Глеб Горбовский

Глеб Горбовский

Все стихи Глеба Горбовского

Воспоминание об одной улыбке

 

Баллада

 

Морозный день. Жандарма крик.

От роду – десять лет.

И тут подъехал грузовик,

в озябших фарах – свет.

 

Лежал пленённый городок

под снегом и золой.

Топтались Запад и Восток

вокруг столба с петлёй.

 

Десяток их, десяток нас –

толпы... Откинут борт.

И грузовик в который раз

чихнул в оскалы морд.

 

А там, под тентом – в глубине

фургона – человек!

В его глазах, на самом дне,

уже не страх, а снег.

 

К запястьям проволоки медь

прильнула... глубоко.

Сейчас ему хрипеть, неметь,

вздыматься высоко.

 

И вдруг, печальна и чиста,

как музыка лица, –

улыбка тронула уста

казнимого юнца!

 

...Потом и я бывал жесток,

забывчив – не солгу,

но та улыбка – на Восток! –

по гроб в моём мозгу.

 

Что ею он хотел сказать?

Простить? Согреть свой дом?

...Решили руки развязать.

Спасибо и на том.

 

Он кисти рук разъединил,

слегка разжал уста.

И всё живое осенил

знамением креста.

 

Времечко

 

Остановилось время. На часах.

Подзавести? Или – чихнуть на время?

Всё то же солнце бдит на небесах,

всё то же бродит по планете племя.

 

А может, времени в природе нет?

Его ведь не пощупать, не понюхать.

…Прошу прощения за неуместный бред –

в моих мозгах случилась заваруха.

 

Подзаведу! Пусть стрелочки спешат,

колёсики вращаются зубасто,

секунды и столетья мельтешат…

Ведь времечко над душами – не властно.

 

 

Грустная повесть

 

День гаснет... Я пишу слова.

Успеть бы!

     Длинновато слово «здравствуй!»

В прозрачной ручке иссякает паста:

на сколько слов осталось вещества?

 

В пустой деревне, в брошенной избе,

где нету лампы (свечку съели мыши),

успеть бы засветло,

            покуда сердце слышит,

поведать сокровенное тебе –

 

о ней, мой друг,

                        в которой нет огней,

об этой встречной

                        мёртвой деревушке,

где некогда стоял в раздумье Пушкин

и дальше ехал, поменяв коней.

 

Душа ещё жива

 

Душа ещё жива,

цела – не извели,

как церковь Покрова

над водами Нерли.

 

Парящая, светла,

хотя в воде мазут.

Грань каждого угла

ясна, как Божий Суд.

 

Над зеленью полей,

над белизной снегов

она хранит друзей

и... стережёт врагов.

 


Поэтическая викторина

Жернова

 

Порхов. Остатки плотины. Трава.

Камни торчат из травы – жернова.

Здесь, на Шелони, забыть не дано, –

мельница мерно молола зерно.

Мерно и мудро трудилась вода.

Вал рокотал, и вибрировал пол.

Мельник – ржаная торчком борода –

белый, как дух, восходил на престол.

Там, наверху, где дощатый помост,

хлебушком он загружал бункерок

и, осенив свою душу и мозг

знаменьем крестным, – работал урок.

...Мне и тогда, и нередко теперь

мнится под грохот весенней воды:

старая мельница – сумрачный зверь –

всё ещё дышит, свершая труды.

Слышу, как рушат её жернова

зёрен заморских прельщающий крик.

Так, разрыхляя чужие слова,

в муках рождается русский язык.

Пенятся воды, трепещет каркас,

ось изнывает, припудрена грусть.

Всё перемелется – Энгельс и Маркс,

Черчилль и Рузвельт – останется Русь.

Не потому, что для нас она мать, –

просто не выбраны в шахте пласты.

Просто трудней на Голгофу вздымать

восьмиконечные наши кресты.

 

Зачем

 

Вновь журавлей пунктир...

Судьба подобна мигу.

Досматриваю мир,

дочитываю книгу.

 

Понурые слова,

нахохленные птицы.

Поломана трава,

листва с ветвей стремится.

 

Всё гуще мгла ночей,

всё жиже синь в просветах.

Не спрашивай: зачем?

Спросив – не жди ответа.

 

Не притяженью вслед

листва стремится с веток –

а чтоб к родной земле

прижаться напоследок.

 

* * *

 

Валентину Распутину

 

Иссякает листва на деревьях.

Дождь в крестьянской блестит бороде.

За деревьями есть ли деревни?

Оказалось, что есть... кое-где.

 

Значит, можно, гуляя по трассам,

набрести на гармонь в тишине?

Оказалось, что можно... Не сразу.

Как-нибудь. Невзначай. По весне.

 

Дед глядит виновато и мудро.

Может, помнит семнадцатый год?

Оказалось, что помнит... Но смутно.

Как сквозь дождь... что идёт и идёт.

 

* * *

 

Блаженны нищие духом...

 

Лампада над книгой потухла,

а строчки в глазах всё ясней:

«Блаженны голодные духом,

взалкавшие правды Моей!»

 

Сижу в окружении ночи,

читаю в себе письмена,

как будто я старец-заточник

и нет в моей келье окна.

 

Но в сердце – немеркнущий праздник,

и в вечность протянута нить.

И если вдруг солнце погаснет –

всё ж Истина будет светить!

 

Любителям России

 

Как бы мы ни теребили

слово Русь – посредством рта, –

мы России не любили.

Лишь жалели иногда.

 

Русский дух, как будто чадо,

нянчили в себе, греша,

забывая, что мельчала

в нас – Вселенская душа.

 

...Плачут реки, стонут пашни,

камни храмов вопиют.

И слепую совесть нашу

хамы под руки ведут.

 

Если б мы и впрямь любили, –

на святых холмах Москвы

не росло бы столько пыли,

столько всякой трын-травы.

 

Если б мы на небо косо

не смотрели столько лет, –

не дошло бы до вопроса:

быть России или – нет?

 

В ней одно нельзя осилить:

божье, звёздное, «ничьё» –

ни любителям России,

ни губителям её!

 

 

* * *

 

Не стоял за конторкой,

не судил, не рядил,

не питался икоркой,

пил не только этил.

 

Если, шаря руками,

я с трибуны вещал, –

обходился стихами,

ну а чаще – молчал.

 

Не указывал смертным,

где их правда и путь.

Жил банально, инертно

и бессмысленно чуть.

 

Стосковался по вальсу,

одичал… Ну и пусть.

Не всегда улыбался,

а сейчас – улыбнусь.

 

* * *

 

Человек мыслящий уже понял, что

на этом берегу у него ничего нет.

П. Флоренский

 

Нет ничего на этом берегу.

Зато на том – ромашки на лугу,

душистый стог, сторожка лесника,

слепой полёт ночного ветерка.

...Нет ничего на этом берегу.

Любовь, ты – мост. Я по тебе бегу.

Не оглянусь! Что я оставил там?

Тоску-печаль по вымерзшим садам?

Плач по друзьям, истаявшим в огне

земных борений? Но друзья – во мне,

как я – в сиянье этих вечных звёзд,

что образуют в триединство мост.

Не оглянусь! Метель в затылок мой.

То дышит мир, что был моей тюрьмой.

Не я ли сам – песчинка в снах горы –

себя в себе захлопнул до поры?

...Прочь от себя, от средоточья тьмы –

на свет любви, как будто от чумы,

перед единой истиной в долгу...

Нет ничего на этом берегу.

 

Ода смерти

 

Я видел смерть... Но – не свою.

Я разминуться с ней – не мыслю.

Но я ей оду сотворю,

пока мыслишки не прокисли.

Привет, костлявая, я – твой,

но дай побыть чуть-чуть на свете,

под новогодней вьюги вой

дай пробубнить ещё куплетик!

Присядь, покуда я стою,

защёлкни челюсти стальные…

Тебе я песенку спою

про те «фонарики ночные»...

 

Оптина Пустынь

 

Духовной жаждою томим...

А.С. Пушкин

 

Возок, катящийся неровно,

пыль позади него, как дым...

Блажен, кто с жаждою духовной

в пути своём неутомим!

 

Текут избушки, перелески.

А кто седок? Каких слоёв?

И почему – не Достоевский?

Или – Владимир Соловьёв?

 

Вот, как в театре – чуть искусней, –

под пологом голубизны

мирским глазам предстала Пустынь,

как чаша с грузом тишины.

 

Монастырёк, обитель, крепость,

и шапки храмов, и покой,

и нерасплёсканная трезвость,

как зной, застывший над рекой.

 

И островерхих сосен проседь,

и писк песчаной колеи...

И старец – мыслящий! – Амвросий

ведёт в узилища свои.

 

Улыбку смяв, смиренно-строго

приезжий станет на постой.

Он – это Пушкин или Гоголь,

а может... просто Лев Толстой.

 

О, камни духа! Сердце ахнет,

окинув крепость взором тьмы.

Здесь русский дух, здесь смыслом пахнет!

Здесь – черви мы, здесь – боги мы.

 

...Песок и мы. И, словно кара,

зной, приручающий к тоске.

И наш автобус, наш «икарус»,

забуксовавший в том песке.

 

Очевидец

 

Под вселенский голос вьюги

на диване в темноте

поразмыслить на досуге

о Пилате и Христе...

 

...Как же так! – руками трогать

воздух истины, итог,

в двух шагах стоять от Бога –

и не верить, что Он – Бог!

 

Под тенистою маслиной,

на пороге дивных дней

видеть солнечного Сына –

и не сделаться светлей?

 

Отмахнуться... Вымыть руки.

Ах, Пилат, а как же нам

под щемящий голос вьюги

строить в сердце Божий храм?

 

Нам, не знавшим благодати,

нам, забывшим о Христе,

нам, сидящим в Ленинграде

на диване – в темноте?!

 

Пепел

 

В стихах была борьба, отвага,

удача – ведьмой на метле!

…Испепелённая бумага

лежала – трупом – на столе.

 

Стихи сгорели… Молча, сами –

без применения огня.

Они трещали словесами,

от коих в мыслях – толкотня.

 

Они свистели, точно пули,

ломились в душу, не спросясь,

но сердца – так и не коснулись,

истлели, в пепел превратясь.

 

* * *

 

Питая душу витаминами

добра и зла – смотрю в себя,

как в зал, увешанный картинами,

остатки разума слепя.

 

Пестрят портреты персонажами,

кричат сюжеты бытия,

и стены выстланы пейзажами –

их обожала жизнь моя.

 

Клочок тайги, долина бледная,

на небо – горная тропа…

И птичка в небе, неприметная,

как вся моя… чирик-судьба.

 

 

Под микроскопом

 

Исследуя себя под микроскопом,

я обнаружил веры пузырьки,

а также – разумения микробы

и клеточки зелёные тоски.

 

Потом наткнулся на спираль гордыни,

на пыл греховный в русских сапогах.

И вдруг узрел неясное поныне,

волшебное свечение в мозгах!

 

Так я наткнулся на следы от Бога,

и воспылала душенька моя:

под микроскопом, по науке строго –

любовь звала на праздник Бытия!

 

Полено

 

Ты шёл, волнуясь и любя,

и вот ты одолел дорогу…

И дела нету до тебя

ни человечеству, ни Богу.

 

Ты на крыльце сидишь в росе,

в слезах: предательство, измена!

И перешагивают все

тебя, как мёртвое полено.

 

…Полено – якобы мертво:

оно лежит, не шелохнётся...

Но в грешных буднях об него

нет-нет да кто-нибудь споткнётся!

 

Порхов

 

Городок родимый детства –

Порхов! Псковщина. Война.

С чёрной смертушкой соседство,

и Шелонь-река темна.

 

На холме уснула крепость, –

островок войны с Литвой,

а во мне – любить потребность

этот край полуживой.

 

Весь во времени, как в раме,

городок… Мечтой храним.

Постоять, как будто в храме,

на коленях – перед ним.

 

* * *

 

Присутствую при снегопаде –

последнем, может быть, в судьбе.

Не отвлекайте, Бога ради,

забыть позвольте о себе.

 

Ловлю холодную снежинку

горячим выступом губы.

Слежу зигзаги и ужимки

венозно вздувшейся тропы.

 

Очаровательное иго –

снеговращенья краткий срок...

Читаю небо, точно книгу,

и Божью милость – между строк.

 

Пробужденье

 

Возвращенье из сна,

как со дна Средиземного моря:

из рассола событий,

сквозь толщу «седой старины» –

терракоту и мрамор,

египетский мёд и цикорий,

византийские вина,

что в водах растворены…

 

Возвращенье из сна,

как из мира, где зиждутся звёзды:

из гигантских пустот,

из стерильных систем,

мимо Трона Господня,

где правду и воздух

заменяет свобода,

а времени нету совсем…

 

Возвращенье из сна –

как сквозь землю на свет из могилы:

рвутся корни,

взрыхляется гибельный прах,

разъезжаются доски,

являются прежние силы,

оттесняются камни

и сохнет лицо на ветрах…

 

* * *

 

Рождённые на злобу дня,

прошедшие сквозь чьи-то мысли

осколки гениальных истин –

увы, не трогают меня.

 

А незнакомый человек,

остановившийся прохожий,

свалившийся, как первый снег,

меня волнует и тревожит…

 

Он спрашивает, как пройти

туда-то… на исходе ночи…

И я ищу ему пути –

из тех, что ближе и короче.

 

* * *

 

Сторона моя родимая,

что молчишь, едва жива?

Вот избушка нелюдимая –

из ушей растёт трава.

Вот дорожка партизанская –

подо мхом, как бы – на дне,

как вода артезианская,

притаилась в глубине.

Одичавшая, отцветшая,

потерявшая красу,

как старуха сумасшедшая,

бродит яблоня в лесу.

Не пора ли – избывать уже

эти вздохи ни по ком?

…А ведь здесь отец мой батюшка

бегал к речке босиком.

 

 

Тебе, Господи!

 

Бегу по земле, притороченный к ней.

Измученный, к ночи влетаю в квартиру!

И вижу – Тебя… И в потёмках – светлей.

…Что было бы с хрупкой планетой моей,

когда б не явились глаза Твои – миру?

 

Стою на холме, в окруженье врагов,

смотрю сквозь огонь на танцующий лютик.

И вижу – Тебя! В ореоле веков.

…Что было бы с ширью полей и лугов,

когда б не явились глаза Твои – людям?

 

И ныне, духовною жаждой томим,

читаю премудрых, которых уж нету,

но вижу – Тебя! Сквозь познания дым.

…Что было бы с сердцем и духом моим,

когда б не явились глаза Твои – свету?

 

Ласкаю дитя, отрешась от страстей,

и птицы поют, как на первом рассвете!

И рай различим в щебетанье детей…

…Что было бы в песнях и клятвах людей,

когда б не явились глаза Твои – детям?

 

И солнце восходит – на помощь Тебе!

И падают тучи вершинам на плечи.

И я Тебя вижу на Млечной тропе…

…Но что б я успел в сумасшедшей судьбе,

когда б не омыла глаза Твои – вечность?

 

Уголёк

 

Я-то знаю: всё дело в пружине,

что железною волею звать!

…Дотлевает желание жизни,

всё настойчивей тянет в кровать.

 

Не Обломов, имевший Степана

и широкий, как Волга, диван –

посещал я моря и вулканы,

был пространствами вскормлен и пьян!

 

А сегодня забился в мансарду

и смотрю не в окно – в потолок…

Но, пронзающий скуку-досаду,

ощущаю в груди уголёк!

 

Ни огня в нём, ни пламени-жара,

отвергает он тяжбу и торг…

Он исполнен священного дара

и таит запредельный восторг!

 

Улыбка

 

Он стоит на краю океана,

там, где суша являет обрыв,

улыбаясь смиренно и странно,

обречённо, но прямо – не вкривь.

Словно гнали его – от рожденья –

батогами и свистом бичей

сквозь Россию – к заливу Терпенья

в свете белых и чёрных ночей.

Всё пытались напялить гримасу

вместо кроткой улыбки ему,

но блаженная мета ни разу

не сошла с его лика во тьму.

Он стоит на краю у обрыва,

ветер воет, истошен и груб!

Но ничто лучезарного дива

не сотрёт с цепенеющих губ.

 

Фонарики ночные

 

Когда качаются фонарики ночные 

и тёмной улицей опасно вам ходить, – 

я из пивной иду, 

я никого не жду, 

я никого уже не в силах полюбить.

 

Мне лярва ноги целовала, как шальная, 

одна вдова со мной пропила отчий дом. 

А мой нахальный смех 

всегда имел успех, 

а моя юность покатилась кувырком!

 

Сижу на нарах, как король на именинах, 

и пайку серого мечтаю получить. 

Гляжу, как сыч, в окно, 

теперь мне всё равно! 

Я раньше всех готов свой факел погасить.

 

Когда качаются фонарики ночные 

и чёрный кот бежит по улице, как чёрт, – 

я из пивной иду, 

я никого не жду, 

я навсегда побил свой жизненный рекорд!

 

1953 

 

* * *

 

Я весьма суетливый субъект,

что не терпит с друзьями разлуку…

Выйду я на Московский проспект,

подниму волосатую руку.

Если вдруг остановитесь вы,

я скажу, улыбаясь смиренно:

«Подвезите меня до Москвы –

на билет не хватает презренных.

Вот вам грустная повесть моя,

вместо денег… Свезите в столицу:

Там меня ожидают друзья,

чтоб со мною навеки проститься».

Муж-водитель вздохнёт: «Ну и ну…»

А жена его охнет: «Однако!»

Я на заднем сиденье усну,

как послушная смыслу собака.

Я карабкаться буду из сна,

будоражить его завитушки…

А разбудит меня тишина –

на диване, в моей комнатушке.

 

* * *

 

Я видел извержения вулканов:

Везувия и сопки Ключевской.

Как будто раздразнили великанов

людишки-гномы – скукой и тоской.

 

Я видел извержение кровавой

слепой и гневной лавы – на войне.

Как будто не хватало людям славы

и рвения – на службе сатане…

 

Я видел извержение восторга

в церквушке сельской – возле алтаря.

А также изверженье возле морга

напрасных слёз – при свете фонаря.