Григорий Поженян

Григорий Поженян

Вольтеровское кресло № 32 (92) от 11 ноября 2008 года

Пока сирень в глазах не отцвела…


* * *

 

Мир забывает тех,
кому не повезло.
И если ты промазал на дуэли,
забыл свой кортик на чужой постели,
упал с коня
или сломал весло –
спасенья нет.
Тебя забудет мир.
Без вздоха,
сожаления
и плача.
Свою удачу опроверг кумир.
Таков закон.
Да здравствует удача!


Небо осенью выше...
(Из поэмы «Одесская хроника», сентябрь 1941)


Небо осенью выше,

печальней
светлее.

Лес – красивей,

особенно ясностью
просек.

Так я вижу его

и ничуть не жалею,

что приходит пора,

уносящая росы,

что кружится листва,

что последняя стая
журавлей
              отлетает, тревогой объята.

В этот час,

в сыроватой земле прорастая,

начинают свой путь молодые опята.
И не жаль

      журавлиных протяжных известий.

Если осень,

      пусть осень.
                       Но только б не рано.

Пусть, как в жизни людей,

необычно, не вместе

оголяются ветви берез и каштанов.
Но бывает...

орешник зелёный-зелёный,

а негнущийся дуб –

облетевший и чёрный...

Что мне гнущихся прутьев

земные поклоны?

Мне б дубы да дубы

в вышине непокорной,

мне б сурового кедра янтарные соки,
вот того,

с побуревшим стволом в два обхвата.

Осень!

Час листопада под небом высоким.

Осень!

Первое острое чувство утраты.

Дай мне, сердце, бескрайний полёт

голубиный,

собери все опавшие листья у веток.
Облетают рябины, облетают рябины...
А к чему мне рябины?
Я не про это...


Песня о друге


Если радость на всех одна,
На всех и беда одна.
Море встаёт за волной волна,
А за спиной спина.

Здесь, у самой кромки бортов,
Друга прикроет друг.
Друг всегда уступить готов
Место в шлюпке и круг.

Его не надо просить ни о чём,
С ним не страшна беда.
Друг мой – третье моё плечо –
Будет со мной всегда.

Ну, а случится, что он влюблён.
А я на его пути,
Уйду с дороги. Таков закон:
Третий должен уйти.
 
Два главных цвета
 
Есть у моря свои законы,
есть у моря свои повадки.
Море может быть то зелёным
с белым гребнем на резкой складке,
то без гребня – свинцово-сизым,
с мелкой рябью волны гусиной,
то задумчивым, светло-синим,
просто светлым и просто синим,
чуть колышимым лёгким бризом.
Море может быть в час заката
то лиловым, то красноватым,
то молчащим, то говорливым,
с гордой гривой в часы прилива.
Море может быть голубое.
И порою в ночном дозоре
глянешь за борт – и под тобою
то ли небо, а то ли море.
Но бывает оно и чёрным,
чёрным, мечущимся, покатым,
неумолчным и непокорным,
поднимающимся, горбатым,
в белых ямах, в ползучих кручах,
переливчатых, неминучих,
распадающихся на глыбы,
в светлых полосах мёртвой рыбы.
А какое бывает море,
если взор застилает горе?
А бывает ли голубое
море в самом разгаре боя,
в час, когда, накренившись косо,
мачты низко гудят над ухом
и натянутой ниткой тросы
перескрипываются глухо,
в час, когда у наклонных палуб
ломит кости стальных распорок
и, уже догорев, запалы
поджигают зарядный порох?
Кто из нас в этот час рассвета
смел бы спутать два главных цвета?!
И пока просыпались горны
утром пасмурным и суровым,
море виделось мне
то чёрным,
то – от красных огней –
багровым.
 
Травы (Погоня)


Я старею, и снятся мне травы,
а в ушах то сверчки, то шмели.
Но к чему наводить переправы
на оставленный берег вдали?
Ни продуктов, ни шифра, ни грязи
не хочу ни сейчас, ни потом.
Мне сказали:
– Взорвёте понтон
и останетесь в плавнях для связи. –
…И остался один во вселенной,
прислонившись к понтону щекой,
восемнадцатилетний военный
с обнажённой гранатной чекой.
С той поры я бегу и бегу,
а за мною собаки по следу.
Все – на той стороне. Я последний
на последнем своём берегу.
И гудят, и гудят провода.
Боль стихает. На сердце покойней.
Так безногому снится погоня,
неразлучная с ним навсегда.

 
* * *
 
Не тем, что полстолетья будут сцены
изображать солдатский наш уют;
не тем, что в двадцать два узнали цену
тому, что люди в сорок узнают;
не сединой, что, может, слишком рано
легла походной пылью на виски,
когда мы, жизнь примерив на броски,
считали мины, не считая раны;
не славой, что пришла к нам неспроста:
на бланках похоронного листа,
на остриях штыков под Балаклавой,
в огнях ракет рождалась наша слава;
ни даже тем, что, выйдя в путь тернистый,
мы научились жертвовать собой.
Мы тем гордимся, что последний выстрел
завещан нам отцовскою судьбой.
Гордимся мы, что в наш двадцатый век, –
на той земле, где дни не дни, а даты, –
в семнадцатом родился человек
с пожизненною метрикой солдата.
Гордимся мы, быть может, даже тем,
что нам о нас не написать поэм.
И только ты, далёкий правнук мой,
поймёшь, что рамка с чёрною каймой
нам будет так узка и так мала,
что выйдем мы из бронзы, из стекла,
проступим солью,
каплею,
росой
на звёздном небе –
светлой полосой.

 

Я такое дерево…

 
Ты хочешь, чтобы я был, как ель, зелёный,
Всегда зелёный – и зимой, и осенью.
Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива,
Чтобы я мог, не разгибаясь, гнуться.
Но я другое дерево.

Если рубанком содрать со ствола кожу,
Распилить его, высушить, а потом покрасить,
То может подняться мачта океанского корабля,
Могут родиться красная скрипка, копьё, рыжая или белая палуба.
А я не хочу чтобы с меня сдирали кожу.
Я не хочу чтобы меня красили, сушили, белили.
Нет, я этого не хочу.
Не потому что я лучше других деревьев.
Нет, я этого не говорю.
Просто, я другое дерево.

Говорят, если деревья долго лежат в земле,
То они превращаются в уголь, в каменный уголь,
Они долго горят не сгорая, и это даёт тепло.
А я хочу тянуться в небо.
Не потому что я лучше других деревьев, нет.
А просто, я другое дерево.
Я такое дерево.
 
Закон Пифагетто
 
Чтоб синей звездою
синела звезда
и ночью
её отражала вода,
чтоб мирным
был мир
заоконный,
чтоб тайный советник
дал тайный совет,
чтоб тень была тенью,
а светом был свет –
должны соблюдаться законы.
Закон раздвоенья
на влагу и сушь.
Закон тяготенья
двух родственных душ.
Всемирный закон
гравитаций
двух равновлекомых
взаимностью тел,
где центрофугальность –
еще не предел
в эпоху
цветенья акаций.
Закон треугольника –
грустный закон.
С ним каждый влюблённый,
пожалуй, знаком.
Закон непорочного круга.
Когда, распадаясь на время,
семья
опять возвратилась
на круги своя
законным приводом супруга.
Закон постиженья,
закон естества,
закон постоянства,
где – прочь голова
за шалость
невинной измены.
Закон воскрешенья
мужского ребра.
Закон возвышенья,
безльготно, Добра,
как пишут:
«без права замены».
Когда из далёких
и пряностных стран,
возвысив свой род,
не пришёл Магеллан,
свой путь завершив
вокруг света.
Оболган он был
и посмертно судим.
Но всё же
средь всех
оказался один
с судом и престолом –
один на один
товарищ его – Пигафетто.
Во веки веков
да возвысится он –
закон Пигафетто,
мой главный закон.
Затем и пишу я
про это.
Чтоб сын мой
и все, кто подобны ему,
за правду свою
уходили во тьму,
как совесть моя –
Пигафетто.
 

Прорубь


И вырубил прорубь,
а лёд – толщиною в три пальца.
Ты тоже попробуй.
Честнее нырнуть, чем трепаться.
И сразу всё ясно,
и по снегу ножки босые.
И будешь ты красным,
а может быть – белым и синим.
Шутили:
– Припайщик,
объелся ты, брат, беленою. –
Я странный купальщик.
Объелся я только войною.
Мне ночью не спится,
Я жёлтыми взрывами маюсь.
И, чтобы не спиться,
я с горя зимою купаюсь.


* * *


Ах, форель,
рыба ханского лакомства, но...
Не по мне эти кружева.

«Неграмоль» черногрудое 
                                    диво-вино.
От него не болит голова.
Но крылатое «р» в сентябре,
октябре, декабре –
вот что вяжет друзей у стола.
Крупных раков варю я
                     в душистом ведре,
их потом разрушая дотла.
Две-три стопки разгонных
и сразу – пивко!
Кто-то крикнет тревожно: пора!
И покатятся бубны 
                  гульбы далеко,
мимо жён, до утра, до утра!

 

Слоны


Защищая свою крутизну,
не печальтесь, что губы разбиты.
Ни погонщику и ни слону,
как слоны, не прощайте обиды.
Шрам притерпится, боль отболит.
Как бы ни были поводы жёстки,
никому не прощайте обид.
Защищайте свои перекрестки.
Есть особый изгиб у спины,
принимающий вызов обрыва.
И особая власть у разрыва.
Не прощайте обид, как слоны.
Без любви: ни щепы, ни следа.
Ни чужим, ни своим и ни званым.
Ни тоски, ни слонят, ни саванны.
Как слоны: никому, никогда.


* * *


Никакого насилия.
Всё уже не моё.
Оставляю вам синее
и малиновое.
Остановку конечную
в затенённом краю.
И зелёных кузнечиков
с бойкой сабелькою.
Никуда не сворачиваю.
Всё достойно приму.
Но пока – заворачиваю
в лаваши бастурму.


* * *

 

Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.
Это наивно, и это не ново.
Не исчезай, петушиное слово.
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил:
толстых, худых, одиноких, недужных,
робких, больных – обязательно нужно,
нужно, чтоб кто-то кого-то любил.
Лось возвращенье весны протрубил,
ласточка крылья над ним распластала.
Этого мало, как этого мало.
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.
Чистой воды морякам под килём,
чистого неба летающим в небе.
Думайте, люди, о боге, о хлебе,
но не забудьте, пока мы живём:
нет раздвоенья у супертурбин,
нет у земли ни конца, ни начала.
Мозг человеческий – как это мало.
Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.

Время

Мир стоит на голове,
дыры дырами латает.
Рыбы по небу летают,
птицы ползают в траве.
Стало тесно на земле.
Есть вопросы – нет ответов.
И в кровавой полумгле
меньше лбов, чем пистолетов.
Кто сказал, что так и надо –
в черноте чеченских битв
светлые часы молитв
проверять кругами ада?


* * *

 

Я старомоден, как ботфорт
на палубе ракетоносца.
Как барк, который не вернётся
из флибустьерства в новый порт.
Как тот отвергнутый закон,
что прежней силы не имеет.
И как отшельник, что немеет
у новоявленных икон.
...Хочу, чтоб снова кружева,
и белы скатерти, и сани.
Чтоб за морями, за лесами
жила та правда, что права.
Хочу, чтоб вновь цвела сирень,
наваливаясь на заборы.
Хочу под парусом, за боны
и в море всех, кому не лень.
Хочу, чтоб без земных богов
и, презирая полумеру,
за оскорбление – к барьеру.
Считай четырнадцать шагов.
Хочу, чтоб замерла толпа
пред Биргером и пред Ван Гогом.
Чтоб над арканами монголов
смеялся дикий конь гарпан.
Чтоб нам вернули лошадей.
Чтоб наши дети не болели,
чтоб их воротнички белели
и было всё, как у людей.
Чтоб ты жила, чтоб ты плыла.

Чтоб не скрипел военный зуммер.

Чтоб я, не заживаясь, умер,

окончив добрые дела.


Е.Ф.

 

Топчу набежавшие тени,

презрев небеса.
Опять начинаю с сирени
и шью паруса.
В убранстве из битой посуды
пойдём налегке.
Опять начинаю с Пицунды.
С тебя на песке.


Полковники

 

В России испокон веков
ещё так не бывало, чтоб
такое множество полковников
себе пускали пулю в лоб.
Не осуждая, не оправдывая,
и я б, пожалуй, жить не смог
с распятой офицерской правдою!
Но пулю б эту поберёг.
Недальновидные и сытые,
забыли, видно, как слепа
поднявшаяся в рост толпа
с полковниками не убитыми.


Трубач


Петру Тодоровскому

 

Ах, это певчая судьба:
звук доставать со дна.
Такая участь ей дана –
солдатская труба.
Трубач – один, трубач – ничей
в рассветах ножевых.
Их очень мало, трубачей,
оставшихся в живых.
Зато какая это честь,
и слава, и игра –
трубить решительную весть
своим полкам: «Пора!»


* * *

 

Ах, как я кричал когда-то:

вашу мать... концы и кранцы...

Бродят по военкомату

одноногие афганцы.

Их суровые медали

однозвучны и негромки.

Их клевать не перестали

похоронки, похоронки.

...Знать бы, что чему основа

что бедою отбелило.

Может, не случилось снова

то, что было, то, что было.

Может, кануло б с концами

и ушло дурными снами

то, что делалось с отцами

и что с нами, и что с нами.

Не пришедших на свиданье,

тех, кто с горечью повенчан,

одарите за страданья

и воздайте за увечья.

Но куда что подевалось,

будь я проклят, в самом деле.

Глупые навоевались.

Умные разбогатели.


Талант

 

Ещё не зная, что тебя влечёт

на рифы неизведанных открытий,

кто поселился, ангел или чёрт,
в душе, поднявшей паруса отплытий,
ещё на изначальном рубеже
ты в поисках глубин идёшь мористей,
а тень сомненья расползлась уже
по коже неоформившихся истин.

Но, скрытой одержимостью влеком,
внеклеточной и внематериковой властью,
прозрения накатывая ком,
себя ты чьей-то ощущаешь частью.

Талант надличен.
Как ты ни зови,
как ни тащи за хвост кота удачи –
кровь под ногтями и крыло в крови.
Коль страсти ближе –
горечь правды дальше.

Талант надличен.
Нет ни вечных льдов,
ни тайною задушенной ошибки.
Уже давно под тяжестью годов
заждались нас
пророчества пушинки.

Талант надличен.
Лишь хватило б сил,
всё отметая, над тщетой вчерашней
встать у холмов безвременных могил
и ощутить, что ничего не страшно.

 

Вальс клоуна

 

Кружится жизни
крахмальное кружево,
Крошево вьюг.
Кружится сцена,
и круг её кружится,
Клоунский круг,
Крутятся,
как карусельные лошади,
Дней жернова,
Крутится паперть
и плаха на площади,
паперть и плаха на площади,
и - голова...

Наши надежды,
и наши желания,
Зимние сны --
Ах, набирайтесь
терпенья заранее,
Ждите весны:
Только весною
в снегу обнаружится
Горстка травы,
Только весной
кто-то кружится, кружится,
Кружится – без головы...
 

* * *

 

Пока пути чисты,
господь, друзей храни,
и я не жгу мосты
и не гашу огни.
У жизни на краю
не ёрзаю, не лгу.
Живу, пока могу,
пока могу – пою.

 

* * *

 

Благословляю виденье слепца,

Бессонницы свои благословляю

И мученичеством объявляю

Невыносимо горький век отца.

Тебя благословляю – кромка льда –

Последнюю прижизненную кромку.

Стихов незнаменитую котомку

И отданные мною города.

Благословляю связки всех мостов,

Насильственно разорванные мною.

Клянусь моей единственной войною,

Что к исповеди я предстать готов.

Содрав надежд озябшую кору,

Свои плоты топлю, а не сплавляю.

И ничего с собою не беру,

И всех, с кем расстаюсь, благословляю.

 

Плоть травой прорастет

 

За молчанье – молчание.
как давно это было.
Плащ вишнёвого цвета,
кинжал и колет.
– Ты любила? –
и шея на плаху:
– Любила, –
И душа вознеслась.
И любви не теряется след.
Вера выше всех доказательств.
На лбу – троеперстье.
– Отрекись, протопоп. –
И запёкшимся ртом:
– Никогда. –
Плоть травой прорастет.
Но жив аввакумовский перстень,
чтоб для всех страстотерпцев
обернулась судьбою беда.
Скачут кони без всадников.
Оскорбивший наказан.
Как давно это было.
К сожаленью, давно.
Обострённое чувство греха
водит душу на казнь.
Плоть травой прорастет,
если праведным было зерно.

 
Пока сирень в глазах не отцвела


Г. Гельштейну

 

Спешите делать добрые дела,

пока ещё не склёвана рябина,

пока ещё не ломана калина,
пока берёста совести бела.
Спешите делать добрые дела.
В колёсах дружбы так привычны палки,
в больницах так медлительны каталки,
а щель просвета так порой мала.
А ложь святая столько гнёзд свила,
анчары гримируя под оливы.
У моря всё отливы и отливы,
хоть бей в синопские колокола.
Пока сирень в глазах не отцвела,
и женщины не трубят в путь обратный,
да будут плечи у мужчин квадратны!..
Спешите делать добрые дела.

 

© Григорий Поженян, 1941–2005.
© 45-я параллель, 2008.