Герман
Власов

* * *

Всё кажется и снится, но вместе, – потому

разбужена синица и мышь скребёт в дому.

Капель мне память точит, и солнце плавит наст,

суглинка тёплый почерк войти захочет в нас.

Потянет из отдушин, из леса и болот –

из кабельных катушек сооружают плот.

И с улиц послезимних бегут ручьи в овраг,

где резок звук бузинный и каждый дорог шаг.

А дом скрипит, простужен, остерегая: – Стой!

По лестнице на ужин, этаж на пятый свой.

Прошу, – на чёрном круге читаю, – повернуть.

Где это всё, о други, как это всё вернуть?

Там листья облетели и чёрен сухостой,

а ты всё верен теме, как азбука, простой.

Подняться, отдышаться, достать дверной звонок

и… – Незачем стучаться – не заперто, сынок.

* * *

Всё слух теперь и свет звезды большой –

открыта дверь, сквозит в вечернем небе;

и ласточкой слетает на постой

о мире просьба, о вине и хлебе.

Какие ласточки? В пустыне нет вина,

здесь хлеб не сеют. Разве караваны,

как рваная волочатся струна –

везут приправы, фиги и тюльпаны

(их луковицы). Вот один из них

с верблюжьей мордой, как поникший ирис,

из темноты сгустившейся возник.

Наверное, с пути в потёмках сбились.

Вот у порога трое. Пестротой

их поражают шапки и халаты,

их речь от гласных кажется густой

и лица их с улыбкой бородатой.

Они приносят финики, муку.

И (чудо!) за муку не просят денег.

Движенья их неслышные в шелку,

таком, что не отбрасывает тени.

И не понять, зачем они сюда

с торгового маршрута завернули,

но вот еда и чистая вода,

и есть вино в расстегнутом бауле.

В свою палатку приглашу гостей,

где накануне новый крик забился,

и я не жду от неба новостей –

в пустыне этой ночью сын родился.

* * *

Живому к живым прислоняться сложнее,

чтоб улица стала богаче, нежнее;

чтоб вырвали тёмное острое жало,

и жалко не стало, и улиц не стало.

Живому с живым надо, видимо, чаще

встречаться на лестницах длинных за счастьем;

подробнее видеть, наполниться слухом –

сошествием в почву апрельскую духа,

когда наполняет почти что пустую

ошую нас улицу и одесную;

когда пишем письма и в почте подолгу

их ищем, как нить продевают в иголку, –

живому к живым прислоняться несложно,

чтоб улица стала нежна и тревожна, –

в ней слышен подробный по улице топот,

в ней пахнет огромный струящийся тополь.

И ты, возвращаясь, по лестнице всходишь –

и нитку находишь, иголку находишь.

Июнь

Плавни и сходни, вымостки и столбы,

Лето Господне, взгляды речной слюды.

Отрок рыбачит – соло, а не вдвоём,

что-нибудь значит, хмурится водоём.

Перед возможным – вечным и обложным

людям несложно верить, что жизнь есть дым,

и в сочетанье спичек на глади вод:

вот и названье – гладким лицом плывёт.

Как её имя, что ещё рассказать?

Кимры, Кириллов – дальше Кижи и гать,

всполохи, грозы, запад тёмен и ал.

Метаморфозы – хоть бы кого поймал.

Тучи трескучи, ветрен и тёпл июнь,

Время как случай – каверзен, зол и юн

Розой ли чайной, охом, скрипом весла.

Жёлтая чайка окуня принесла.

* * *

Кто по лицу плывёт и оплывает мели;

на цыпочках застыл, газетой машет кто;

небесный тихоход, коровкой божьей еле

ползёт кто по щеке; кто – родинка, пятно?

Почти неразличим его рассветный абрис,

рисунок, серафим с наружной стороны:

кто встал на стременах и замахнулся саблей

на помутневший звук от лопнувшей струны?

Чей ладан, антрацит по русскому вагону

проходит, не будя фонемы спящих тел;

Квадрат спины, пальто: Что продают? – Икону.–

Ребёнок посмотрел и ангел улетел.

Но речь его шагов – серебряная сила:

узор, углы страниц (там близко – где изгиб);

но в комнате теперь, как и тогда, – красиво;

зима блестит в окне, как чешуя у рыб.

Танец

Так танец возникает: я хочу

порвать со старым, выцветшим, солёным

и сам себя от вымысла лечу,

и удивляюсь порослям зелёным.

Мне в гости нужно, где меня не ждут,

но длинное настраивают зренье,

и я тянусь, как медицинский жгут,

и совершаю новые движенья.

И, оказавшись между двух огней,

ломая слов подмоченные спички,

я разожму – тем жёстче и больней –

дверь тронувшейся в область электрички.

Москва мне в спину проливным дождём,

но скорость набирает стук колёсный.

Я в тамбуре, я заново рождён

и номер набираю судьбоносный.

* * *

Аркадию Перенову

Щёлкал ли, цокал, стучал языком –

всюду был первым и новым:

в тёмном орешнике, тёрне тайком,

дымном крахмале вишнёвом,

не обращая на поскрипы шин

ни промежутка вниманья, –

был соловей на одной из вершин

в ночь на десятое мая;

ночь коротка, облака не плывут

за горизонты столицы,

и не последний, не первый салют

празднуют серые птицы;

вместе со всполохом ранней зари

гибла у Ржева пехота:

там, как и здесь, соловьи, соловьи –

с жабами спорят болота;

птицы небесные, музам друзья,

к дому ключи подберите,

не потому что соврать нам нельзя –

просто с собою возьмите

к видимой речке и тонкой листве

между огнями и тенью,

где в каждом вдохе и каждом глотке

пахнут победы сиренью.