Григорий
Петников

Рубеж весны

Я принимаю синеглазых

Окраин вешних простоту

И странную вдыхаю ясень

В засеребревшемся листу.

Что это будет – только очерк

Дивеева скита лазурь,

Иль буйный рост, как живопись, как роща,

Поющая и пьющая грозу.

Какой густой овладевает ветер

По заводям зацеловав траву,

И чуется, как цепенеет

От марта смерть в падучем покрову.

1915

Первоосенье

Ты падаешь в сень сентября

Лежалое дремное жнивье

И влагоду вёсн затаят

Твой утренник – пламенный иней …

Но негу синели прияв

В узорник ветровых событий,

Твой тлен на листа остриях

Ведётся от века обычен.

1916

Начало Октября

Когда заря на водах Невки

В мостах встревожит сон течений,

И Красной гвардии запевки

Уже на заводских дворах –

В сырых кострах простой ночи

Сверкает искрой

имя – Ленин.

А с утра трехтрубный крейсер «Аврора»

Весь в сером дыме

Утренниц Невы,

И вал матросов сходит в город

По трапам, толпами густыми –

Свести мосты,

И став в дозоре,

Чтобы в последний бой идти.

И тишина предгрозья выступает

Условным говором гудка.

И ночь бессонная над Смольным

Таится в замыслах ЦеКа…

И вечер в чернях Обводных каналов

Поводит два глаза: зеленый и красный

Огни на мачтах.

Им отвечает сейчас Петропавловка –

Сигналов веселые птицы.

И штурм уже начат!..

И на Мариинской броневики балтийцев

Снимают парламента ржавую накипь.

Землею вздыблено поле.

Роют окопы у Пулкова.

Поют пулеметные ленты –

Под Гатчиной бой,

и в полымя

Идут отряды Крыленко.

И на знаменах:

«Вся власть Советам!».

А над заливом бушует ветер.

Петроград, Академия художеств,

Ноябрь, 1917

Молодость мира

Нет времени, которому б родиться

Не захотелось в рокоте машин,

Нет времени, которому бы птицей

Не захотелось петь над пажитями ржи.

Нет рощ, которые б не знали,

Что значит утра вздыбленный пожар,

Нет молнии в рабочем мае,

Что не повторена в раздвинутых межах.

Нет осени, которая б не окружала

Засадой теплою сердца,

Нет зорь, которые б не зажигались

В очей задумавшихся озерцах.

И мира нет, который бы не заслонила

Крылом летуньи-ласточки любовь –

Ей резать воздуха синеющие жилы,

Ей волн поймать разымчивый прибой.

Но есть пути, которые мы избираем,

Они ведут чрез кряжистый Октябрь,

Но вот Россия, как дредноут вздрагивая,

Идет в открытые моря.

Нет времени, которому б остановиться

Велел мифический Навин, –

Есть имена, которые бы птицей

У горнов пели с молодостью нив.

1918

Крымская гроза

Остановись, прекрасное мгновенье!

Отроги каменной молвы

Лиловой захлестнулись тенью

В предгрозьи смолкнувших долин.

И сумрачные воды встали

И голубой толпой пошли

Ярить чернеющейся стали

Буйноголовые валы.

Смотри: отродье гор не может

Теперь ни двинуться, ни встать,

И только Партенитской рощи

Язык темнозеленый глянет –

Какая яркая набойка

Легла на горные луга,

Она то рушится, то молкнет

В прибоя взмыленных губах.

Убором горной благодати

Развеянное, растеклось

Грозы чернеющее платье

В опаловое стекло.

Ого, как ветер вперебежку

Пошел гулять по гребню волн,

Гляди – как в облачною стежку

Забило солнце первый гол –

И вон уж над Биюк-Ламбатом

Сиреневая залегла

И встать не может, и не падает

Логами глохнущая мгла.

А там ручьям такая гонка,

Захлебываясь, пробежать,

И, берег замутивши, сонно

На виноградных лечь межах.

Карасан, 1924

Город. Рисунок углём

Только светало. А он уже шёл,

Зачатый рано, в туманы, гудками,

Сбитый ветрами, в бульварах свежо

Пахнущей стройкой, смолой и дождями.

Медью ли тлела живая заря,

Жить ли звала в заводских корпусах –

Он высыпал на платформы, горя

Памятью рощ и поселков дымясь.

Да, просыпаться ему не легко

Было. Он плавился шлаками ночи,

Он остывал, изумляясь меж прочим

Тенью кустарников, звезд и рекой.

Вот он по крышам, в антеннах залег –

Плавится золотом над этажами,

И, напевая лучом, – уголёк

Первым проснулся в синеющем пламени.

Дальше пошёл разговор по цехам.

Коротко. По заводскому обычаю.

Отгул врастал – и у станка

Вещи размеренный вырос добытчик.

Вот это – город и двор заводской –

Он разожжен, как огромные печи,

Весь он разбегом авто и подков

Стянут, и тонут от топота речи.

Вот это – город, огромный развод

Рот и огней, пешеходов и линий, –

Город признал молодое родство,

Вылазку труб в деревенские сини.

Утро окрепло. Он снова подобран,

Вкручен, как гайка. И взят на учёт.

Только светает, и снова в работу

Многомилльонный хозяин идёт.

Ленинград, 1924

* * *

Пока веду морской дневник,

Крутя махорочную ножку,

Простой евпаторийский стих

Мелькнёт серебряной рыбешкой.

И в борт чернилами плеснув,

Отполированный волною,

Он оставляет полосу

Шуметь эпической строкою.

А дальше, уходя за ним

По ритму крейсеров в просторы,

Чуть седоватый взвеяв дым,

Дружит со мною на маневрах.

1925

Ночные молнии

Все живет, сгорая, загораясь,

Падая, и возникая вновь,

И у ветра есть лазурная застава

Занемлять уста, влекомые в любовь.

Будут весны, расширяя вены,

Воздухом в летейской темноте

Закипать и – серебристой пеной

Осыпаться у костра ночей.

Ты и не расскажешь словом этим,

Как живешь в затоне именем другим,

Да, ты нам не скажешь – только ветер

Да глаза ответят ростом молодым.

Ты ли это, или только марев

Осиянная то пустота? –

Будем видеть, как за облак стаей

Окрыляясь, пролетят года.

В этом стане, стоне и отгуле

Ты лети, лучись и бейся на снегу

Мотыльком влетевшая в июле,

Умершая и воскресшая Могуль!

Только струны тронь – они потонут, –

Слышишь, слышишь, слышишь ли и ты,

Как былиной в солнечных затонах

Этот век и полдень налиты.

Он неразлучим, как первый день творенья,

Как напевы сумрачной земли.

Милая, что слышится тебе в круженьи,

В этой смене изумрудных вёсн и зим?

* * *

Что там в осеннем Раменском?

Сосны, наверно, такие ж,

Какими их видел впервые,

А бедные травы –

от заморозков

По-своему

тоже красивы.

И мутной написаны умброй

Поля подмосковной России.

Хлеба по колхозам все убраны.

Летающей нет паутины.

И зябкие быстрые сумерки

Подходят лесами бесшумно,

Разбрызнувши кровь по рябинам.

По радио – что-то из Шумана,

И в вальсе последние листья:

Вон красное –

серое –

синее

Мазками мелькнет на картине,

И вот уже станция близко

В предзимье вечернего инея:

И бурые избы у линии,

Коробки домов фабричных.

И мертвые крылья аистов –

Антенны на чёрных крышах.

И ветра печалящий причет

Гуляет по голым осинам,

По стеклам цехов неумытым.

И память о нашей осени

Уходит в далёкую рамень,

И дикой заброшенной

Просекой

Вдруг вспыхнет не позабытое,

В огне не сгорая,

ни в пламени.

Малоярославец, 1955

Рассказать тебе о море?

Рассказать тебе о море?

Ты такого не видала,

Фиолетового цвета

После яркого накала,

А теперь оно другое.

Понемногу остывая,

В белой накипи прибоя

Мутным зеркалом сверкает,

И лиловыми лучами,

Будто тёплыми руками,

Нас с тобой соединяет –

За далёкими путями,

Синеверхими горами…

Или, может быть, про горы,

Непохожие на наши,

Все покрытые лесами,

В красном пламени сумаха,

Как пылающее знамя,

Никогда не потухая –

По крутым, зеленым скалам,

Остывая от закала,

Прямо в воду опускалось.

А межгорные долины,

Разлучённые со тьмою,

Просияв в верхах лазурных,

Синей дымкой застилались,

И под влажным покрывалом

Вдруг чинары начинали

Напевать вечерним гнездам

(На трёх листиках зеленых),

С песней в клюве, собираясь

По долинам полусонным.

Или главное: про зори

С золотыми петухами,

В чёрных перьях жаркой ночи,

Нерассказанной стихами.

…Это – море, это – небо,

Одинакового цвета,

Беспокойного напева,

Когда звёзды угасали

У ночного пересвета,

А вершины всё шумели

По предгорьям полусонным,

И бессмертьем покрывая,

Вдруг роняли наземь семя,

Нас с тобой соединяя…

А когда мы расставались,

Я – с душою опаленной,

Песней стал, или прибоем,

И лучом, к тебе склоненным,

Или ящеркой зеленой,

Цветом слившейся с тобою.

Пицунда, 1956

Моя весна с Асеевым

(из воспоминаний)

Из темноты воскресшая

Весна к венцу приходит,

Вся в обнаженной ясности,

Красна

порой рассветами,

Что перьями жар-птичьими,

А в сумерки –

надеждами,

Раздумий одиночеством.

Славна,

о светло-светлая,

И нежностью. И мужеством.

И первою влюблённостью,

И первой песни

веткою.

Полна

тревог прибоями,

Беседами веселыми

Между цветком и пчёлами, –

И где сияет дружество,

Там в «Лирне» нашем пишется

Священная история.

И утренние зори,

И листья на сирени

Читаются и смотрятся

С тобой совсем по-новому,

И тянутся уверенно

К заоблачным

просторам.

Идет весна –

и верится,

Что впереди –

всё лучшее,

Всё самое и самое

Высокое.

И доброе.

Она жива в красе его,

Весна моя с Асеевым!

И дом – надёжа строится, –

Вот стены подымаются

На площади Поэзии,

Трудом и нашим собраны.

Весь бурями пронизанный,

Он песенными сводами

От непогод укроется –

И в ладе белокаменном

С николиной весенницей

Навстречу всем

засветятся

И окна

огоньками.

1969

Трёхстишия

*

Весна: о сколько гласных!

Я поднял голову: А-а!.. Ласточка на проводе сидит.

И мы переглянулись с нею.

*

Мой друг сказал: – Какой счастливый ты,

С такой красавицей сидел!

– С весною рядом, на скамейке.

*

Как всё похоже: те же голоса,

Что в детстве. Те же солнца у дорожек,

Сияя, ждут меня.

*

Её ничем не уничтожить – мечту,

Она мой негасимый пламень, приход зари,

И вечный двигатель во мне.

*

Когда доверчивости к жизни нет,

Я в темноте зажгу свечу: пусть светится окно –

Жду добрых вестников с дороги.

*

Твоё письмо читая, я словно в дальний путь иду

К тебе. Как утренний листок

К лучу повёрнутый на ветке.

*

Высокие слова. И низкий смысл –

От полуправды к лжи

Одна лишь остановка.

*

Я родником пробьюсь из глубины,

И встречу на пути друзей:

Пускай воды – с небесной светлостью – напьются!