Григорий Поженян

Григорий Поженян

Вольтеровское кресло № 14 (110) от 11 мая 2009 года

После мая - снега

 
* * *
 
Когда в лесу пропали волки –

насторожился лес и сник.

Стал заяц бегать напрямик,

овечьи зажирели холки.

У рыси кисти на ушах

повисли непривычно вяло.

В лесу гармония пропала,

его загадка и душа.

Так, на скрещенье несвобод

и реформаторской пучины

в стране пропали вдруг мужчины

и стал народом ненарод.

А те, кто выиграли войну

и пол-Европы покорили, –

бездействуя, заговорили,

заглатывая лжи блесну.

И всё пошло, как с молотка,

что было дорого и свято,

с продажной лёгкостью раската

неумолимого катка.

И женщины, храни их Бог,

что в мае нами так гордились,

чужими снегами умылись.

Да будет снова волком волк.

По чести – ношу и суму.

И нет достойнее причины:

Вернутся к женщинам мужчины,

Уже готовы ко всему.

 
* * *
 
Если был бы я богатым,

я б купил жене три платья,

три пальто, три пары туфель

и корзину помидоров.

В дождь пускай она не мокнет,

в снег пускай она не стынет,

в день весенний пусть выходит

в лёгком платьице весёлом.

Если был бы я богатым,

я купил ей сок брусничный,

завалил бы подоконник

фиолетовой сиренью.

Пусть она остудит губы,

пусть она поднимет брови

и, зарывшись в гроздьях влажных,

пусть отыщет семь семёрок.

Если был бы я богатым,

сапоги купил бы Юрке,

сапоги купил Тимуру,

сапоги купил Игнату.

Нож вручил им, и двустволки,

и билет плацкартный жёсткий

и сказал бы:

– За Тайшетом

по дорогам бродят волки.

Если был бы я богатым,

я повёз бы Стёпку к морю:

не в Одессу и не в Сочи,

а к причалам Балаклавы.

Там три цвета торжествуют:

синий, белый и зелёный.

Бухта, сахарные сопки

и деревья – пояс бухты.

Пусть он, сын мой, не увидит

цвет четвёртый, цвет особый.

Там его я пролил в травы,

Не мечтая о богатстве.

 
* * *
 
Как гудок пароходный,

помани и балдей.

Хорошо быть свободным

от толпы, от идей.

Как в некошеном поле,

средь балованных трав,

пой, дичая от воли,

морду к солнцу задрав.

Не слуга, не провидец –

сын небес и морей.

Нет достойных правительств

и надёжных царей.

Есть в заброшенной даче

выше локтя рука.

И, счастливый, незрячий,

ты плывёшь сквозь века.

Не круги и квадраты.

Все в длину и в длину.

Зарываясь в закаты,

обрывая струну.

 
Скоро ты будешь взрослым…
 
Скоро ты будешь взрослым, больше станешь и шире.

Звёзды бывают тоже маленькие и большие.

Те, что поближе – близкими, те, что подальше – дальними,

Если ты счастлив – счастливыми, если грустишь – печальными.

Звёзды бывают крупными, в южных широтах яркими,

Спелыми, словно яблоки, те, что сбивают палками.

А иногда и тусклыми точечками одинокими –

Они зовутся грустными или попросту зимними.

Восходят они далёкими, то ранними, то поздними.

Те, что одни – одинокими, те, что вместе – созвездиями.

Звёзды не умирают, вечно качают ветра их.

Если нет звёзд на небе, значит, ищи их в травах.

Если травы пожухнут, в море они зажгутся...

Звёзды не умирают, звёзды ещё зажгутся.

Звёзды не умирают, звёзды ещё вернутся.

Этим все люди живы, этим живи и ты.

Звёзды не умирают, звёзды – это надежды.

Весенние или зимние, туманные или ясные

Небесные звёзды – синие.

Все звёзды земные – красные.

 
* * *
 
Как я мечтал о письменном столе,

об окнах, но не круглых, а квадратных,

о чёрной,

теплой,

вспаханной земле,

а ты меня уже зовёшь обратно!

Куда зовёшь,

к чему опять ты мне!..

Мне всё знакомо, всё в тебе не ново.

Гляжу в окно – волна всплывет в окне,

глаза закрою –

море хлынет снова.

Мигнёт из тьмы далёким маяком,

качнёт, толкнув,

как локтем у штурвала…

И, словно в детстве, бродишь три квартала

за каждым незнакомым моряком.

 
Соловьиная пыль
 
А ты хотел, чтобы тебя любили

с такой же страстью,

                              полною губой,

тебя, уже не ставшего тобой,

не стряхивая соловьиной пыли?!

За что любить?!

За тяжесть жёсткой кисти,

за чёткой узнаваемости след.

За вечно заряжённый пистолет,

лежащий в строгих,

не опавших листьях.

Я многое ещё пока могу.

Не гнусь, держу прямой удар, не лгу.

Чужие льды колю

                         пудовым ломом.

И ждать умею

тонкокожим домом.

 
* * *
 
Е.Ф.
 
А что бы мне рукой десантника,

рукой раскованно мужскою,

серьёзно ноября десятого

затеять дело колдовское.

И, раздвигая жизни занавес,

презрев: «любила – не любила»,

начать, как начинают заново

всё то, что не было и было.

Начну с чего-нибудь хорошего.

С дождя, в три пальца –

                                   лил, не капал.

Нет, с платья,

что небрежно брошено

не на диван, а в спешке на пол.

С причала, вырваться готового

в разболтанное штормом море.

Где сразу отданы швартовые

и три гудка прощальных с мола.

Пожалуй, вспомню неуверенно

пустых размолвок

                         постоянство.

Все наши ночи, что потеряны,

безмолвно выброшу

                            в пространство.

Но старым пляжем под Пицундою,

рассветом, пойманным

                                с поличными,

в дни замирений безрассудные

взойду, как хлебами пшеничными.

Я верю прорубям, проталинам,

разрывам облака гусиного...

Сирень соседствует

                            с татарником,

перетекает розовое в синее.

Душа с душою не прощается.

Уходим, чтоб соединиться.

И журавлями

                  возвращаются

давно пропавшие синицы.

Всевластна остановка вечная.

Но, на борт прыгая с причала,

есть шанс остановить конечное,

чтоб хоть на миг

                       начать с начала.

 
Жилетка
 
Когда уже сделаны ставки,

условности соблюдены.

С концами концы сведены.

И все промедленья в отставке.

Когда очевидцы поддаты,

И миг на последней резьбе.

А небо и бездна в тебе,

смещая круги и квадраты.

И круто поставлены на кон

раздраем, разлукой, судьбой

последние «ой-йой-йой-ой».

А стоптано семьдесят

                               с гаком.

Надену я кепочку в клетку,

к знакомым спецам подрулю.

Из лайки пошью я жилетку

и ухо серьгой проколю.

 
Печаль
 
Нет беднее беды, чем печаль,

это то, что всё длится и длится.

И не может никак возвратиться.

И себя, и ушедшее жаль.

Как ушло оно и почему

так мучительна тяжесть

                                  томленья.

Как в церквах панихидное пенье

сквозь оплывших

                        свечей полутьму.

Камни скорби – тоска глубины.

Можно пулей ответить

                                на пулю.

А печаль – из уплывшего тюля

с неосознанным чувством вины.

 

* * *

 
Я так долго губил

то, что чудом досталось.

И глотка не осталось

того, что любил.

А ошейник тугой

пусть разносит кто молод.

И холод на холод

пусть множит другой.

 
В Одессе
 
Я не гость, не приезжий,

Не искатель затей.

Кто ж я? –

Гул побережий,

Соль набухших сетей,

Боль ладоней растёртых,

Смутный ропот полей

И летящий над портом

Лёгкий пух тополей.
 

Я сюда не с речами,

Не за праздным житьём.

Мне не спится ночами

В сытом доме моём.

Хмель жасмина дурманный

Стал не люб, хоть убей…

Я опять сквозь лиманный

Проползу Хаджибей.

Лягу в жиже дорожной,

Постою у плетня,

И не жаль, что, возможно,

Не узнают меня.
 

Утро юности, где ты?

Мне тебя не вернуть.

По незримым приметам

Продолжается путь,

Путь суровый и тяжкий

От зимы до весны…

Мы, как нитки в тельняшку,

В нашу жизнь вплетены.

 
Чучело
 
Что сам орёл

пред чучелом орла?!

У чучела заоблачного зверя

какая стать,

                 каков разлом крыла!

Какие настороженные перья,

надмирный взор: мол,

                              всё ничто пред ним.

Нахохлившийся, хищный,

                                  вечно новый

Живой орёл

                с моделью двойниковой –

с бескровною моделью несравним…

 
Вот так своим подобием сильна

вторичная поэзия. Она

толпе всегда понятна и любезна.

Но соль её – лизни – не солона.

А бездна – загляни в неё – не бездна.

 
Астры

 
Такие подарки к чему бы...

Четвёртые сутки подряд

лиловые астры, как губы,

цыганские губы, горят.

Лиловые астры, как жалко,

что поздно они расцвели.

Но всё-таки вспыхнули жадно

в ладонях остывшей земли.

И жаль, что всё это серьёзно:

пропавшее лето, дожди.

И поздние астры. И поздно

всё то, что ещё впереди...

 
* * *
 
Как в Акапулько или в Сен-Мало.

Чужой, в чужом пространстве

                                          нелюдимом.

Ночь отпылала, утро отплыло.

И водка – мимо.

Пиво – мимо.

Раки – мимо.

Сжёг книжку телефонную свою.

Они ушли землёю, небесами.

Остался с их живыми голосами.

Один на все четыре

                            стороны стою.

 
Молчание
 
Закатный луч на миг издалека

украдкою нет-нет да оглянётся.

Прошу у Бога –

                      пусть меня коснётся

опять, как в детстве,

                              мамина рука.

Я буду нем в последней тишине.

Пусть медленно наступит

                                   равновесье.

Никто другой уже не нужен мне.

Её рука прикроет поднебесье.

...Теперь, когда одна земля права,

с которою меня навек связали,

покой молчанья – будут те слова,

которых мне при жизни

                                 не сказали.

 
* * *
 
Думал так:

не в тюрьме,

не во рву,

не в плену –

без друзей проживу.

В тишине проживу,

не спеша.

Как с нездешней душою

душа.

На пороге теченья веков.

Без упреков,

без клятв,

без звонков.

Надоели финты

да финты.

А куда они делись,

мосты?!

Не в бою,

без мостов проживу.

Не в тюрьме,

не в плену,

не во рву.

…Рано смерклось,

намыло пески.

Тишина

заломила виски,

хоть качай половицы

в дому.

Тень заката

не смять одному.

…То ли сам себя

не угадал.

То ли позднюю скатку

скатал.

С ними – горько.

Без них – со двора.

Выйдешь – завтра.

Вернёшься – вчера.

 
Сирень
 
Опровергая смиренье,

ветром хмельным заряжён,

нужно прорваться к сирени

вместе с пчелой и стрижом.

Как предвкушенье улова,

как тишине – высота,

необходима лиловость

вспыхнувшего куста.

И, раздвигая пространство,

цепкость его берегов,

хочется вплыть в африканство

после тяжёлых снегов.

Чтоб, наконец, задохнуться,

может, последней весной.

Чтоб в Балаклаву вернуться,

в стойкий сиреневый зной.

И не страшна быстротечность.

Радость всегда недолга.

Жизни короткая вечность:

май! После мая – снега.

 
Я принял решение
 
Этим утром я принял решение...
Принял решение.
 

Следы – это был человек и нету,

Следы – это только то, что осталось,

Следы, неразмытые морем,

Вдоль моря – следы,

Словно петли вдоль окон до жёлтой берёзы

И вновь вокруг дома,

Вдоль окон до желтой берёзы –

К крыльцу моему.
 

Этим утром я принял решение,

Принял решение…
 

Следы

От сапог, от ботинок, от туфель,

Босые следы,

Уходящие в лес или в дюны по морозной примятой траве,

По первому снегу

Следы – это был человек и нету.

Следы – это только то, что осталось,

Но всё остаётся с тобою навеки,

Но всё с тобою навеки уходит,

А тебе уже ничего не страшно.
 

Если утром, а не днём или ночью...

Если утром, а не днём или ночью

Один на один с собою,

Один на один с собою

Ты принял решение.

Принял решение.
 

Этим утром я принял решение...

 
© Григорий Поженян, 1965–2005.
© 45-я параллель, 2009.