Игорь
Белов

Блюз долгого перекура

Где-то на Южном фронте оттепель, как всегда.

А у меня на сердце холодно – как всегда.

Дым выдыхают медленно далёкие города.

Планета решила на бок на полном ходу прилечь,

она так устала, что ей бы на пару суток прилечь,

спецовку дождя и снега снимая с широких плеч. 

Время сошло с конвейера, отбившись совсем от рук.

Время вчера на меня работало – но вот, отбилось от рук.

Мы вырубим электричество, чтоб замерло всё вокруг.

И будет земля молчать, что бы я ни сказал.

Земля опять отмолчится, что бы я ни сказал.

Морщины её живописны, как Беломорканал.

Вспыхните зажигалками – в топку остаток дня.

Перекурите, щедрые, хоть до исхода дня.

Разбитые батальоны просят у вас огня.

Милая, как невесел снега ночной полёт.

Трубы горят на взлётной – не отменён полёт,

только в стакане с топливом никак не растает лёд.

Вот бы на север уехать в вагоне полупустом.

Обнимешь меня, прощаясь, в вагоне полупустом –

словно река, мелькнувшая под разводным мостом,

и вспомнишь, как отступали убойные холода,

как к выходным вернулись отступившие холода,

антрацитовый вторник, пепельная среда.

Дивизия радости

Мы были раной сквозной, мы были улыбкой хмурой,

мы приезжали домой ради подруг белокурых,

но, встретив тебя, я заметил – вот уж который день

стучит в моём сердце пепел сожжённых мной деревень.

Я из последних сил звал тебя – ахтунг, бэби.

Голос твой сладкий плыл в расово чистом небе,

и обречённо, что ли, проваливалась земля

в глубокие, словно штольни, ночи из хрусталя.

Кто знает, в каком вообще салоне была набита

на смуглом твоём плече эта звезда давида,

днём ли, вечером тусклым, утром ли золотым

ты стала немецкой музыкой и превратилась в дым?

Мелодию улови, чтоб в недешёвых клубах

взрывная волна любви нас била о стенки, глупых,

чтоб ночью, жонглируя эхом цепей, диктатур, систем,

Dj Stalingrad подъехал – и развезло б совсем.

У городских ворот, где снег до сих пор обоссан,

будет лежать мой взвод в мундирах от хьюгобосса,

будет закат огромен,  холод неповторим,

но море разбавят кровью, и оживёт гольфстрим.

Слушая хриплый вой лучших радиостанций,

поговорим с тобой – лишь бы не потеряться

там, где не плачет ветер о перемене мест.

Где никому не светит южный железный крест.

* * *

Как зашагает музыка по трупам,

шарахнув  в развороченный висок,         

мы выйдем в вестибюль ночного клуба, 

где прошлое меня сбивает с ног.

Вот наша жизнь, сошедшая с экрана,

в которой мы в правах поражены.

Мы пьём живую воду из-под крана,

и белоснежный кафель тишины

целует в лоб мелодия любая

и, зная, что не выручит никто,

плывёт на выход, кровью заливая

борта демисезонного пальто.

Но в парке божьем хлопает калитка,

под каблуком земля поёт с листа,

поскольку на ещё живую нитку

заштопаны холодные уста

такой убойной стихотворной строчкой,

что до сих пор, имея бледный вид,

пропитанная водкой оболочка

над аккуратной пропастью стоит

и всё никак не делает ни шагу,

пока из лампы хлещет свет дневной

и врач уставший ампулу, как шпагу,

ломает у меня над головой.

Ночной переход

Не помню ни улицы, ни района, 
ни ангелов, молча летящих прочь, 
а к горлу сгоревшего микрофона 
уже вовсю подступает ночь. 
Ко мне (часть публики откололась, 
пока солировал крысолов) 
доплыл её чернокожий голос, 
не растеряв по дороге слов. 
Глухая штора едва шевелится, 
на белом свете стоит туман, 
поёт чуть слышно моя волшебница 
чужих, но не очень далёких стран: 

«Отсюда до чёрного небосвода, 
с правильной химией в рюкзаке, 
всего лишь два ночных перехода 
по заблудившейся здесь реке. 
Поймаешь волну, и выносит сразу 
на берег, безжалостный и крутой, 
где прошлое пахнет травой и джазом, 
а чувство вины – дождевой водой. 
Там будет водка из волчьих ягод 
и спирта технического ожог, 
и наши тени на камни лягут, 
а мы с тобой дальше пойдём, дружок».

С утра, игнорируя боль в затылке, 
придётся отчалить, пока светло, 
прочесть телеграмму твою в бутылке, 
речным рукавом протерев стекло, 
потом берега по местам расставить, 
а эхо взорванного моста 
клубами дыма заполнит память, 
поскольку память моя пуста. 
Она ещё вспыхивает, как Nikon, 
но если я попрошу – солги, 
что мир открыт, словно чья-то книга, 
внезапно вышедшая в ОГИ. 

От этой ночи, такой короткой, 
привкус останется ледяной, 
но ясный полдень моторной лодкой 
взлетает над огненной тишиной. 
И нам с тобой, безусловно, светит 
очередной поворот земли, 
а за него, как всегда, в ответе 
твои коктейли и корабли, 
твои одиночество и свобода, 
но надо ещё пережить суметь 
какиx-то два ночных перехода, 
переплывая из жизни в смерть.

* * *

От сквера, где одни скульптуры,

до всяких окружных дорог

за мной присматривает хмуро

из гипса вылепленный бог.

Он видит – у её подъезда,

с красивым яблоком в руке,

я словно вглядываюсь в бездну,

в дверном запутавшись замке.

Выходят Гектор с Менелаем,

катастрофически бледны,

в морозный воздух выдыхая

молитву идолу войны.

Пока прекрасная Елена,

болея, кашляет в платок,

запустим-ка по нашим венам

вражды немереный глоток

и, окончательно оттаяв,

окурки побросав на снег,

сцепившись насмерть, скоротаем

очередной железный век.

Никто из нас не знает, словом,

в какую из земных широт

судьба с открытым переломом

машину «Скорой» поведёт.

И сквозь захлопнутые веки

она увидит в январе,

что мокнут ржавые доспехи

на том неброском пустыре,

где мы, прозрачные, как тени,

лежим вповалку, навсегда

щекой прижавшись к сновиденьям

из окровавленного льда.

Встаёт рассвет из-под забора,

и обжигает луч косой

глазное яблоко раздора,

вовсю умытое слезой.

* * *

Елене Погорелой

Судьба на наши лица по привычке

рассеянно наводит объектив.

Оттуда пулей вылетает птичка.

Стоим, на веки вечные застыв.

Среди чужих улыбок неподвижных,

печалью непроявленной влеком,

блуждает праздник. Фотоснимок дышит

душистым, точно роза, табаком.

А вот и ты, окружена друзьями,

которых еле видно на просвет,

пока жестикулирует огнями

ночной проспект.

Он озадачен поиском героя,

как вдруг, назло волшебному зрачку,

меня плечом не помню кто закроет

и я исчезну, словно по щелчку.

Задержится, без примеси рассвета,

слепое отражение в окне

и ввинченная в воздух сигарета.

Но этого достаточно вполне.

На фоне роковых пятиэтажек

я буду не оставившей следа

деталью обречённого пейзажа,

с тобой оставшись раз и навсегда.

И  ты с тех пор, не выходя из дома,

сквозь ненормальный уличный галдёж,

бог знает по каким фотоальбомам

меня так просто за руку ведёшь.

Поэтому не бойся, умирая,

глотать вот этот воздух золотой.

И если гибель ракурс выбирает,

поправь прическу, повторяй за мной:

«…пусть нам ни дна не будет, ни покрышки,

пусть жизнь, как спичка, гаснет на ветру,

сейчас я прикурю от фотовспышки –

и не умру».

дредноуты

в баре «Дредноут» ночью мне снится свинцовый дым

кошмар на улице Генделя становится вдруг родным

пену морскую с кружек ветер уносит вдаль

а чёрным дырам колонок вообще никого не жаль

за стойкой меняют пластинку так долго ищут её

будто меняют родину – ну или там бельё

в меню полыхает надпись – одевайся и уходи

всё правильно ставят группу по имени «Бигуди»

я вслушиваюсь как реки прочь от себя бегут

злодей вытирает лезвие о майку Johnny Be Good

любовь моя говорит во сне за ледяной стеной

и море шумит в заблёванной раковине жестяной

на деле же всё не так и в этот сплошной отстой

с безалкогольной музыкой приправленной кислотой

приходит местное время с улыбкой но без лица

и разводит на жалость голосом Гришковца

вот мы сидим гадаем сколько нам ждать зари

если уже бледнеют ржавые фонари

на какие ещё глубины опустится не дыша

наша с тобой бессмертная силиконовая душа

разве что просигналит в память о прежних днях

тонущий супермаркет весь в бортовых огнях

и проплывут над нами спутавшиеся уже

чьи-то тела из пластика или папье-маше

только бы взять тебя когда подойдет волна

на руки словно куклу выпавшую из окна

чтоб уловить в подъезде обнимаясь с тобой

искусственное дыхание ровное как прибой

открытка из Вильнюса
 

Галине Крук

картонная бабочка выпорхнула из рук
и растаяла в воздухе хлопнув дверью
нержавеющий ливень молча стоит вокруг
и теряет время

я никогда не узнаю – настолько почерк размок –
где теперь тебя носит словно письмо в бутылке
и в каком кафе цеппелина свинцовый бок
распорот ножом и вилкой

под какими звёздами дыхание затая
за тобой наблюдает уже полвокзала
а из динамиков льётся через края
первый весенний гром со вкусом металла

я тебя буду помнить даже когда умру
так вот они и звучат на улице и в квартире
чайкам не обломившиеся слова на морском ветру
и не поймёшь что в записи а не в прямом эфире

к северу от границы крутят песню о двух мирах
заткнувшую глотку морю и антициклону
это вильнюсский поезд несётся на всех парах
жемайтийского самогона

последнее танго в Варшаве

нас обоих развозит от слов разлуки плюс ко всему

валит с ног огненная вода фри-джаза

извините панове я футболку с тебя сниму

это все проблемы снимает сразу

всё что мы взяли у музыки мы ей всегда вернём

и она оставит нам – без вопросов –

только нервные клетки пахнущие зверьём

и не добитую до смерти папиросу

то ли дождь прошёл то ли в прическе сверкает лак

по-любому для нас с тобой облака на порядок ниже

наши короткие жизни проглатывает мрак

словно видеомагнитофон – кассету с «Последним танго в Париже»

бог моего сновидения он ни хера не прост

за круглосуточным баром и чёрными гаражами

музыку не для толстых он делает в полный рост

значит будет ещё у нас детка последнее танго в Варшаве

пусть шляется за тобой невыспавшийся конвой

каждый кто был в разной степени тебе близок

и пограничник-поляк загранпаспорт листает твой

как донжуанский список

ржавая магнитола играет на дне реки

в кинозале включают свет и я слышу голос почти забытый –

вставай тут Марлон Брандо погиб за твои грехи

а ты спишь как убитый

стихи о Малыше и Карлсоне

 ...Карлсон харкнул мимо урны и улетел

Данила Давыдов

ради простуженных голосов в ночных магазинах

ради горячих сердец под капотами легковых машин

в центр города в полночь слетаются души красивых

умных и в меру упитанных мужчин

захватывают кафе и бензоколонки

ревнители неглаженого белья

гроза отечественной оборонки

один из них ты а возможно я

они перегаром на звёзды дышат

в скверах распугивают ворон

и отъезжает твоя стокгольмская крыша

в охваченный бурьяном микрорайон

ты ждёшь пока фонарь под глазом потухнет

просыпаешься мёртвый и больше вообще не спишь

и в один прекрасный день читаешь на стене в кухне –

«ты никогда не повзрослеешь Малыш»

жизнь справляется с нами одним ударом

когда осень на горло наступает со всех сторон

и всё что горит это луна над баром

похожая на монету в пять шведских крон

и мы пьянеем уже просто понюхав пробку

погибаем с грацией подбитого корабля

но по привычке ищем на брюхе кнопку

если вдруг уйдёт из-под ног земля