Игорь
Бондаревский

Городской сумасшедший

Вотще живёт безумец городской. 
А всё равно он весел день-деньской. 
Точней сказать, смешлив. Его уста 
растянуты всегда улыбкой ровной – 
бредёт он мимо паперти церковной, 
или стоит на пристани, крестясь 
на мачты с убранными парусами. 
  
И он смеётся как бы невпопад, 
куда бы он, смеясь, ни кинул взгляд – 
на пьяницу или на офицера, 
на церковь, на трактир или на склад... 
И вообще, он смотрит, как химера, 
глазами тусклыми, в которых сны 
смеркаются, а всё-таки смеётся. 
  
И ведь смеясь, уродец не кичится, 
не отвергает и не одобряет, – 
увы! – он как бы удостоверяет 
отсутствие какого-либо смысла 
и в плясунах канатных, и в певцах, 
и в храмах, и в трактирах, и в дворцах 
     – 
всё суета сует, всё канет в бездну. 
  
Всё тленно, да. Но разве всё смешно? 
И что взамен предложит он? На нём 
лохмотьев смрад. Он в шалаше ночует 
за городом. А днём, а день за днём 
по улицам он бродит, и воюет 
с задиристыми псами, и лепёшки 
на рынке у старух-лотошниц клянчит. 
  
Зачем, Господь, ты превознёс бродягу, 
и отнял у него священный трепет, 
и допустил, чтоб явлена была 
для этих глаз великой бездны мгла? 
Его протухший взор боль истин стерпит 
любых. Зачем последней нищете 
ты предоставил право видеть больше? 
  
И почему опять в толпе людской 
нашёл меня безумец городской? 
Вот он вместо приветствия смеётся... 
А в этот миг над нами стая вьётся 
стрижей... А что, если когда-нибудь 
и я осмелюсь знанья зачерпнуть 
из мглы за гранью заповедей вещих? 
  
Нет, не сегодня, но когда-нибудь 
я приобщусь. Не дай мне, Боже! Буду 
ответствовать улыбкою любви 
его улыбке жалкой и безумной. 
Вот он опять среди толкучки шумной 
глядит в глаза глубокие мои 
незоркими глазами крысы трюмной. 
  
Вот как всегда смеётся он – и мне 
сквозь этот смех мерещится, что известь 
и глина, что скрепляют кладку мира, 
теряют вязкость, превращаясь в пыль, 
и что во всех слоях эфира – гниль, 
и город мой способен выпасть в дыры, 
в прорехи обветшалого пространства.