но промолчал.
Ты выдумала мир, в котором я
не помещался, спутав землю с небом,
но я проснулся – всё покрыто снегом
с земли до неба, милая моя.
* * *
Здесь нехотя – едва – нам выпадает чудо:
на цыпочки привстав, как сосны на песке,
внезапно осознать, что улететь отсюда
не выйдет и у них – и не истлеть в тоске.
Я был такой как все, а ты была другая
и мне пришлось прожить две жизни наугад –
и вот, одна из них зачтётся мне у края;
а если сразу две – кто будет виноват?
Легко ли облакам всё принимать на веру:
не думать о траве, где выпало дождём
рассыпаться? Тогда – не должен ли примеру
их следовать и я, и всякий, кто рождён?
И зная наперёд, что просьбы неуместны –
над пасмурной землёй, пока встаёт рассвет –
я о тебе прошу у полосы небесной
и дерзновенно жду, что получу ответ.
* * *
С тобой, с тобой – и снова без тебя,
ведь вечность это тени на граните.
Ты женщина: попутал бес тебя,
с небес тебя впустив в мою обитель.
Ты здесь была – и снова не была,
и время в запрокинутой портьере
не двигалось – и темнота угла,
злорадствуя, шептала о потере
Мне снились удивительные сны,
в которых видел странную планету:
являлась ночь хрустальной белезны
сияющей. А день не ведал света.
Там посреди неназванных дорог,
среди каких-то узких колоколен
я жил, как мог – но, так как жить не мог, –
я ждал тебя и этим был доволен.
Обыденность бескрылая иным
не в тягость, не в упрёк – ведь всё на месте.
Но я с крылом, и ты с крылом – и мы
в сто тысяч раз всех остальных небесней.
* * *
Сокровище моё, мне плохо без тебя.
Ночные города в тоске невыносимой –
покуда над землёй, дурную весть трубя,
летит за горизонт тяжёлый клин гусиный.
И даже если клён звенящий – насеком
и радостен пока – я знаю: он от силы,
как всякий блудный сын, вернётся босиком
туда, откуда шёл в тоске невыносимой.
Сокровище моё! Безвестные дожди,
(трубя дурную весть) расходятся полками,
уже давным-давно не ведая вражды –
как будто даже смерть нашла косой на камень.
Мне плохо без тебя. Я тот же блудный сын,
я тоже в трёх соснах, в трёх клёнах, в трёх осинах
запутался, и жизнь растратил. Не один.
С тобою на паях – в тоске невыносимой.
Сокровище моё. Я вымучен. Смотри,
как стелются слова вдоль плоскости. Так ряска
затягивает пруд, но глубину внутри
не сможет одолеть – беспомощна и вязка.
И ветер за окном все ночи напролёт,
трубит дурную весть, бьёт клёны, гнёт осины.
Мне плохо без тебя, сокровище моё,
в безвылазных дождях; в тоске невыносимой.
Псалом 140 (Psalm 141)
Господи, воззвах Тебе, услышь мя!
Что же я один во тьме кромешной?
Прожил, никому не нужный, лишний.
Даже там, где вырос – был нездешний.
Пригоршнями я сгребал поспешно
угольки в едва остывшей ране;
этих линий контуры сотрешь ли?
сохранишь ли, как бывало ране?
В назиданье или в состраданье –
или просто потому что нежный:
как ладонь Ты называешь – дланью,
как Ты веки называешь – вежды.
Господи, воззвах Тебе, услышь мя!
укажи дорогу мне до брега –
где вечерней жертвой возлежишь на
чёрством небе мартовского снега.
Всё, что до и после, – бессловесно,
потому услышь мя где-то между:
может оттого, что интересно, –
или просто потому что нежный.
* * *
Возвратиться в свои палестины,
прокатиться туда-обратно;
запах яблока и апельсина
в грубой тумбочке прикроватной.
Запах детства, превью сиротства
с бородой непременно ватной,
где настенных газет уродства;
коридоры, углы, палаты.
Вот берёзка, а с ней рябина,
да над речкой висят ракиты:
те же яблоки-апельсины
позабытые – не забыты.
Здесь погосты весной, как грядки:
посмотри, ни одной оградки –
надо ж так заиграться в прятки,
чтоб исчезнуть совсем, ребятки.
Это яблоки и апельсины –
не противься, не бейся, сдайся:
возвратиться в свои палестины
не получится, не пытайся.
То берёзка, а то рябина –
то опять над рекой ракита;
всё струится моя тропинка
позабытая – не забыта.
Только память плодит плаксиво
эхом спятившим, – многократно:
запах яблока и апельсина
в грубой тумбочке прикроватной.
* * *
Моя душа имеет направленье
к тебе. Она взлетает по ночам
и слышит ветер в тонком оперенье
двух крыльев бьющих по её плечам.
Легко разрушен изначальный кокон
и куколка проснулась. Перед ней
дрожат обрывки крохотных волокон
сплетённые с осколками огней.
Так соткан мир. Он лёгок и беспечен –
весь напоказ: здесь точка, там тире –
сакральные, как будто части речи
зачёркнутые в главном словаре.
Кто помнит звуки этих междометий
тот, оперившись, знает свой черёд;
там снова будет бесконечный ветер,
и крыльев ровный и спокойный ход.
И куколка проснётся на мгновенье,
где под землёй шевелится трава.
Моя душа имеет направленье
к тебе, к тебе. И потому, жива.
* * *
Не бойся ничего. Мне страшно самому.
Щерблёная луна опять кривится в кашле,
но отражённый мир в ночном окне – не наш ли?
А тот, что за окном, – не вторит ли ему?
Не бойся ничего: похоже по всему,
что с темнотой давно заводит время шашни,
и часовые сна не стерегут на башне
часы, а всё идут. Идут по одному.
Не бойся ничего. Хотя до слёз пройму
тебя тоской о том, какой я тоже зряшный,
что жарко и темно, как в битве рукопашной –
и не забрать с собой ни сумму, ни суму.
Не бойся ничего. Я тоже не пойму,
что силится ожить в наброске карандашном:
попробуй толковать! Сгорает день вчерашний,
и мы, в который раз, не плачем по нему.
Не бойся ничего. Наверно, потому,
что мысли не страшны, а домыслы не страшны.
В истошной тишине – все звуки бесшабашны.
Не бойся, ничего. Мне страшно самому.
* * *
Видели диких зверей с высоты полёта,
в Кембридже под дождём промокли до нитки,
пели пьяными голосами про московские окна, ещё про что-то –
пили Рислинг, Пино Нуар, Мускат и другие напитки.
Любили друг друга до боли. Пару раз – до драки.
Вжимались друг в друга так, что следы оставались.
Ты принимала за названия улиц дорожные знаки,
твои сигареты дымились: дымясь – ломались.
Мы притирались друг к другу, как склеиваются осколки
разбитой скрипки, виолончели или античной чашки.
Ты запомнилась с голой грудью и в бордовой футболке
Гарвардского университета, и в ночной рубашке.
Если бы мы жили вместе – побили бы всю посуду,
извели бы друг друга ревностью, страстью, усталой лаской.
Хочешь, как в песне, спою, что тебя никогда не забуду?
или добавлю про то, что тебя никогда не увижу, с опаской?
Улицы наши – теперь декорации нервной
выпуклой драмы, – разлука представлена залу
в списке героев: она появляется первой
в первом же акте, чтоб выстрелить где-то к финалу.
Где-то к финалу, в последней высокой точке,
потусторонним каким-то увидишь взглядом
через оградку чужого дома – жёлтенькие цветочки,
кажущиеся райским садом.
* * *
Я не знаю названье деревьев и звёзд имена не знаю.
Я с трудом понимаю законы, что движут мою машину.
Если ехать всё время прямо, я знаю, – приедешь к краю
океана, где встречный ветер тугую несёт парусину.
До сих пор не могу понять, как же ходят они против ветра,
и не знаю, как чайки умеют висеть там, где волны дышат.
Иногда я зову имена живых, только нет ответа.
И тогда я шепчу имена ушедших – и что-то слышу.
Из Нового Света
Когда по небу белой полосой
летишь, летишь, пространство распечатав,
кто пожалеет горизонт пустой
одной тоской соединённых штатов?
Кто этот материк в лесных заплатах,
простроченных дорогой скоростной,
объяв – поймёт, и приютит – заплакав,
и пустит, пустит в сердце на постой?
Не торопись. Не ёрничай. Постой.
Смотри, как ровны, выпуклы, покаты
огни, огни дуги береговой
среди печали звёздно-полосатой.
Смотри, как острова замысловаты:
как с этой стороны темно, а с той –
закат, закат склонился виновато
тяжёлым солнцем над травой простой.
* * *
Холодно и промозгло
мальчику твоему;
мама, теперь ты – звёзды:
как же я обниму?
Луч до земли серебрян –
тянется, словно нить;
мама, теперь ты – небо
как же поговорить?
Свет осторожно тронет,
высветит ночь ясней.
Где же твои ладони
для головы моей?
Ветер ли? оклик? возглас? –
вслушаюсь – не пойму.
Холодно и промозгло
мальчику твоему.
* * *
Мой ангел! По утрам немое танго
вокзальное вздыхает о тебе –
и пахнет кофе из кофеен Данкин
на всех углах, и далее – везде.
Мы ждём дождя, но все зонты закрыты
(ведь дождь – как ты: не здесь пока, не здесь);
гул городской вступает басовито:
суровый присно – величавый днесь.
Всё на продажу: розы и пионы
ещё живые вроде бы. Ещё
в ладонях держат сонные бутоны:
но век – не вечен, дни – наперечёт.
Как на лотке желтеют апельсины! –
им вторит в небе купол огневой –
Клянусь, он о тебе (отца ли, сына,
святого духа?) просит, ангел мой!
И воробьи, в ленивой перебранке
вдруг невпопад застигнутые тут,
попарно, словно в такт немого танго,
бочком, бочком по мостовой снуют.
Бочком, бочком и мы неразлучимы –
здесь и везде. И потому ясней,
что жизнь идёт – что есть ещё причины
не торопиться с выводом о ней.
© Игорь Джерри Курас, 2006–2016.
© 45-я параллель, 2016.